Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.
Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, сидевшего на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал ученика, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но ученика заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока тот не оказывался со скрипкой посредине комнаты.
Профессор отходил в угол, руки - на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил и клал ладонь на струны. Ученика отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.
Совсем недавно, когда Андрей работал над небольшим этюдом, все именно так и случилось. Профессор положил ладонь на струны и показал Андрею на диван. Подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал с полки книгу. Полистал, нашел нужную страницу и сказал:
- Здесь есть интересный рассказ художника Бродского о его учителе скульпторе Иорини. - Профессор повел по строкам толстым пальцем: - "Это был очень требовательный учитель. Он по десятку раз заставлял учеников переделывать один и тот же рисунок. Иорини сумел привить любовь к делу, научить серьезному отношению к рисунку. Каждого поступающего в его класс ученика Иорини заставлял делать контурный рисунок куриного яйца, требуя абсолютно верного изображения. Заметив в рисунке какую-нибудь неточность, он перечеркивал его и заставлял делать новый. Над этой задачей многие просиживали по месяцу".
Андрей молчал.
- Надо услышать в пассажных фигурах, мелодических мотивах, даже отдаленных нотах столько же различий, сколько их увидел Иорини в контуре куриного яйца. Вы, Андрей, согласны со стариком Иорини?
- Да, - сказал Андрей.
- Видение художника узнается по точности, по ясности деталей.
В искусстве "почти да" все равно что "совсем нет"! Оттенки, грани, стороны - они и слагают законченное целое. Они и дают окраску, звучание, голос - все то единственное и неповторимое, что свойственно исполнителю. Надо уметь видеть, чтобы уметь запоминать, уметь запоминать, чтобы уметь воображать, уметь воображать, чтобы уметь воплощать!
Приходил следующий студент. Его осторожно вводила в кабинет концертмейстер профессора Тамара Леонтьевна. Профессор показывал пальцем на диван. Студент быстро усаживался и начинал слушать.
А профессор уже рассказывал о том, что художник Ге в памяти принес домой весь фон картины "Петр I и Алексей", с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с полами и с освещением, хотя был всего один раз в этой комнате. И живописец Петров-Водкин говорил об умении видеть как о науке.
- Но! - И Валентин Янович вскидывал вверх толстый палец. - Но... музыкантом становится лишь тот, кто не только умеет видеть, но умеет и не видеть! Сознательно отвлечься от всего соседнего, чтобы сосредоточиться на ближайшей малой цели. Вот на этом чуть-чуть! Чуть-чуть аллегро, чуть-чуть пиано!
Профессор умолк. Тяжело постоял на своих тяжелых ногах, потом сказал:
- Урок на сегодня окончен. Для тебя, Андрей. А вы, - и он показывал следующему ученику на середину комнаты, - прошу.
Это означало, что очередь другого выходить "на постамент", и не исключено, что он только начнет играть, как профессор положит свою большую ладонь на струны и заговорит о том, что, казалось бы, с первого взгляда не имеет прямого отношения к скрипке, но, как выяснится, без чего нельзя быть не только скрипачом, но и музыкантом вообще.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ладя и Санди шли по пляжу; серый, перемешанный с камешками песок хрустел под ногами. Попадались мелкие осколки стекла, обкатанные морем. Санди поднимала их и клала сверху на пальцы левой руки, на каждый палец по камешку: делала драгоценные кольца. Потом взмахивала рукой, и кольца улетали в море.
Ладя нес пластиковую с ручками сумку, в которой была свежая рыба, и еще он нес небольшой складной спиннинг.
В Крыму зима похожа на светлую подмосковную осень - повсюду желтые и даже просто зеленые деревья. Небо голубое и легкое. Сухо, тепло. Море прочерчено резко и отчетливо, и горы прочерчены резко и отчетливо; они продолжение моря, только повыше в небе.
На пляже было пустынно, лежаки убраны. Их сложили и обвязали веревкой, чтобы в сильный прибой не смыло в море. Фанерные кабинки для переодевания опрокинуты и засыпаны песком. Изогнутые трубы в душевых отсеках зияли одними широкими отверстиями: сетчатые наконечники были сняты. Груды металлических зонтов без полотняных накидок были похожи на обломанные соцветия укропа. Тоже обвязаны веревкой. Но, несмотря на все это видимое разрушение, на пляже было радостно, потому что море не сложишь, не обвяжешь веревкой и не засыплешь песком. Море живет, шумит, вскидывается солеными брызгами и стремится незаметно схватить тебя за ноги, чтобы ты весело подпрыгнул от неожиданности.
Арчи бегал по пляжу и хотел обмануть море: быть совсем вплотную около него и не попасть под брызги.
Ладька только что вернулся с рыбалки, поэтому у него и была в сумке рыба. Ставрида. Ладька плавал за пятьдесят копеек на катере в открытое море. Спиннинг ему одолжил шофер. Он работал на автокране, помогал натягивать купол шапито, когда цирк прибыл в Ялту и занял свое место на Московской улице. Ладька был возбужден: впервые в жизни ловил рыбу, и успешно.
- Крутишь катушку, понимаешь, крутишь... Чтоб леска не перепуталась с леской соседа. Понимаешь? Со мной рядом ловил тоже приезжий, из пансионата "Донбасс". Леска где-то там на глубине и тянется...
- Понимаю, - сказала Санди. - Ты крутишь, и сосед из пансионата крутит.
- А червей нет. Никакой наживки. Крючки пустые.
- Червей нет, - повторяла Санди.
- Вместо червей - цветные нитки или птичьи перья. На поводке у крючков. Да ты посмотри! - И Ладька пытался снова собрать спиннинг. Серьезно говорю!
- Конечно, серьезно. Крути дальше.
- Сколько километров накрутил катушкой. А в море два балла. Чего смеешься? - Ладька от возмущения даже забыл сказать ей "вы".
Санди улыбнулась:
- Морской волк.
Ладька высоко поднял пластиковую сумку:
- А это что!
Подбежал Арчи.
- Что это, Арчибальд? - Ладя теперь держал сумку перед пуделем. Отправимся с Арчибальдом в кафе "Якорь" и зажарим там рыбу.
Кафе "Якорь" было на берегу, среди зарослей тамариска, - дом со ступеньками и открытой террасой. Что-то шипело на сковородках. Распространялся запах подсолнечного масла.
- А-а, жарить! - воскликнула Санди, швырнула в море свои очередные кольца, выхватила у Лади сумку и побежала в сторону "Якоря".
Арчибальд и Ладя погнались за ней. Ладя размахивал спиннингом как палкой.
Потом они все трое подпрыгивали от восторга. Арчи лаял, Санди и Ладя что-то кричали, каждый хотел перекричать другого. Всем троим было весело, и все трое были мокрыми от брызг, потому что за ноги их хватало море.
Они отнесли рыбу в "Якорь". Повар в белом чехле от морской фуражки, заменявшем ему колпак, взял рыбу и сказал, что он ею немедленно займется. В цирке на Московской он уже побывал. Цирк он любит и уважает, артисты цирка похожи на моряков, смелые ребята. Он сам бывший моряк, отслужил сверхсрочную, вот так. И велел появиться через полчаса.
Ладя, выходя из "Якоря", сказал:
- Это все я. Вот так. Моя идея.
Санди сказала:
- "Старик и море".
Арчи тихонько пошел и обследовал помойку. Он понимал, что в "Якоре" они теперь свои люди. И еще он понимал, что они будут скоро есть свежую жареную рыбу, но чтобы пренебречь помойкой - это было свыше его сил, и он не отказал себе в удовольствии, хотя и был весьма смущен и от смущения втянул голову в плечи.
Через полчаса Санди и Ладя сидели в "Якоре", перед ними на столе была тарелка жареной ставриды. Сверху ставриду повар присыпал зеленью лука и тонко нарезанным сладким болгарским перцем.
Это была еда!.. И на веранде, где был слышен прибой, где неподалеку стоял круглый, с остренькой крышей маячок, будто наполовину исписанный карандаш, где по-зимнему близко у берега летали чайки, где в крутых изгибах улиц лежала горками коричневая кожура от спелых каштанов - как сейчас горкой лежала на тарелке жареная ставрида, - где большие дома были как большие корабли, а маленькие деревянные - как сейнеры и шаланды, а цирк-шапито был как великолепный двухмачтовый парусник.
После ставриды Ладя и Санди продолжали путь по пляжу. Арчибальд нес в зубах пустую сумку, наслаждался запахом рыбы. Он ее тоже ел и тоже весьма оценил.
К пляжу, на окраине Ялты, спускался виноградник ливадийского совхоза. На винограднике - небольшие колья, между кольями натянуты проволоки. Шпалеры. Виноградные лозы висели на проволоках уже без листьев, голые, пустые, как обыкновенные корни. Листья пухло лежали между шпалерами, их было много, и они ярко светились.
Санди первой побежала вверх по откосу к виноградникам. За ней, конечно, Ладя и Арчи с сумкой в зубах.
- Сплетем что-нибудь из листьев, - сказала весело Санди. - Моя идея!
- Пелерину! - закричал Ладька и при этом стукнул удилищем по одной из проволок. Она громко загудела, как струна. Ладя прислушался и ударил еще раз.
- До... - сказал он. - Подстроить надо.
Ладька начал крутить и натягивать проволоку. Ударил.
- Точно. До.
Принялся за следующую проволоку на соседней шпалере. Даже раскачал, выдернул кол и переставил его.
- Ре!.. Фа!.. Ми... Ми...
Арчибальд бегал за Ладькой, но с сумкой не расставался. Сумка дарила ему наслаждение ничуть не меньшее, чем звучащий от края и до края виноградник. Ладька стучал по проволокам, выдергивал и переставлял колья.
Санди не обращала на Ладьку внимания: она занималась листьями, выбирала самые красивые и скрепляла их черенками друг с другом в неширокую ленту. Черенки были мягкими и податливыми.
Ладя был увлечен виноградником. Он у него звенел, как звенели когда-то в Большом театре колокола.
Санди закончила ленту, накинула ее на плечи. Ладя глянул, сказал:
- Парижанка.
- Это плохо?
- Нет, отчего же. Я знаком с настоящей парижанкой.
- Что в ней парижского?
- Наверное, все. Она скрипачка. Заводила, как и ты.
- И ты заводила. И кстати, о скрипке...
- Не мешай. - Ладя опять начал стучать спиннингом по проволокам.
- Не хочу слушать твои проволоки!
- А мне надоел твой виноградный воротник!
- Это боа.
- Мне все равно.
- Аркадий Михайлович сказал, чтобы я с тобой поговорила серьезно.
- Арчибальд, лично они... - Ладька при этом смешно оттопырил мизинец и показал мизинцем в сторону Санди, - они со мной будут говорить серьезно...
- Ну, держись, униформа! - Санди ринулась к Ладьке.
Ладька помчался вниз. По пути ударял по проволокам.
Арчибальд, застревая в виноградных листьях и не выпуская изо рта сумку, бежал последним. Он знал, что у самой воды Ладя и Санди опять будут прыгать, что-то кричать друг другу. Будет прыгать и Арчибальд, а море будет хватать их всех за ноги. И еще Арчибальд знал, что его друга хотят уволить из цирка "по собственному желанию", потому что он оказался настоящим скрипачом, а не безработным шофером.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Всеволод Николаевич разрешил Чибису по-прежнему заниматься на учебном органе. Оле нужен был теперь Бах, серьезный и настоящий, которого она старается понять, над которым работает. Занимается с ней Ипполит Васильевич. Часто кричит не на Олю, а вообще: "Бах школьный! Бах консерваторский! Бах аспирантский! Отрезают по куску, как пирожное!"
Оля старается понять такое монументальное произведение Баха, как "Высокая месса". Борьба за человека, за его счастье на земле. Безграничная любовь к человеку и желание уберечь его от несправедливого и часто жестокого мира. Оля слушала "Высокую мессу" в кабинете Сим Симыча. Ипполит Васильевич сидел рядом, и на пульте перед ним и Олей стояли ноты. Так он учил Олю понимать нового для нее Баха.
Сим Симыч включил пленки с фугами.
- Детская светлая радость, - говорил Ипполит Васильевич. - Поющие линии и пересекающие их аккорды. И не графически вычерченная структура, а живая интонация.
Оля сама теперь чувствовала эти поющие линии и пересекающие их аккорды. Во всем было что-то бесконечное, как бесконечна детская радость.
- "Magnificat", - говорил Ипполит Васильевич. - Подлинная симфония счастья. Написал ее Бах на текст Евангелия от Луки. Но ничего общего с молитвами. Живая романтичность человека, который всегда мог уйти из церкви в винный погребок.
После занятий с Ипполитом Васильевичем, в своем органном классе, Оля включала кнопку "мотор", и под пальцами Оли и в педалях возникали поющие линии и аккордовые пересечения. Оля закрывала глаза и слушала не себя и не свой учебный орган "Опус-19", она слушала Баха, как он слышал и понимал себя таким же ранним утром: сидел за органом в пустой церкви, покуривая трубку, и гусиным пером записывал эту музыку, как детскую светлую радость. Он был скромным органистом и капельмейстером. Была у него большая семья, были долги и была постоянная трудовая жизнь. Когда он умер, человечество утратило часть своего детства, но тогда этого оно еще не понимало. Человечество не всегда сразу понимает свои потери.
Об этом сказал Ипполит Васильевич. И еще он сказал, что к Баху можно подниматься всю жизнь и никогда не подняться, так он высок и велик. Но идти к нему надо. Стараться.
- Бах неделим! - вдруг опять кричал Ипполит Васильевич и размахивал своей палкой. - Запомни это! И несть ему конца!..
Оля читала о Бахе книги. Очень развеселил ее протокол допроса, учиненный Баху его церковными начальниками. Протокол этот Оля читала дома в книге Хубова о Бахе, устроившись в старом кресле, почти таком же, как и кресло Ипполита Васильевича в учительской. Ты в нем совершенно проваливаешься, так что колени оказываются у самого подбородка.
"Допрашивался органист Новой церкви Бах о том, как он недавно
уезжал на такое продолжительное время, - читала протокол Оля, - и у
кого он на сие испрашивал разрешение".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38