родилась дочка, он пошел на завод. Думал - временно, потом вернется к учебе, но увлекся работой; в свободное время сидел за книгой или в цехе над машиной, стараясь что-то изобрести.
На заводе его оценили после того, как он в нерабочее время изготовил пневматическое приспособление к станку, которое повышало производительность. Было у него и горе - умерла вторая дочка. Были и обиды - Журавлев его терпеть не мог, придумал, будто Андреев был повинен в аварии, так и написал в приказе. Теперь Андрееву стало легче - Голованов его ставил высоко, говорил: "До всего хочет сам дойти, талантливейший человек, именно такие блоху подковали..."
Сабуров как-то сказал Глаше: "Андреев чувствует живопись, никогда ему не понравится слабая вещь, я это сразу заметил. Вот Голиков хвалит решительно все, и ничего ему не нравится, просто услышал, что говорит Савченко, и повторяет... Другое дело - Андреев. Он вчера мне сказал, что ему нравится пейзаж с розовым домиком, где на первом плане песок, помнишь? Это и правда, кажется, лучший за последний год..."
Андреев однажды спросил Сабурова:
- Странное дело, почему вас не выставляют? Наверно, здесь в вашем союзе непорядок, организация плохая...
- Дело наше такое, трудно организовать, это не завод... Вы говорили о деталях с отверстием в одну десятую миллиметра. Если на одну сотую миллиметра меньше, это уж брак. Я тогда же сказал - чудеса! Но ведь такие чудеса видны через лупу. А как доказать, что Рафаэль лучше такого-то? Можно это чувствовать, понимать, но доказательств нет... Вы говорите: "организация плохая". Может быть... Но живописцу трудно оторваться от мольберта и сесть за директорский стол. Да и какой он судья? Чем он будет талантливее, своеобразнее, тем легче ошибется в оценке других. Вот и получается естественное разделение: одни делают искусство, а другие его классифицируют, раздают лавры, ставят в угол.
- Все-таки я не понимаю... Человек вы смелый, и подход у вас наш, советский - хотите работать для народа. А картины ваши здесь как в погребе... Ну, вот Савченко рассказал, мы пришли. Нельзя же всех привести сюда... Почему вы не боретесь?
Сабуров улыбнулся.
- Как не борюсь? Я продолжаю работать, это и есть борьба. Стараюсь сделать лучше...
После одного из воскресных дней, когда у Сабурова побывало много гостей, Глаша ему сказала:
- Если бы ты знал, как я рада! Открыли тебя!
Он обнял ее и задумчиво ответил:
- Мне кажется, что я открыл их. Понимаешь? Кольцо прорвалось... И хорошо, что это не художники, не критики, а инженеры, рабочие - мир шире... Ты знаешь, Глаша, мне хочется написать портрет Андреева, все время над этим думаю. Очень трудно.
- У него удивительное лицо. Кажется, все выпирает, все чересчур крупное рот, нос, брови. А все как-то связано...
- Может быть, именно поэтому трудно - сходство обеспечено. А дело вовсе не в этом. Посмотришь иногда портрет какого-нибудь прославленного художника и удивляешься: усы заметил, ордена все на месте, даже сходство есть, но ни живописи, ни человека - плохой натюрморт... Мне кажется, что строение лица нужно связать с самим человеком, учесть одежду, фон, свет. Иногда говорят про кого-нибудь, что внешность обманчива - он не такой, как выглядит. А это оттого, что он не так выглядит, как показалось. Внутренняя связь существует, только не всегда ее легко найти. Опасно то, что называют "выражением", беглое, преходящее. Исчезает форма. Это для фотографа, а не для художника. Впрочем, раскроешь "Огонек" - и не всегда можно догадаться, репродукция это или цветная фотография. Рембрандта за фото никто не примет... Тебя, Глаша, я знаю, чувствую, поэтому твои портреты мне иногда удаются. А над Андреевым нужно подумать: для маня это тема, и большая. Я тебе правду сказал - я его открыл. Теперь я должен раскрыть это в живописи...
Андреев охотно согласился позировать. Вначале он сидел неподвижно, боясь чуть повернуть голову.
- Да я не фотограф, - смеялся Сабуров. - Так вы очень быстро устанете, а работаю я медленно. Вы расскажите мне что-нибудь. Глаша всегда болтает, когда позирует...
Андреев начал рассказывать и увлекся: как раз накануне Соколовский объяснил ему свой проект. Для Андреева электроискровая обработка металлов не была чем-то неизвестным - он читал об этом, не раз думал и сразу понял все значение проекта. Он долго объяснял Сабурову, что такое электрические импульсы, эрозия.
- Вот чей портрет вам нужно сделать. Голиков сказал, что Соколовский похож на старого капитана, который знает все моря, как пруд за своей околицей. То, да не то... Вы его не видели? Лицо бронзовое, седой, а глаза чисто синие. Что в нем замечательно - одержимый. Когда он чем-нибудь увлечен, ни о чем другом не разговаривает. Обидели его недавно, и напрасно. Очень обидели... Я ему сказал, что люди возмущаются, а он как будто мимо ушей пропустил. Не знаю, может быть, не хочет показать. А может быть, и правда - ведь он человек особенный. Рабочие у нас сердятся: ему ведь на партбюро выговор вынесли. Все об этом узнали. Я со многими говорил, мы этого не оставим. Вот будет партсобрание... Кажется, я не так сидел. Вы сказали, что можно разговаривать, а я верчусь, мешаю вам работать...
- Нисколько! Для портрета мне важно все, что касается вас.
Андреев рассмеялся.
- Значит, не слушали... А я боялся, что вас отвлекаю. Я ведь не про себя говорил...
- Я слышал про Соколовского. И про себя тоже...
Три дня спустя Андреев пришел раздраженный.
- Знаете, что придумал Добжинский? Заказали Пухову мой портрет. Не хочу я, чтобы он меня изображал. Он, говорят, сделал портрет Журавлева. Это модель для него. Ершов писал, что его картина на выставке чуть ли не гениальная, а по-моему, он холст зря изводит.
Сабуров молчал.
- Не согласны?
- Все это не так просто, - наконец ответил Сабуров. - Пухов мой товарищ по школе, прежде мы часто встречались. Поверьте мне, у него настоящий талант. Человек сделал все, чтобы себя затоптать. Мне кажется, что он очень несчастен... А если бы видели, как он начинал! Не умел еще рисовать, но были у него такие этюды, что я в него твердо верил. Думал, из меня, может быть, ничего не выйдет, а вот Володя родился художником. Помню, он написал склон холма в летний день перед грозой, все у него вышло таким напряженным нависшее небо, притихшие деревья... Его беда, что он забыл о живописи. У нас ведь часто интересуются одним - какая тема. А можно написать крохотный натюрморт и больше передать, чем десятиметровыми композициями. Но вы не судите Пухова по выставке. Может быть, вы его чем-то заденете, тогда он вас напишет по-настоящему...
Андреев покачал головой.
- Я сказал, что теперь ни в коем случае - занят на заводе. Не нравится мне ваш Пухов.
Наконец Сабуров показал Глаше портрет. Андреев сидел на табуретке в синей куртке; позади была стена, серебристая и бледнозеленая. Сабурову удалось передать красоту некрасивого, чересчур тяжелого лица, о которой догадывалась, пожалуй, только жена Андреева. В этом лице поражали упрямство, страсть, смягченные почти неуловимой примесью лукавства, которое порой сквозит в глазах человека, не досказавшего до конца сложную, запутанную историю.
- Никогда я его таким не представляла, - сказала Глаша. - Знаешь, на кого он похож? На алхимика.
Сабуров развеселился:
- Конечно! Так же, как Соколовский похож на капитана дальнего плавания... - Он повернул холст к стенке. - Завтра погляжу, сейчас я больше ничего не вижу...
Он подошел к раскрытому окну. Сильный ветер, на веревках простыни надуваются, как паруса; девочка рукой придерживает платье; среди травы первые одуванчики, золотые до ослепления. Весна... Он видел этот двор каждый день и все же залюбовался. Вот бы написать! Сколько вообще ненаписанного! Соколовский.. Савченко - такой улыбки я не видел... Глаша - ведь я не раскрыл и сотой того, что я о ней знаю...
Он оглянулся. Глаза их встретились, и оба смутились.
6
Володя, проснувшись, вдруг почувствовал нестерпимую пустоту. Удивительно все на месте: панно, мама, лужа под окном, роман Диккенса. А неизвестно, что делать. Он попробовал раскрыть книгу. Нет, неохота читать про сентиментальных должников...
Протомившись весь день, он поплелся вечером к Соколовскому; знал от Савченко, что у Евгения Владимировича крупные неприятности, ему не до гостей, но нужно было с кем-нибудь поговорить - пустота звенела в ушах, мешала дышать.
Они говорили о Бандунге, о древней архитектуре Индии, о Дрезденской галерее. Володя отвечал невпопад, нервничал. Зачем я пришел? Ему и без меня тошно... Наконец он осторожно спросил:
- Мне рассказывали, что у вас снова неприятности...
Соколовский сердито постучал трубкой.
- Ничего особенного. Характер у меня, как вы знаете, поганый, я себя сам за это ругаю. Фомка мой своих кусает, этого, к счастью, за мной не водится, но рычу... Да это несущественно. Главное, я проект представил, кажется, интересный... Что такое электроны, знаете?
Володя рассмеялся:
- Учил, но в общем не помню.
- Удивительный вы человек! Вот вы говорили, что для вас атомная энергия непостижимая загадка. Возьмите какую-нибудь книжку, почитайте,- уверяю вас, интересно. В наше время человек, не понимающий физики, вроде как слепой. Вам еще простительно - вы художник. А вот я знаю некоторых инженеров, даже солидных, которые совершенно не следят за достижениями физики. Впрочем, это другой вопрос... Проект мой встретил серьезные возражения. А я все-таки надеюсь, что к нему вернутся. Теперь, знаете, многое изменилось...
Володя вежливо, но равнодушно спросил:
- Значит, без Журавлева легче?
- Дело не в Журавлеве. Я вам говорю - многое изменилось. Неужели не замечаете?
- В общем нет. Заасфальтировали четыре улицы. Строят новый театр. Добжинский обещает два французских фильма, один как будто веселый. В "Волге" при входе убрали чучело медведя и поставили трюмо, теперь будет что бить. Пожалуй, все...
- Очень я вас жалею, если вы ничего не видите. С людьми не встречаетесь, только поэтому. Выпрямились люди. Ворчат, на это признак здоровья. Я вчера послушал Лондон, для языка полезно, произносят они замечательно. Никогда я не научусь... Говорили и про нас. Ничего не понимают, принимают свои пожелания за действительность. Говорят про нашу слабость. А мы никогда еще не были так сильны...
Помолчав, он спросил:
- Почему нос повесили? Работаете?
Володя растерялся:
- Да. То есть, собственно говоря, нет. Панно для клуба я в общем закончил, остались только венгры. Недавно мне заказали портрет Андреева. Но говорят нужно подождать, он сейчас очень занят. Вот я и свободен...
Потом неожиданно для себя он сказал:
- Я вам как-то говорил, что мечтаю о настоящей живописи. Не понимаю, почему мне захотелось перед вами порисоваться? Вероятно, потому, что я вас уважаю. Мальчишество! Евгений Владимирович, я никогда не пробовал серьезно работать, право же, это было бы несерьезно. Вот вы трудитесь над новым станком, это нужно всем, всех интересует. А вы подумали, что бы делал сейчас тот же Рафаэль?..
Соколовский удивленно оглядел Володю.
- При чем тут станок? Станок нужно уметь сделать. Как картину...
- Всему свое время. Рафаэлю пришлось бы выполнять заказы Добжинского. Может быть, заплатили бы ему, ввиду успеха Мадонны, по высшей ставке...
Володя сказал это, чтобы скрыть смущение. Соколовский рассердился:
- Деньги вы любите, вот что! Может быть, вы думаете, что все такие? Ерунда! Савченко мне рассказывал - он на выставке видел замечательные пейзажи. Он к этому художнику пошел домой. Восхищается... И не он один, несколько человек мне говорили. Обязательно пойду, как только время выпадет. Так что, пожалуйста, не рассчитывайте...
Он не кончил фразы "Хватит! Почему я решил его доконать? Корчит из себя старого циника, а на самом деле мальчишка, да еще неврастеник..."
Володя, однако, не обиделся, в нем проснулись другие чувства: ревность, может быть, зависть. Он заставил себя улыбнуться.
- Напрасно вы сердитесь, Евгений Владимирович. Я ведь только хотел сказать, что техника теперь важнее живописи, это факт... А насчет Савченко... Он честнейший человек, допускаю, что он хороший инженер...
- Замечательный! Вы еще про него услышите. Настоящий талант!
- Тем лучше. Но в живописи он не разбирается. Я знаю, про кого он вам говорил, это мой школьный товарищ Сабуров. У него действительно большие способности, если хотите - талант. Я, кстати, сделал все, чтобы его работы приняли на выставку. Но, право же, восхищаться нечем: узкий, замкнутый круг. Десять лет человек пишет одно и то же дерево. Да свою супругу... Впрочем, это неважно, я очень рад за Сабурова. К нему были несправедливы, в союзе называли не иначе, как шизофреником. Для него счастье любое признание. Даже Савченко...
Он выговорил это залпом, боясь, что если на секунду остановится, то выдаст себя. Соколовский отвернулся, угрюмо что-то буркнул, налил вина и, помолчав, заговорил об Андрееве:
- Это хорошо, что вам заказали его портрет. Вы с ним встречались?
- Мельком, он прошлой зимой приходил к отцу. Лицо у него с характером.
- Не только лицо - интереснейший человек! Много читает, думает. Такой не живет по шпаргалке... Вот вам люди завтрашнего дня!
Когда Володя собрался уходить, Соколовский сказал:
- Приходите. Сегодня у нас разговор не вышел. Бывает... Вы, главное, не отчаивайтесь. Иногда думаешь: все кончено, точка, а на самом деле - это начало. Только другой главы. Понимаете?..
Возвращаясь домой, Володя вспомнил последние слова Соколовского и печально усмехнулся. Пожилой человек, а рассуждает, как ребенок. "Новая глава"... Гусеница становится бабочкой, а человек не может стать другим. Жизнь у меня одна, второй не выдадут... Дело не в этом, я сползаю вниз: зачем-то придумал, что помог Сабурову выставить его шедевры, а потом стал его ругать. Кстати, я сам восхищался его работами, вроде Савченко. Очевидно, завидую. Поганое чувство... Интересно, кто еще говорил Соколовскому про Сабурова? А впрочем, не все ли равно, кто? Савченко способен заразить своими восторгами любого. В общем Савченко прав: на выставке вещи Сабурова выделяются. Не могу же я всерьез утверждать, что мой "Пионерский костер" живопись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35