– Почему ты не пробивной? Надо пробиваться.
– Мне скучно.
– В таком случае мама считает, что нам надо поду мать о наших отношениях.
– Мама считает. А ты?
– Я не знаю.
– А куда пробиваться? В директора?
– Папу не трогай. Это святое. Знаешь, какой он был?
– Не знаю.
– Лучше всех в преферанс играл. А анекдоты как рассказывал – все лежали!
– Что же ты из отца дурачка делаешь?
– Его все любили.
– Меня раньше тоже все любили, да я их на тебя променял.
– Кроме Иллариона.
– Иллариона не трогай. Это – святое, – говорю я.
– У меня до тебя знаешь какие варианты были, а у тебя одни модельки… И мою маму в кино снимали.
– Не видел. Когда?
– В эпоху немого кино. У неё лицо значительное. Она даже ходить меня научила. Женщина должна ходить носки чуть-чуть в стороны. Это воспитание. Тебе не понять.
– Скажи, а почему твоя мама домработнице “ты” говорит. Они ведь одного возраста?
Так и жили.
В постели она была ничего. Вот и вся любовь.
Тоска.
Пять лет отношения выясняли. А вся любовь была, когда она дверь в столовую пыталась открыть. Я ей потом ладонь поцеловал и говорю:
– Я хочу умереть.
– Зачем?
– Я боюсь, что лучше ничего не будет.
У её матери была конфетная коробка и связи.
Ну связи – это понятно. Секретарь-машинистка, ясное дело. А на конфетной коробке была картинка – девушка розу нюхает. Коробка древняя, ещё из эпохи немого кино. Мать рассказала – эта коробка у неё с девичества, от её матери, от бабки моей жены то есть. А когда тёща сама беременная была, бабка эта велела ей на картинку глядеть и мечтать, чтоб такая дочка родилась. Такая и родилась.
А потом стали по телевизору “Клуб джентльменов” показывать – мелькнула на один момент такая передача. Человек пять в отглаженных костюмах, все как на подбор воспитанные и один смешной – для порядка. А двести миллионов невоспитанных в своих квартирах смотрели, как их презирают.
– Вот это люди, – сказала мама дочке. – А вам надо подумать о своих взаимоотношениях.
И я подумал.
Доехать до Таганки, что ли? Там театр, а рядом ресторан “Кама”. И за столиком я разговорился с одним Геной. После этого мне полегчало.
Гена рассказал:
– Мне жена говорит: “Я интеллигентная женщина, а ты Квазимодо, давай разводиться, пианино я оставляю себе”. Я её безумно любил. Три года в армии был, любил, три года после армии ухаживал, год как поженились. Квартиру сменил королевскую – тридцать метров, на улице Степана Халтурина.
Я говорю – давай разводиться. Я её безумно в смысле любил. Она учёная. Кандидатом наук будет. Думаю, в смысле надо ей окончить институт – она из интеллигентной семьи. А я до армии техникум кончил. Вернулся из армии, год работал главным инженером. На кроватной фабрике. Полтора куска в месяц имел; а она рыбками занималась, макроподусами. Вношу рацпредложение – разводить рыбок на продажу. Зоомагазин берёт как из пушки. В смысле мальков. Жена молодая, из интеллигентной семьи, кончит институт, кандидатом наук будет – кормить надо каждый день.
Бросаю заочный с первого курса. Ставлю аквариум на весь подоконник – полтора на шестьдесят. Гоню мальков в зоомагазин. Рацпредложения гоню – премию имею каждый месяц. Одеваю как королеву. Покупаю пианино. Делаю таблицы срезов мышц ей в институт. Раскрашиваю амёб, в смысле – к каждому зачёту. Учёный мир её хвалит. Профессор говорит – может кандидатом наук стать.
Кончает институт, получает диплом, ромб на кофточку, оставляют в аспирантуре. Идём на Невский, делаем завивку, несём профессору макроподусов, идём в театр на Райкина, идём в ресторан в гостинице “Московская”, идём домой, дома она говорит: “Я интеллигентная женщина, а ты Квазимодо, мне с тобой стыдно, давай разводиться, пианино я оставляю себе”.
Ладно, говорю. Кладу четыре десятки – подаю на развод, уезжаю в Куйбышев с начальником цеха на конференцию по фрезерованию. Аквариум разбил, макроподусов – мальчишкам, водоросли на помойку. В Лисках пересадка – билетов нет, плебеи в очереди стоят. Говорю начальнику цеха – надувайте щёки. Говорю кассиру – я ассистент профессора Филиппова, еду в Куйбышев на конференцию по атомной энергии. Показываю пригласительный билет для фрезеровщиков, не смотрит, даёт два билета в мягкий. Говорю начальнику цеха – хватит надувать щёки.
Приезжаю в Куйбышев, слушаю шестьдесят четыре доклада по резанию металла. Десять процентов учёных, сорок процентов нашего брата практиков, в смысле народных умельцев, пятьдесят процентов специалистов по контактам между учёными и практиками – и все кандидаты наук. Один впаял наконечник для резца на Т-образном замке – кандидат наук, другой исследует каплю эмульсии, капля лежачая – кандидат наук. Посылаю записку – какая разница между наукой и сухоедением. Кричат – хулиганство!
Пишу три рецензии на своё изобретение, несу их на подпись к трём светилам, как из пушки подписывают – моё изобретение уже на трёх ихних заводах внедрено, план секут как из пушки, каждый месяц премию. Говорят мне – сейчас не время изобретателей-одиночек, организуем авторский коллектив. Организуем. Сейчас не такое время, чтобы авторы-одиночки пользовались плодами своего изобретения. Получаем патент на всех. Люди интеллигентные. Надо оставить им пианино и разойтись по-доброму. Всё-таки кандидаты наук.
Конференция кончается. В сердце трагедия. Получаю письмо от Лили: “Безумно люблю молодого ракетчика. Уже целуемся”. Хотя обещала до суда – без физиологии. Но я понимаю – инстинкты, подкорка. Начальник цеха говорит: “Тебе надо размагнититься. Ищи бабу”. Ищу бабу. Знакомлюсь. Студентка педагогического института, Куйбышев – город студентов. Мой вкус в смысле на худеньких, а эта пышная, зовут Неля. Блондинка. Иду на танцы второй раз. Танцует только со мной. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. Приглашаю в ресторан. Приводит подругу. Кладу на стол полкуска. Провожаю домой. Прощаюсь. На следующий день говорит: “Не пойдём на танцы. Ты уедешь, я скучать буду”, – говорит она. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. “Нелечка, – говорю. – Люди расстаются как корабли – это трагедия”. Смотрю – плачет. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. “Нелечка, вы были замужем?” – “Нет, но я не девушка”. Я ей говорю: “Нелечка, ты пойми, счастье твоё в твоих руках. Люди встречаются как корабли, ты в смысле уже не девушка, для любимой женщины я усеку любую проблему”. Она говорит: “Ко мне нельзя, у меня бабушка”. – “Ну, это другой разговор. Такси!” – “Вас куда везти?” – “За городскую черту”.
Вылезаем за городской чертой. Ночь. “Нелечка, посиди”. Сажаю её на скамейку. Ловлю бабусю. “Бабуся, мы поженились, спаси, ночевать негде. Вот пять рублей, помоги провести медовый месяц”. – “Месяц не могу, – говорит бабуся. – Что вы? Сын завтра из армии приезжает”. – “Ну, тогда на одну ночь в смысле медовый месяц. Бабуся, целую”. Постелила она нам в избе. Даже чистые простыни дала.
Ты знаешь у меня вкус, я худеньких люблю, а она пышная такая. Всё наоборот. Мы с ней восьмой год живём. Четыре года как расписались. Трёх рахитов народили, в смысле детей – Людмилу, Сашку и Виктора. Дети здоровые как из пушки, каждый день жрать просят. Работаю как зверь. Рацпредложения. Каждый месяц верный кусок. Высшего образования у меня нет. Директор, свой мужик, говорит: “Гена, был бы у тебя ромб на пиджаке, был бы ты кандидатом наук”.
– Папаша, ещё полкило коньяку. Три звёздочки. И килечек. Пряного посола.
Ну, после “Камы” мне полегчало. Пришёл домой и веселюсь.
Княгиня говорит:
– Как ты мог? Как ты мог? В какое ты положение меня поставил! Мама спрашивала, куда ты пропал, а я даже ответить не могла.
– Я не пропал, – говорю. – Я нашёлся…
А сам думаю – что делать? “Кама” не выход. Пропаду. Говорю:
– Ты бы работать пошла.
– Настоящий мужчина так бы не сказал. Когда папа был жив, мама не работала.
– Тогда давай с тобой не просто так, давай детей делать. Я их любить буду.
– Какие дети? Ты институт бросил.
А утром приходит Илларион и говорит:
– Давай от жизни отрываться.
– Опять нарежетесь? – спрашивает Княгиня.
И мы пошли в музей.
Сели в метро – и до “Кропоткинской”.
– Что за картина, Илларион?
– Не знаю. Люди смотрят, и мы поглядим.
– Ты в музее бывал, где картины?
– А ты?
– В Третьяковской галерее был до армии. Ивана Грозного смотрел.
– У меня открытка есть, – сказал Илларион.
– Ну как, Илларион, продвигается работа?
– Ещё пол-улицы сломал.
– Граждане, не сходите – не загораживайте прохода.
– Илларион, а что будет на месте старой улицы? Новые дома?
– Нет.
– Понятно. Сквер будет. Деревья и скамейки.
– Нет.
– Извини, не сообразил. Улица шире будет, проезжая часть, трасса.
– Нет.
– А что же тогда будет?
– Вид будет.
– Да отойдите вы с прохода, господи!
– Илларион, а ведь раньше тоже был вид?
– Старый.
– А теперь?
– Новый будет.
– Молодой человек, уступите женщине место… Садись, Вовик. Мама постоит.
– Илларион, значит, ты считаешь, что, если сломать старый вид, получится новый вид?
– Нет.
– А как?
– Сначала надо построить новые дома.
– Понятно. Тогда старые дома покажутся убогими.
– Да, жалкими.
– И их надо сломать?
– Я ломаю.
Ну, вышли на “Кропоткинской”.
…Если откинуть громкие слова, то многие думают, что мудрый – это усталый. Трепыхался, трепыхался, а жизнь-то крылышки и пообломала. А разве крылья для воздухоплавания? Крылья для трепыхания. Для воздухоплавания нужен пузырь как у рыбы, воздушный шар, монгольфьер, нужно, чтобы сама вода или воздух от дна отрывали и вверх выталкивали, сама среда вверх выталкивала. Нужно в верхних слоях атмосферы передвигаться как по земле ходишь – в любую сторону и не боишься свалиться. Мудрый – это который летает потому, что у него душа как у ребёнка. Только ребёнок летает во сне, а мудрый наяву.
Сначала на улице стояли в очереди, а в железные ворота партиями пускали, как в ГУМ за индийскими занавесками. Кого пустят, те бегом по дорожке к каменным ступеням – а там колонны как в храме и вход.
– Разве в храм бегают? – спросил Илларион.
Хотите верьте, хотите нет, но я этого здания ни разу в жизни не видел, хотя родился в Москве. Ни к чему было. В Третьяковке был. До армии. Это я уже говорил. А после был в Василии Блаженном, в Историческом, на Новодевичье кладбище ездил памятники смотреть знаменитых покойников, в Кремле был – шапку Мономаха видел и тарантасы золотые. А этого дома не помню с колоннами, хотя на улице этой был. В кино ходил, в клуб напротив. Темно было.
– Илларион, я опять стих написал. Хочешь, прочту?
– В стенгазету?
– Нет, из жизни.
– Валяй.
Ко сну супругу клонит.
Мамаша варит суп.
А я сижу как слоник
И водочку сосу.
А я сижу как ослик,
Ушами шевеля.
И всё, что будет после,
Известно до нуля.
– Продвигайтесь, продвигайтесь. Сейчас пускать будут…
– Неужели сам написал?
– Да ладно вам толкаться-то. Все пройдём.
Пропустили в ворота нашу группу, и все помчались по дорожке к ступеням.
– Не бежи, – сказал Илларион. – Что мы, жлобы? Культура всё-таки. А ещё есть стихи из жизни?
– Есть.
– Пропустим жлобов. Мадама, зонтик-то убери. Закрой зонтик-то.
Мадама оборачивается и говорит:
– Чёрт-те кого пускают на выставку!..
А другая:
– Демократия…
Илларион говорит:
– Вали, вали, мочалки… Занавески разберут. – И мне: – Давай, Коля, пошли. Бабы есть бабы. А тут духовные ценности. Нельзя! Ты против духовных ценностей?
– Не знаю, – сказал я.
И мы вошли в дверь. Здоровенную. Этажа на полтора.
…Война кончилась, когда мне было два года.
Жил я без потрясения на пятом этаже. Так, разве что занудство одно. Да ну их, потрясения. Насмотришься в кино, как люди жили, и хватит. Сейчас по-другому живут. Всё я к тому времени перепробовал; и модельки были, и барахло приличное, не хуже, чем у людей, и на Княгиню глаза пялят, мне завидуют, и даже любовь встретил. Только она короткая оказалась, эта любовь, – до загса.
Наутро после ресторана и первой нашей с ней постели Княгиня сказала:
– Больше я ни о чём не мечтаю. А то, что ты рабочий, это ничего. Не век же ты будешь рабочим, правда? Поцелуй меня сюда.
И показала на грудь.
На этом наша любовь кончилась.
– Ладно, слезай с тумбы. На лекцию опоздаем, – сказал я.
– С какой тумбы?
– Это поговорка такая.
– Ты какой-то странный.
– Это потому, что мне тоже больше мечтать не о чем.
– Я тебя разочаровала?
– Нет, что ты.
– Это потому, что я ещё ничего не умею. Ты подожди, я научусь.
– Чему?
– Всему. А детей нам не нужно пока, – а вдруг ты институт не кончишь?
– Чтобы детей делать, высшее образование не требуется. Годится моё среднее. Может быть, после этой ночи забеременеешь.
– Не бойся. Я таблетки приняла. Маме жена начальника отдела привезла из ФРГ.
– Мама твоя любит юмор, – говорю.
– Нет, мама юмор не любит. Она считает, что юмор – это вульгарно.
– Скажи, почему тебя Княгиней прозвали?
– Я в школе в драмкружке играла княгиню Волконскую. Мы ставили поэму Некрасова “Русские женщины”. Читал?.. Я на неё лицом похожа.
Я говорю:
– Читал… Только там про русских женщин, а не про лицо. Хотя это давно было.
– Верно? – Она поднялась с постели. – Сейчас главное – лицо. Такое время. У кого лицо, тот пробивается.
А я думал, что она молчаливая.
– Ты знаешь, за эту ночь я стала совсем другая. Ты знаешь, мне про тебя говорили ещё до того, как ты меня увидел. Все говорили “художник, художник”. Я тебя сразу по описаниям узнала, когда ты мне там, в буфете, руку поцеловал. Я подумала: “Ну, точно. Совсем такой. Молва – великая вещь”. Не притворяйся – у тебя же слёзы на глазах. Это от счастья?
– От счастья, – говорю я.
Толпа в музее – не протолкнёшься. Куда идти – не поймёшь.
– Вы на выставку?
– Нам польскую картину.
– Не понимаю вас. У нас много картин… Проходите, пожалуйста.
Илларион говорит:
– Давай сначала коней посмотрим?
– Каких коней?
– Выставка наверху, а справа кони. Я разглядел.
– Коней потом, –говорю. – Кони не привозные.
Стали пробиваться на выставку. Сначала пошли в залы, где меньше людей, потом – где побольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15