– Они только и ждут, чтобы мы оттянули заслон от реки.
– Да я и не прошу снимать оттуда воинов. Дай мне отряд дворцовой стражи – и сегодня к вечеру я сложу головы бунтовщиков к твоим царским ногам.
– Нет, – сказал Павлидий. И, помолчав, повторил: – Нет.
– Твоя воля. – Военачальник потеребил завитую бороду. – Тогда придется ждать, пока они околеют от голода.
– Ждать тоже нельзя. Через три дня праздник Нетона, к этому дню с бунтовщиками должно быть покончено. – Зеленое стеклышко снова уставилось на Тордула. – Ты узнал, где они держат самозванца?
– Я ходил гонцом, а не соглядатаем, – резко ответил Тордул.
Павлидий поджал губы. Промолчал.
– Ослепительный, – сказал военачальник, – сегодня ночью к нам перебежал один из бунтовщиков. Если пожелаешь, я его допрошу.
– Вели привести его сюда.
Тордул хотел было выйти следом за военачальником, но Павлидий остановил его:
– Мне может понадобиться твой совет. Останься.
– Не очень-то ты прислушиваешься к моим советам, – проворчал Тордул, глядя в узкое оконце.
– Всему свое время, сынок. Прежде всего нужно покончить с бунтом. Тогда мы сможем отбросить гадирцев и дать бой карфагенянам. Сам видишь, положение трудное. А все потому, что Аргантоний слышать ничего не хотел о Карфагене. Он был уверен, что никто не осмелится напасть на Тартесс.
– Слыхал я, будто Аргантоний помер не своей смертью. Верно это?
– Кто тебе сказал?
– Слух такой ходит.
Павлидий почесал кота за ухом, кот блаженно щурился.
– Укруф, – тихо произнес царь, – вели своим людям прочистить уши. Шептунов – хватать и лишать свободы. Пусть глашатаи прокричат мой указ: у распространителей недозволенных слухов будут вырваны языки.
– Исполню, Ослепительный.
Тордул живо встал перед Павлидием.
– Отец, ты обещал, что твое правление не будет жестоким.
– Да, обещал. Но сейчас военное время. Ты еще не искушен в государственных делах и не знаешь, что жестокость бывает вынужденной. Многие подданные сами не знают, чего им надо, и, когда языки у них слишком развязываются, правитель обязан примерно их наказать. Без этого никак нельзя. – Павлидий пощекотал кота под мордой. – Но ты не беспокойся, сынок, как только в Тартессе станет спокойно, я сделаю все, что обещал тебе.
– Ты бы мог уже сейчас отменить лишние титулы.
– При первой возможности я это сделаю.
– И улучшить пищу для рабов.
– Обязательно, сыпок. Сразу же по окончании войны.
Тордул схватил кота за хвост, дернул. Кот озлился, завопил нехорошим голосом.
– Зачем мучишь животное? – Павлидий легонько ударил сына но руке.
– Кош-шечка, – прошипел Тордул сквозь зубы. – Не надо кричать, а то я оторву тебе хвостик.
Он круто повернулся, выбежал из царских покоев.
– Немножко горяч, – сказал Павлидий. – Я бы хотел, Укруф, чтобы ты почаще с ним беседовал. Ты и Кострулий.
– Кострулий, как и все ученые, недостаточно терпелив, – ответил Укруф. – Я сам займусь Тордулом. Мысли его опасны. Малейший слух об отмене титулов может вызвать брожение в умах. Это расшатывание Основы Неизменяемого.
– Мальчик перебесится и станет спокойнее. Как думаешь, не следует ли его женить? Впрочем, ты не…
– Да, я далек от этих забот. Но полагаю, что семейная жизнь отвратит его от вольнодумства.
Между тем Тордул, бормоча проклятия, несся через зал Серебристого Овна. Навстречу, гремя доспехами, шел военачальник, за ним мелко семенил, тряся козлиной бородкой, пожилой оборванец. Он удивленно глянул на Тордула, его гибкая спина почтительно согнулась.
– А, Козел! Так это ты перебежчик? – небрежно бросил Тордул на ходу.
– Вслед за тобой… – Козел взглянул на серебряные пряжки Тордула. – Вслед за тобой, блистательный…
Тордул в сердцах плюнул Козлу под ноги и побежал дальше.
Непрерывно кланяясь, Козел вошел за военачальником в царские покои, распластался на полу и пополз к Павлидию.
– Можешь встать, – сказал Павлидий, поднося к глазу стеклышко. – Кто ты такой?
– Разве ты не узнаешь меня, Ослепительный? – сладчайшим голосом проговорил Козел, умиленно глядя на царя. – Меня, недостойного раба твоего, зовут Айнат…
Тонкие губы Павлидия сжались в нитку. Некоторое время он внимательно разглядывал Козла.
– Значит, ты остался в живых, – медленно сказал он не то вопросительно, не то утвердительно. – Не знал я, не знал…
– Только с помощью богов, Ослепительный. – И, уловив нечто в выражении царского лица, Козел поспешно добавил: – Я давно уже ничего не помню, клянусь карающей рукой Нетона!
Павлидий сбросил кота с колен, потянулся к треножнику с горящим углем, потер внезапно озябшие руки.
Когда-то, в давние годы, оба они были жрецами при храме – Айнат и Павлидий. И случилось так, что на одном из праздников Нетона верховный жрец – мужчина отменного здоровья – упал мертвым, испив жертвенного вина. Тогда-то Павлидий и стал верховным жрецом и правой рукой царя Аргантония. Айнат же, обвиненный в отравлении, был приговорен к смерти. Видно, и впрямь благоволили боги к Айнату, если вместо него на казнь повели другого…
«Как же это я проглядел? – подумал Павлидий. – Ведь знал же, как хитер и изворотлив Айнат…»
А вслух сказал:
– Это хорошо, что ты помнишь о карающей руке Нетона. Известно ли тебе, где бунтовщики прячут самозванца?
– Как не знать, Ослепительный! В загородном доме твоего придворного поэта.
– Значит, в доме Сапрония. – Павлидий задумался. – Вот что. Если ты окажешь мне услугу, будешь щедро награжден.
– Сочту за счастье, Ослепительный, исполнить твою волю.
– Так вот. Сегодня ночью ты должен проникнуть в этот дом.
– Не утруждай себя, Ослепительный. Я все понял, – сказал Козел, сладко улыбаясь.
– Боюсь, что вашему Тордулу не удастся склонить папашу к реформам в Тартессе. Не тот папаша.
– Не тот.
– Я был лучшего мнения о Тордуле. Жаль, что вы заставили его изменить дружбе с Ретобоном и перебежать в лагерь противника. Самое печальное, когда друзья перестают понимать друг друга.
– Мы бы и сами хотели, чтобы Тордул был рядом с Ретобоном, но…
– За чем же дело стало? Странные вы люди, авторы: хотите одного, а делаете по-другому. Я не только о вас, это относится к многим вашим собратьям по перу. Литературные герои сплошь да рядом поступают, с моей точки зрения, просто абсурдно, а у вас это называется – логика движения характера или что-то вроде этого.
– А вы, читатель, всегда поступали в жизни согласно законам формальной логики?
– Во всяком случае, стараюсь давать себе отчет в собственных поступках.
– Это похвально. Но вообще-то людям свойственно ошибаться.
16. СНОВА В ДОМЕ САПРОНИЯ
Был ли Молчун всамделишным царем Тартесса или нет – над этим Горгий не очень задумывался. Рабов-тартесситов, видно, сильно будоражила история о том, как некогда верховный жрец Аргантоний не дал взойти на престол законному наследнику, юному Эхиару и, лишив его имени, бросил на рудники. История эта, переходя из уст в уста, расцвечивалась необыкновенными подробностями. Говорили, что боги за долгие муки даровали Эхиару бессмертие; что тайный знак у него на груди наливается кровью всякий раз, как Тартессу грозит беда; что только он один, Эхиар, знает древнюю тайну голубого серебра.
Для Горгия Эхиар был последней надеждой. Если старик и в самом деле сядет на трон Тартесса, то он, Горгий, спасен. Они с Диомедом смогут безбоязненно жить на воле и ожидать удобного случая для возвращения в Фокею. Не век же будет продолжаться война с Карфагеном. Надо полагать, царь Эхиар велит вернуть ему, Горгию, корабль. Да, это будет первое, о чем он попросит царя. Такие корабли на улице не валяются: шутка ли, целых двести талантов свинца пошло на обшивку днища…
Ну, а если война с Карфагеном затянется, то на худой конец и здесь, в Тартессе, можно будет прожить. Царская милость в любом государстве украсит жизнь.
Поначалу все шло хорошо: триумфальный поход на Тартесс, стремительный прорыв в город. Было похоже, что Эхиар вот-вот войдет – вернее, вплывет на плечах восставших рабов – в царский дворец. Но потом богам стало угодно даровать военную удачу Павлидию. Повстанческое войско таяло. И вот они оказались окруженными в лесочке севернее крепостных ворот. Молчуна (язык все еще не поворачивался называть его царем Эхиаром) поместили в загородный дом того самого поэта, толстяка Сапрония, на которого он, Горгий, извел столько дорогих благовоний, сколько хватило бы на добрых две дюжины гетер. Их обоих, Горгия и Диомеда, Ретобон определил в охрану Эхиара. Хоть то хорошо, что не надо драться там, у повозок. Но любил Горгий махать копьем – не купеческое это дело. Что до Диомеда – хоть и задиристый он, да теперь с отбитыми внутренностями – какой из него вояка, с каждым днем слабеет…
В доме Сапрония все носило следы поспешного бегства хозяина и бесчинств дворовой челяди, оставшейся без надзора. Из ларей и сундуков все было повытаскано и разбросано но комнатам. В пиршественном зале дорогие скатерти были залиты вином, пол загажен, со скамей содраны узорные ткани. Кошек кто-то выпустил на волю, они как угорелые носились по дому, копошились в помойных ямах, точили когти о деревья во внутреннем дворе.
Иные из сапрониевых рабов попросили оружие и примкнули к повстанцам, защищавшим лагерь. Но десяток рабов-музыкантов, как только убежал Сапроний, вытащили из погреба господское вино и пили до тех пор, пока оно не пошло из них обратно. Перепуганные танцовщицы заперлись, затаились. Пьяные музыканты, шляясь по дому, обнаружили их убежище, стали с хохотом ломиться. Женщины подняли такой визг, что у коновязей тревожно заржали, забили копытами лошади. Дверь затрещала, рухнула. На шум прибежали воины из охраны Эхиара, с ними и Горгий.
Так-то и свели снова всемогущие боги Горгия с Астурдой. Без разбора тыча древком копья в пьяные морды и потные тела, Горгий проложил себе дорогу, вывел Астурду во двор.
Как бы не веря своим глазам, Астурда провела ладонью по щеке Горгия. Он поймал ее руку, задержал – и тогда она несмело улыбнулась ему.
– Ты поседел, – сказала она. – Я слышала – в городе говорили про тебя плохое.
– А ты и поверила? – усмехнулся Горгий.
– Я плакала. Боялась – не увижу тебя больше. Ты теперь свободен?
Она засыпала его вопросами, а он не знал толком, что ответить. Вроде бы свободен, а далеко не уйдешь. И опять она заговорила про свое племя, про стада своих родичей с мудреными именами, про кочевую жизнь на приволье.
Он пытался объяснить ей, что идет война и сейчас ни куда из окруженного лагеря не уйти. Но разве что втолкуешь перепуганной женщине?
Он взял ее за руку и повел во внутренние покои. Им навстречу выскочил Диомед. Прищурился на Астурду, сказал:
– Где тебя носит, хозяин? Иди скорее, с Молчуном неладно.
Эхиар смеялся. Он сидел на груде мягких подстилок в спальне Сапрония, раскачиваясь из стороны в сторону, и слезы текли по его щекам, но спутанной бороде. Смеялся, тряс головой, а глаза у него были тусклые, мертвые. Нехороший это был смех. Хоть и не работал он на руднике голубого серебра, но много лет подряд выплавлял его по крупицам из очищенной руды, и горные духи, видно, настигли Эхиара здесь, вдали от его потайного горна.
Горгий поцокал языком, сказал:
– Принеси воды.
Астурда выбежала во двор, к бассейну, вернулась с кувшином. Эхиар вертел головой, вода не попадала ему в рот, лилась на белую одежду. Астурда опустилась на колени, гладила его по голове, как ребенка, приговаривала что-то ласковое. И понемногу старик успокоился, взгляд его, устремленный на женщину, прояснился. Смех перешел в икоту, потом Эхиар повалился на подстилки, затих. Дыхание его было хриплым, прерывистым.
– Кто этот дедушка? – спросила Астурда. – Что с ним?
Горгий пожал плечами. А Диомед проворчал:
– Веселая болезнь.
Со двора донесся сердитый голос Ретобона – он распекал рабов за бесчинства, угрожал кому-то плетьми. Тяжелые шаги, звон оружия – Ретобон, сопровождаемый помощниками, вошел в спальню. Его худое лицо помрачнело, когда Горгий рассказал о болезни Эхиара.
– Никому об этом ни слова, – распорядился Ретобон. – Ты, грек, отвечаешь головой. Никого сюда не пускать. – Он посмотрел на Астурду, отрывисто спросил: – Что за женщина?
Горгий ответил не сразу. Потом решился:
– Моя жена… – И, встретив недоуменный взгляд Ретобона, добавил: – Она умеет ухаживать за больными.
К вечеру Эхиару полегчало, разум его прояснился. Он стоял у зарешеченного окна, глядел на темнеющий лес, прислушивался к голосам воинов, ржанию коней, воплям дерущихся котов. Горгий подошел к старику, стал объяснять, где они находятся, и чей это дом, и что происходит вокруг.
– Хочу посмотреть на Тартесс, – сказал Эхиар. – В какой он стороне?
– Отсюда не увидишь. С крыши, может быть…
– Проведи меня, – властно сказал Эхиар.
Вдали, за верхушками деревьев, розовея в закатном солнце, сверкал серебряный купол храма. Чуть левее вырисовывался многозубчатый верх башни Пришествия. Опершись темными, в синих переплетениях вен руками на перила, Эхиар долго смотрел на вершины тартесских святынь. Глаза его слезились – должно быть, от ветра.
Горгию наскучило торчать на крыше.
– Пойдем вниз, – сказал он. – Астурда хочет напоить тебя кислым молоком. А то ты уже третий день…
Он умолк, прислушиваясь к бормотанию Эхиара, пытаясь разобрать слова. Но, видно, Эхиар говорил не по-тартесски. Речь его, изобилующая шипящими, напоминала звук весла в кожаной уключине. Молится, что ли, подумал Горгий и, присев на корточки, стал терпеливо ждать. С огорчением подумал, что давно не приносил жертвы богам – нечего было жертвовать да и негде. Не мог же привлечь обоняние богов запах жалкой рабской похлебки. Надо бы пошарить по дому – не осталось ли чего подходящего для жертвы…
– Какой нынче день? – спросил Эхиар, не оборачиваясь.
– Я веду счет времени по-гречески, – ответил Горгий, поднимаясь. – Но слышал от ваших, что через три дня будет праздник Нетона, или как там вашего главного бога зовут…
– Нетон – великий бог богов, – резко сказал Эхиар. – Имя его надо произносить со страхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24