- Так вы ее сожгли? - Андрею хотелось заступиться за машину.
- Она выдержала перегрузку минус три.
- Дым, пламя. Много дыма. Восторг.
Рита и Андрей шли по станции к выходу.
- Я просила не шутить на эту тему.
- Я забыл. Но она была такой рыжей, застенчивой. - Андрей продолжал злить Риту. - Верила людям.
- А они ее сожгли спичками, - сказала Рита.
Андрей подошел к стеклянным дверям, фотоэлемент распахнул двери.
Молча и медленно пересекли двор. Рита шла твердой походкой, концы халата резко отскакивали от колен. Андрею хотелось сказать Рите что-нибудь обидное, чтобы защитить себя от любых ее слов, обидных для него.
Но Рита молчала, молчал и Андрей.
Так молча пересекли двор. Вошли в проходную.
- Я сейчас вернусь, - сказала Рита вахтерам.
Мужчина в смешной белой панаме, в гетрах звонил по внутреннему телефону и требовал главного инженера.
- Здравствуйте, Викентий Гаврилович, - сказала Рита мужчине и повернулась к Андрею. - Наш профессор по электродинамике.
- Жуков и бабочек не собирает?
- Кажется, нет, - серьезно ответила Рита. Она сделала вид, что не замечает злости Андрея.
Они вышли из дверей на площадь.
- Пока! - бросил Андрей и повернулся к ней спиной.
Когда они шли еще через двор, он решил, что поступит именно так.
- Погоди, - сказала Рита и вдруг задержала его за плечи. - Никогда не делай глупостей. - Она улыбнулась и уже одними губами добавила: - Я тебя люблю.
Андрей стоял у входа на завод. Он смотрел на двери, на орден Трудового Красного Знамени, на стекло и бетон. Он так простоял долго, потому что за это время профессор по электродинамике успел выйти с завода, договорившись, очевидно, обо всем, что ему нужно было, с главным инженером, найти такси и уехать. Андрей стоял и все никак не мог понять, что он должен сейчас сделать, чтобы осталось у него в памяти, как останутся у него в памяти вахтеры, профессор в панаме и в гетрах и он сам - на площади перед входом на этот завод. Нет. Он просто должен сейчас уйти, чтобы сохранить эти слова. Унести их с собой тихо, чтобы где-нибудь, и опять в тишине, рассмотреть их, каждое слово отдельно. Два местоимения и глагол...
Оля Гончарова стояла перед комендантом Татьяной Ивановной.
Татьяна Ивановна раскладывала, как всегда, пасьянс, на этот раз "Эфиопию"; везде на первом месте должны быть карты темных мастей. Около стола Татьяны Ивановны - контрабас и виолончель. Ученики оставили инструменты с вечера, как в камере хранения. На столе лежало знакомое увеличительное стекло. Бетховенист-текстолог Гусев уже применяет для изучения фотокопий с тетрадей Бетховена светотехнику. Он выступил в настоящем печатном журнале со своей первой статьей, в которой пытался объяснить, как Бетховен отбирал и обрабатывал музыкальную тему, и что линии различной длины в его черновых записях действительно определяли направление движения музыки.
Карты у Татьяны Ивановны новые, но все равно она рядом держит увеличительное стекло. По привычке.
- Татьяна Ивановна, а нельзя быть молодой и уже одинокой? - спросила Оля.
Татьяна Ивановна взглянула на Чибиса.
- Нельзя.
- Но должно одиночество когда-то начаться?
- Музыкант никогда не может быть одиноким. Возьми ключ и иди наверх.
- Я не могу сегодня идти наверх. Не могу! Тетя Таня!.. - И Оля вдруг повернулась и побежала к дверям.
Выскочила на улицу и пошла, худенькая, напряженная, размахивала тонкими угловатыми руками. Она почти бежала по улице - от себя, от органа, от музыки. И от своей любви.
...Можно лежать в траве лицом где-то за городом на берегу реки, слышать, как приходят и уходят поезда, слышать, как начинается летний день, как где-то высоко над головой поют птицы и пролетают самолеты, слышать, но не хотеть ничего этого слышать? Никаких звуков, кроме ударов собственного сердца. Только это, и ничего другого. Можно так?
Можно забыть всех, кто был около тебя всю жизнь, ради одного человека, который не хочет быть с тобой и никогда не хотел? И ты знала, что он никогда не хотел, но ты придумывала себе, что он захочет, ты надеялась, ты добивалась или ты придумывала, что добивалась. Так можно забыть всех, кто был около тебя, ради этого одного, который едва тебя замечает? Можно научиться не любить его одного, чтобы снова научиться любить всех остальных близких тебе людей так, как ты их должна любить? Или хотя бы память о них? Можно ли стать красивой - сразу, в один миг, поднять голову из травы и почувствовать, что ты удивительно, сказочно красива? Не случайно, не на один вечер... Ты так красива, что тебе даже страшно за него, когда он тебя увидит и полюбит отчаянно и навсегда, до самого конца жизни. Когда живешь не своей, а чужой жизнью, а собственная жизнь идет как-то мимо, и ты в ней как будто не участвуешь, не интересуешься ею. Чтобы побеждала ты, и никто бы не побеждал тебя...
Нет. Легче всего остаться такой, какая ты есть. И даже Бах, величайший Бах не может помочь. Покровительница органистов святая Цецилия отвернулась от тебя!..
...Оля берет ключ у Татьяны Ивановны, медленно поднимается по лестнице. Татьяна Ивановна смотрит ей вслед. Ничего не говорит. Молчит.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
- Буду готовить вас на Международный конкурс молодых исполнителей, сказал Валентин Янович Андрею.
Андрей только что закончил играть концерт Прокофьева. Валентин Янович ни разу не подошел к нему и не положил ладонь на струны. Он слушал, наклонив голову и внимательно наблюдая за смычком. Андрей думал, что Валентин Янович скажет об экзамене за первый курс, а он сказал такое, от чего Андрей весь напрягся. Международный конкурс!
- Готовиться придется все лето.
Андрей кивнул.
- Прослушивание в консерватории, потом на Союз. Если победите, поедете в Югославию, в Дубровник. Вы начали работать вполне прилично. У вас появилась взволнованность. Раньше вы были суше, скованнее.
Валентин Янович прошелся по аудитории на своих тяжелых ногах. Поправил высокие задрапированные рамы, которые стояли по углам аудитории для акустики.
- Мне казалось, что вы что-то решали для себя или вокруг вас что-то решалось. Теперь вы свободны от решений, и это чувствуется, и это будет чувствоваться всегда независимо от воли. Вы как раз такой музыкант.
- Валентин Янович, я думаю о стиле, - сказал Андрей.
Это тоже было правдой. Андрей так сказал, чтобы разговаривать только о скрипке, он боялся, что профессор почувствует в нем еще что-то другое, новое, чем Андрей переполнен до отказа. Хотя именно об этом профессор, кажется, и догадался. Андрей сам понимает, что произведения, которые он исполняет, получают теперь новую окраску. Он играет новым звуком. Он играет так, как никогда не играл. До боли в пальцах, до счастья, от которого хмелеет голова, до крика и шепота, до тишины и вселенского грохота! Когда все рушится и рождается заново! С каждым движением смычка, с каждым прикосновением пальца к струне. Это делаешь ты. Тебе одному подвластно.
Валентин Янович прислонился к роялю и смотрел на своего ученика.
- Стиль, - сказал он, - это сам человек. Это слова Бюффона, и я с ними согласен. В общем-то буквально - заостренная деревянная палочка, которой писали римляне. Stilus. На вощеных дощечках. Перевернуть stilus означало у римлян стереть написанное обратным, тупым концом палочки. Поэтому Ауэр и говорит, что скрипач переворачивает stilus, когда вносит исправления в свою игру... Генрих Эрнст техникой ослеплял публику, о нем Берлиоз сказал, что он играет в кости алмазами... - Валентин Янович помолчал, как бы выбирая, кого бы еще назвать. - Пуньяни, Иоахим, чешский Паганини - Кубелик, Сарасате. Каждый из них эпоха, стиль. О Виотти говорили, что он водил по струнам смычком из пуха, но управляла смычком рука Геркулеса. Тоже совершенно индивидуальный стиль. Разговор этот достаточно серьезен. Мы еще будем к нему возвращаться, и не раз. Вы меня понимаете?
- Да, - кивнул Андрей.
- Что вы мне еще покажете сегодня?
- Два этюда.
- Пожалуйста.
Андрей коснулся смычком струн и тут же сам почувствовал полноту и силу звука. Идет, идет звук! Какое счастье. И пальцы. Даже третий, за который он боялся последнее время. Легко и четко, как молоточек, бьет по струне. Летят ударные, отскакивающие ноты. Те самые, о которых он мечтал всегда. Те самые. И все открыто, динамично. Он сам это чувствует. Он сам! Потому что все это проходит через него и рождается им. Каждый оттенок в обтяжку. Звучащая атака! Только бы это не ушло! Не упустить бы! Не потерять. Он победит. Сейчас. Вот, вот... Прослушивание в консерватории. На Союз. Он переворачивает stilus, он стирает все, до сих пор им написанное!..
На струнах - рука профессора. Андрей опускает смычок.
- Несколько дней попрошу вас не играть.
Андрей смотрит на профессора.
- Вы слишком сейчас счастливы, даже для скрипки.
- Валентин Янович, я, как никогда... Я...
- До конкурса два серьезных прослушивания. Марафон. Вы понимаете?
- Понимаю.
- Остановись, мгновенье... На это я бы не хотел рассчитывать. - Потом Валентин Янович сказал: - Только на это. Почитайте хорошие книги. В эти дни без скрипки. Кого вы любите из поэтов?
- Блока.
- Кстати, Блок утверждал, что у поэта нет карьеры, а есть судьба. В полной мере относится и к музыкантам.
Сегодня у Андрея по расписанию еще были лекции - инструментоведение и история первой русской революции 1905 года. Зачеты он сдал. Два дифференцированных с отметкой и три простых.
В консерватории во время сессии шумно, как в школе. В библиотеке народ, у врача-фониатора, на кафедрах, в учебной части, у кабинетов деканов.
Появились в газете призывы: "Звучи вокально!", "Играй с листа, а прима виста (с первого взгляда)". "Отлично и хорошо - это знак качества. Удовлетворительно - взятие на поруки. Неудовлетворительно - повторный вызов с подпиской о невыезде". Хотя газета и называлась вполне серьезно "Советский музыкант" и была печатным органом консерватории. Многотиражка. Ее вывешивали по четвергам, когда она выходила из печати. И возле нее тоже собирались толпы, совсем как около "Мажоринок".
В коридорах и на лестничных площадках было запрещено играть на инструментах, но ребята потихоньку играли. В особенности на лестничных площадках перед лифтом и сбоку от раздевалки. Спорили здесь и курили. Перед экзаменами и зачетами споры были со всевозможными цитатами и ссылками на знаменитых авторов и музыкантов. Горели все лампы над всеми расписаниями.
- Нельзя быть сытой мышью в искусстве! - кричал студент в кедах и с брелоком, который у него висел спереди на брюках, зацепленный за петельку для пояса. Брелок был похож на маленькую гирьку.
- Во всем должен быть инстинкт, - сказал кто-то.
Прежде Андрей обязательно ввязался бы в разговор, но сейчас ему было не до того. Сколько это, настоящий марафон, 42 километра? И еще 200 метров, кажется. Нет, там какое-то неровное число. Андрей выйдет таким, каким требуется для марафона. Стихи он сейчас с удовольствием почитает, и на лекциях посидит тоже с удовольствием. И успокоится.
В коридоре на Андрея чуть не налетела девушка с фортепьянного факультета.
- Тебя на конкурс? Поздравляю.
- Я не выиграл еще и первого тура.
- Выиграешь. У тебя запас прочности.
- Перестань.
- Ладно, суеверный! - Она заспешила дальше по коридору.
Андрей посмотрел ей вслед с ненавистью.
Подошел к Андрею Родион Шагалиев, тоже скрипач с первого курса. Занимается у профессора Быстровой. В синем "клубном" пиджаке-блейзере с рельефными, как монеты, пуговицами. Родион Шагалиев чем-то отдаленно напоминал Ладьку.
- Дубровник - это красота. Читал? Город-музей.
- Не читал. Слышал, - ответил Андрей. - Ты не помнишь дистанцию марафона - сорок два километра, а сколько метров еще?
- Не помню. Бикилу помню. Он теперь парализован. Вот бегал! А зачем тебе?
- Буду бежать, - сказал Андрей. - С тобой вместе.
- А-а, понимаю. Побежим.
Андрей совсем недавно видел Киру Викторовну на концерте американского скрипача Деррика Смайта. С ней были Маша Воложинская, Франсуаза и Дед. Маша, очевидно, сменила в очках стекла на более сильные, потому что глаза ее как-то приблизились к стеклам. Дед был весьма импозантным, по-прежнему с животиком. А Франсуаза просто русская девочка: под браслет были вдеты две ромашки.
Андрею было приятно, когда его окружили и Маша, и Франсуаза, и Дед. Спрашивали, смеялись. Все понимают. Ну, Павлик, тот всегда на высоте. Сыплет французскими словечками. Кира Викторовна тогда сказала Андрею, что Ладя живет в Бобринцах. Скоро вернется в Москву. И Андрей подумал, что они обязательно встретятся в консерватории. Ладька будет в консерватории. Андрей никогда в этом не сомневался. В Андрея вошло беспокойство, так хорошо ему знакомое и так, может быть, ему необходимое. О конкурсе он старался не думать, потому что понимал, как это серьезно и ответственно. Сколько надо всего преодолеть. Сколько километров! Андрей не хотел об этом ни с кем говорить, в особенности в консерватории. Да и не только в консерватории. Но Рите он скажет. Обязательно. Он не сможет ей не сказать. Рита для него самый близкий человек. Казалось бы, такие простые слова будем готовить вас на международный конкурс, а в этих словах годы и годы работы, все, что ему удалось сделать для себя и что удалось другим сделать для него. Кире Викторовне, Валентину Яновичу, даже Ладьке, который всегда доводил в Андрее все до определьной остроты и скорости. Когда Андрей оценивал заново себя, сомневался в себе и потом непременно побеждал себя. Когда человек слишком счастлив, он может чего-то не заметить, проглядеть. Доверяет себе и окружающим. Он размагничен. Он не боец. Он уже победитель - в собственных глазах, да, это совершенно точно! И тогда его могут победить вовсе не победители.
Вот что имел в виду Валентин Янович. Наверняка. Взволнованность - это хорошо, но взволнованность должна быть обеспокоенной. Ладька... Он ему необходим. Кавалер филармонии и его шпага.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Каждый студент консерватории знает, где Госколлекция инструментов Страдивари, Гварнери, Амати, Гальяно, Бергонци. В исключительных случаях, когда кто-нибудь из музыкантов выезжал на концерты за пределы Родины или на международные конкурсы, по просьбе ректора консерватории или профессора - руководителя по специальности - заведующий Госколлекцией выдавал скрипку или виолончель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38