– спросил Горгий без особого интереса.
Тордул огляделся. Час был поздний, все в пещере спали. Спал и Диомед, подложив под щеку кулак.
– Аргантоний – незаконный царь. – Тордул понизил голос. – Он заточил истинного царя… Томит его здесь, на рудниках, уже много лет…
Горгию вдруг вспомнилось, как Тордул бродил от костра к костру, заглядывая рабам в лица.
– Да ты что, знаешь его в лицо?
– Нет. – Тордул со вздохом откинулся на солому. – Знаю только – зовут его Эхиар. Старый старик он… если только жив…
– Ну, а если жив? – спросил Горгий. – Как ты его опознаешь?
– Есть одна примета, – неохотно ответил Тордул.
На Горгия напала зевота. Он улегся, прикрылся гиматием, огорченно подумал, что дыр в нем, гиматии, становится все больше, и месяца через два будет нечем прикрыть наготу, а ведь скоро, говорят, начнутся зимние холода… Вспомнилась ему далекая Фокея, каменный дом купца Крития, где была у Горгия своя каморка. Вспомнился хитрый мидянин, искусный человек, который вышил Горгию на этом самом гиматии красивый меандровый узор. Вышил, верно, хорошо, но содрал, мошенник, по крайней мере лишних полмины. До сих пор обидно. Шутка ли – полмины! И Горгий стал прикидывать, чего и сколько можно было бы купить за эти деньги, но тут Тордул зашептал ему в ухо:
– Послушай, я не успокоюсь, пока не найду Эхиара или не узнаю точно, что его нет в живых. Хочешь ты мне помочь?
«Только и забот у меня, что подыскивать для Тартесса нового царя», – подумал Горгий.
– Еще не все потеряно, – шептал Тордул. – Нам нужны верные люди. Слышишь?
– Слышу… У Павлидия целое войско, а сколько ты наберешь? Полдюжины?
– Ты слишком расчетлив, грек. Видно, тебя не привлекает свобода.
Горгий приподнялся на локте, смерил злым взглядом Тордула, этого наглого мальчишку.
– Убирайся отсюда… щенок!
Тордул вспыхнул. Но против обыкновения не полез драться. Твердые губы его разжались, он коротко засмеялся: «гы-гы-гы», будто костью подавился.
– Мне нравится твоя злость, грек. Так вот: давай соединим две наши злости. Помоги мне, и ты получишь свободу.
Быстрым шепотом он стал излагать Горгию свой план.
– Мне кажется, Тордул прав: слишком уж расчетлив Горгий и прижимист. Знаю, знаю, сейчас вы скажете, что он торговец, а не гладиатор. Дело не в профессии, а в характере. Не люблю чрезмерную расчетливость в человеке, которого хотел бы уважать.
– А вы заметили, что при всей своей расчетливости он неудачлив и несчастлив?
– Трудно не заметить. Обстоятельства оказались сильнее его расчетов. Но хочется видеть в положительном герое…
– Горгий вовсе не положительный герой.
– А какой же он – отрицательный?
– И не отрицательный. Просто он сын своего времени.
– Позвольте. Вот я слежу за трудной судьбой Горгия, и она мне, пожалуй, не безразлична. Да и вы сами, наверное, хотели вызвать сочувствие к Горгию. Так почему бы не усилить то хорошее, что есть в его характере?
– В жестоком мире, в котором жил Горгий, ему приходилось всячески изворачиваться, чтобы завоевать себе место под солнцем.
– По-моему, он очень пассивен. Покорно следует своей судьбе.
– Не забудьте, что ему в Фокее все-таки удалось выбиться из рабов. Он боролся с враждебными обстоятельствами как умел. Он был один. Вернее, сам за себя. В этом вся беда.
– Знаете, вы бы взяли и предпослали повествованию развернутую анкету героя.
– Представьте себе, это было бы вполне в духе того времени. Помните, в «Одиссее» прибывшим чужеземцам всегда предлагали целый перечень вопросов: «Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? На каком корабле и какою дорогою прибыл? Кто были твои корабельщики?..» Анкета – довольно старинное установление.
– И все-таки я предпочел бы видеть в герое с такой сложной судьбой натуру сильную, широкую.
– Что ж, это ваше право, читатель.
13. НОВОЕ МЕСТО – НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Судя по отметкам Горгия на стене пещеры, был конец пианепсиона . Все чаще задували холодные ветры. По ночам в пещере не умолкал простудный кашель.
Однажды промозглым утром, задолго до восхода солнца, двадцать девятую толпу гнали, как обычно, на завтрак. Только расположились вокруг котлов, зябко протягивая руки к огню, как заявился главный над стражей в сопровождении Тордула. Стал, уперев кулаки в бока, кинул Тордулу:
– Ну, которые?
Тордул молча указал на Горгия и Диомеда. Главный буркнул что-то старшему стражнику двадцать девятой, и тот велел грекам встать и следовать за главным.
– Чего еще? – заворчал Диомед. – Без еды не пойду.
Главный расправил конский хвост на гребне шлема, великодушно разрешил:
– Ладно, пусть сначала пожрут.
– Как же так, гремящий? – запротестовал старший. – Работать сегодня в двадцать девятой они не будут, стало быть, харч им не положен.
– Ты что, лучше меня службу знаешь?
– Да нет… – старший замялся, ковыряя землю острием копья. – Я только к тому, что работать-то они сегодня не будут… значит, и харч…
Главный не удостоил его ответом. Только сплюнул старшему под ноги. Тот обернулся к грекам, заорал, выкатывая глаза:
– Чего стоите, ублюдки? Быстрее жрите и проваливайте!
Путь был не близкий. Шли горными тропами – Горгий и Тордул впереди, за ними тащился, кашляя, Диомед, шествие замыкали два стражника. По дороге Тордул вполголоса рассказал Горгию, что прослышал об одном старике, который работал в рудничной плавильне. Старик-де этот долгие годы плавит черную бронзу, не простой он человек, побаиваются его прочие рабы. Поглядеть надо на старика. Вот он, Тордул, и добился через блистательного Индибила перевода в плавильню – для себя и для греков. Там, говорят, работа полегче, не подземная, и харч лучше.
– Как тебе все удается? – удивился Горгий. – Или он родственник тебе, этот Индибил?
Тордул отмахнулся, не ответил.
Вышли на проезжую дорогу, она и привела в ущелье, где шумела, падая с высоты, горная речка. Большая часть ущелья была огорожена каменным забором грубой кладки. В ограде дымили горны, копошились рабы. К крутому боку горы лепились низенькие строения из дикого серого камня.
Рабу без дела болтаться – начальнику острый нож. Не успели вновь прибывшие толком оглядеться, как их уже поставили толочь в каменных ступах куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.
Позади раздался дребезжащий голос:
– Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле небось лучше ворочаешь?
Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой лаской в глазах.
– Рука не поднимается самоцветы крошить, – признался Горгий.
– Жалостливый, – нараспев сказал старичок. – За какие грехи сюда угодил?
– Ни за что.
– Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и думаю: с таким носом да с не нашим выговором только здесь тебе и место.
Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.
– Послушай, борода, – сказал он, – не ты ли о прошлом годе с моей козой путался?
Старичок прищурился на Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь щелку в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.
Поблизости работал мелкотелый раб со скошенным, будто отрубленным ударом меча подбородком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:
– Зря ты, рыжий, это… Козел не простит тебе обиды.
– А пусть других не обижает, – огрызнулся Диомед.
– Лучше с ним не ссориться.
– Да кто он такой? – спросил Горгий. – Одежда у него как у раба.
– Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик… Один у нас тоже вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек от чирьев, прямо помирает…
– Как его имя? – вмешался в разговор Тордул.
– Да кто же его знает? Кличка у него – Козел. Тут имен нету, одни клички… Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь…
– Давно он на рудниках?
– Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.
Тордул ткнул Горгия локтем в бок.
Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. Сперва в форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.
Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу. Пламя в горнах раздували не мехами: в том месте, где с горы низвергался поток, была отделена одна падучая струя и забрана в стоячий деревянный ящик. Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий разобрался в этом диве, а когда разобрался – понравилась ему выдумка тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в ящик, увлекала воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе устремлялся к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом. Вот бы фокейским кузнецам рассказать про это – не поверили б!
В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще порошок из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса – черная бронза.
Потом ее разливали но формам. В ярости огня впитав крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую – в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко лежала в ладони.
Только ее, черную бронзу, здесь и плавили – подальше от чужих глаз.
Жили здешние рабы не в пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости – когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.
– Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, – говорил он ласково.
Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла – назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.
Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах – лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали – Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел – чирьи но всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.
Кости да кости каждый вечер… Однажды Диомед начертил на глинобитном полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо их в черед передвигать – кто раньше займет своими камешками половину противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась но вкусу, особенно охочим до нее оказался Козел. Играл горячо – вскрикивал, хлопал себя по тощим ляжкам, крутил козлиную бородку.
Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему разливать глиняным ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая – не то что обтесывать камень. Счастливчиком был этот Тордул – всюду устраивался лучше других.
– В тепле работает, у горнов, – ворчал Диомед, тюкая секирой по камню, – а мы тут мерзни на ветру…
Греков Козел к горнам не подпускал, каждый день посылал долбить формы для отливок. Диомед заметно слабел, заходился кашлем, харкал кровью. Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.
– Ловкач, – откликнулся Полморды, работавший рядом. – Так и вьется вокруг Козла, слово у него с языка снимает.
– За что ты сюда попал? – спросил Горгий.
– По доносу, – охотно объяснил Полморды. – Будто я усомнился… А и всего-то было, что не вышел плясать при полной луне. Вы ж, греки, не знаете… Закон у нас есть: как полная луна, так выходи на улицу плясать. Один день оружейники пляшут, другой – медники, потом мы, гончары. Хочешь не хочешь, а пляши. Да я и хотел, только ноги попутали, в костях у меня ломота бывает. Кто-то из соседей и донес: сомневается, мол. А я честный гончар. Я всегда ликовал, когда велели. Ноги вот только у меня…
– Тебя хоть ноги подвели, – сказал Горгий, – а я вовсе без вины тут сижу.
– Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.
И всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую туманом:
– Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов – без счета. Дневного света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там ходов прорубили. Вход туда один, узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят, за сто лет оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.
Горгий поцокал языком. А посмотришь – гора как гора, желто-серая, без единого кустика…
– Какое оно, голубое серебро?
– Раза два видел я щит Нетона, говорили, будто из этого самого серебра. Кто же его знает, щит как щит. У верховного жреца на шее висел. Это на празднике Нетона. На воле я еще был…
Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь, шел Молчун. Сухими жилистыми руками придерживал на груди тряпье, в которое был закутан. Первый раз увидел Горгий его лицо при свете дня. Желтовато-седые космы, грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на правой щеке плешина – видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы – никак не скажешь, что красавец. Ни на кого не взглянул, молча прошел, направляясь к себе в сарай.
– Чокнутый, – равнодушно сказал Полморды. – Так вот, один только раз я и не вышел плясать…
– Что он там делает, в сарае? – спросил Горгий, примеряя к шипу только что выдолбленную дыру.
– А кто его знает? Говорят, перемывает порошок, который оттуда приносят, – Полморды кивнул на желто-серую гору. – Бывает, у него в сарае дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел. Темнотища там. А он чего-то бормочет. Может, молитву… От него лучше подальше…
Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания. Знал и то, что кузнецы и литейщики тайно от всех сжигают в новом горне черную курицу, что кузни всегда строят темные, чтоб свет солнца не спорил с огнем. Известно ведь: кузнецы и литейщики – колдуны, они могут лечить лихорадку, заговаривать кровь, отводить несчастную любовь…
– Думаешь, не знаю я, кто на меня донес?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24