https://wodolei.ru/catalog/mebel/Germaniya/
Непонятные слова кажутся значительными, они полны неведомой силы, и мальчик чувствует облегчение.Великая болезнь, посетившая Чукотское побережье Ледовитого океана в 1925 году, не прошла мимо Тэпкэна. Болезнь везли рэквэны, крохотные человечки, на малюсеньких нартах с собачками величиной с муху. Расстояние в несколько человеческих шагов они проезжали за целый день. Вот почему путешествие по Тэпкэну заняло у них месяц и стоило тэпкэнцам многих человеческих жизней. Впервые тогда Айвангу лечился одновременно и у доктора в белом халате и у щенка. Может быть, оттого Айвангу и выжил?Айвангу вспомнил, что все последние годы были заполнены разговорами о новой жизни. Когда он впервые вошел в школу, его встретили словами о новой жизни. Со словами о новой жизни вышла чукотская девушка Кымынэ за русского милиционера Гаврина и переселилась к нему в тюрьму – домик в одну тесную комнату.Тюрьму построили рядом с райисполкомом и сказали, что туда будут сажать преступников. Деревянный домик был лучше самой богатой яранги, и люди недоумевали: какое же наказание – жить в таком домике? Многие женщины завидовали Кымынэ: она поселилась в настоящем доме! Айвангу тоже бывал в домике-тюрьме, прикладывал свои ладони к теплой кирпичной печке…Что такое? Лед теплый? Словно печка. И даже шершавость чувствуется… Не сон ли это? Может быть, ничего и не было? Не проваливались ноги в ледяную воду, и все приснилось? Тепло… Тепло…Айвангу нашли на рассвете. Он лежал, припорошенный снегом, в двух километрах от Тэпкэна. Легкий пар от дыхания подсказал людям, что человек еще жив. Айвангу с трудом разлепил ресницы, скованные инеем, скользнул взглядом по лицам охотников и произнес слабым, но отчетливым голосом:– Я буду жить!
2 Под утро гаснет жирник. Маленький огонек вдруг исчезает. Глаза понапрасну ищут его в непроглядной, дрожащей от храпа темноте. Айвангу зовет сон. Усталость наливает свинцом веки, туманит голову, и вдруг жгучий луч болью пронзает ноги, будто в них ткнули раскаленным металлическим шомполом и медленно его поворачивают. Айвангу вскрикивает, стонет.Терпеть сил нет. Он приподнимает полог и высовывает голову наружу. Морозный воздух вливается в горло, как студеная речная вода.– Кто пустил холод? Кха, кха, – слышит Айвангу голос и кашель Кавье.– Больно мне, – говорит Айвангу.– По глупости болеешь – терпи, – жестоко отзывается Кавье. – Молча не терпишь – иди в ярангу родителей. Мне надо выспаться, чтобы идти на охоту, а ты стонешь, спать не даешь… Не добуду нерпу – что будешь есть? Да и твои родичи не откажутся от куска свежей нерпятины… Кха, кха!Кавье зажигает трубку и долго хрипит чубуком. Трубка давно погасла, а хрип все слышен. Теперь уже в глотке Кавье.Просыпается Раулена. Она теперь спит отдельно от Айвангу. «Болен человек, зачем стеснять его», – сказал Кавье, когда Раулена по обыкновению собралась лечь рядом с Айвангу. Девушка послушно отодвинулась от парня и легла у меховой стенки полога.С того дня, как охотники нашли обессилевшего, не способного уже двигаться Айвангу, прошли только сутки, но ему кажется, больше, может быть уже месяц, тянется его болеань. Ноги опухли и почернели, как застарелая моржовая кожа.Раулена перешагивает в темноте через Айвангу и подходит к жирнику. Она шарит спички, зажигает пропитанную жиром полосну мха, вешает над пламенем блестящий от сальной копоти пузатенький чайник.Ворочается и просыпается жена Кавье – Вэльвунэ. Отбросив одеяло, она садится на оленьей постели, откидывает назад спутанные черные волосы с застрявшими в них белыми оленьими шерстинками и кидает быстрый взгляд на Айвангу: здесь ли еще этот парень с отмороженными ногами, который хотел жениться на ее дочери? Теперь он, конечно, не смеет и думать об этом… Но не выгонишь же больного человека, даже если яранга родителей в этом же селении.Вэльвунэ одевается и выходит в сени. Она отпихивает от двери кладовой собак и громко ругается:– Дармоеды! Разлеглись тут! Только жрать и спать умеют!Она кричит очень громко – в пологе слышно каждое ее слово.Вэльвунэ считается в Тэпкэне вздорной и глупой, и все же женщины селения заискивают перед ней – не бывает дня, чтобы ее муж Кавье вернулся с моря с пустыми руками. А когда в зимнюю стужу кончается жир, и гаснет теплый желтый язычок пламени, и дети начинают мерзнуть и хныкать, никакая гордость не удержит женщину в собственном холодном пологе. Ходят чаще всего к Вэльвунэ, хотя она и неопрятна, жить толково не умеет и (но об этом говорили шепотом) родить смогла только одно дитя – да и то девочку.Вэльвунэ вносит утреннюю еду – мороженое мясо, куски прессованного квашенного с осени листа – и все это раскладывает на деревянном блюде – кэмэны. Тем временем вскипает чайник.– Подвинься к еде, не притворяйся, – говорит Кавье. – Вижу, что не спишь, веки дрожат.Айвангу чувствует, как краска заливает лицо. Он переворачивается на другой бок и неправдоподобно усердно храпит.Кавье подло хихикает, ему вторит Вэльвунэ. От ярости Айвангу готов сбросить с себя меховое одеяло и вскочить, Но ноги… Они теперь у него черные, чужие… Кто это щекочет лицо? Волосы оленьего одеяла или теплые слезы бессилия и отчаяния? Айвангу беззвучно плачет.– Помрет, это я точно знаю, – говорит Кавье с плотно набитым ртом… – Когда такая чернота – значит, почернела кровь, негодная для жизни стала.– Неужто нет никакого спасения? – с притворным ужасом спрашивает Вэльвунэ.– Только отрезать ноги, – спокойно отвечает Кавье. – В Нуукэне эскимос живет. Отморозил ноги, кровь испортилась, стала к сердцу подбираться, он взял да и обрезал почерневшие пальцы вместе с испорченной кровью и отдал сожрать собакам.– Кыкэ вынэ вай! – теперь уже по-настоящему ужасается Вэльвунэ. – Так сам и отрезал?– Я не видел, как он это делал, а самого Кикмисука знаю. Безногий ползает, – говорит Кавье, с хрустом разгрызая мерзлый кусок мяса.– Бедняга! Вот жена у него несчастная! – причитает Вэльвунэ, искоса поглядывая на Раулену.– Жена от него ушла. Как жить с обломком человека? – продолжает Кавье. – Теперь Кикмисук сказочки рассказывает, на потеху людям служит. Жалкая судьба!Айвангу глубоко зарывается в шкуры, но вздрагивающие плечи выдают его плач. Раулена накидывает на него еще одну шкуру. Обессиленный бессонной ночью, он погружается в тяжелый сон, часто просыпаясь от страшных сновидений.
3 Айвангу проснулся как от толчка. В пологе никого не было – горел только жирник да в отдушину для свежего воздуха гляделся синий зимний день. Айвангу насторожился. Раулена что-то говорила матери. Опять о нем.– Чужой он мне стал… Как морж, лежит и стонет.«И она тоже…» – Айвангу не сдержался, от боли и обиды застонал.– Проснулся? – тотчас откликнулась Раулена и всунула голову в спальное помещение. – Хочешь есть? Я тебе сварила нерпятины.– Не нужно мне ничего, – глухо отозвался Айвангу. Ему и в самом деле не хотелось есть. Пылало все тело, жаркая кровь с болью стучала в жилах, в кончиках пальцев рук горели угольки.– Где больной? – услышал он сквозь забытье знакомый голос.Меховая занавесь полога приподнялась, и показалась голова Белова. Он откинул капюшон кухлянки, громко выдохнул воздух и долго приглядывался к лежащему на оленьей шкуре Айвангу.– Тебе надо сейчас же, немедленно ехать! – тихо, но твердо сказал Белов. – У тебя и лицо нехорошее стало. Слышишь меня, Айвангу, тебе надо ехать!– Слышу, Петр Яковлевич. Пусть меня везут. Пусть без ног буду, но живой. Очень хочу жить.У Белова красивая белозубая улыбка. Он ласковыми глазами посмотрел на Айвангу, но тревоги скрыть не сумел.– Передай отцу, если может, пусть он меня повезет, – попросил Айвангу.– Хорошо. Соберем упряжку из лучших, отборных псов. Сегодня выедешь – завтра к вечеру будешь на Культбазе, в больнице.Белов отпустил занавесь. Айвангу снова остался один в пологе.Жирник потух. Плешины в оленьих шкурах полога просвечивали желтым светом.Культбаза. Раньше это место называлось Кытрын и пользовалось дурной славой. Говорят, совсем недавно там жил Троочгин со своими сыновьями и грабил проезжающих. Жителям окрестных стойбищ и селений надоело терпеть разбойника, они собрались и убили его вместе с сыновьями. На пути от Кытрьша в Янранай до сих пор стоит их опустевшая яранга в лохмотьях моржовой кожи и оленьих шкур.Культбазу открыли два года назад. Для того чтобы объяснить жителям Тэпкэна, что это такое, Белову потребовалось несколько месяцев. Айвангу одно твердо усвоил, что Культбаза – это новая Россия, перенесенная на Чукотскую землю. Там живет много русских, которые хотят чукчам переделать жизнь. Они учат детей в большой школе. В их домах горит электрический свет, но самое главное, там находится больница – дом, о котором одни говорят с ужасом, другие – с благодарностью.Человек, побывавший на Культбазе, почитается таким же бывалым, как и тот, кому довелось посетить американское побережье или проделать путь на Анюйскую ярмарку в Колымском краю, хотя Культбаза и находится в сутках собачьей езды от Тэпкэна.Айвангу прислушался – сени наполнились шумом, говором, мягким постуком примороженных лахтачьих подошв. Женский голос жалобно запричитал, и Айвангу узнал Вэльвунэ.– Куда повезете беднягу!Меховой полог приподнялся, и просунулась голова. По белым нитям в волосах, похожим на снежные следы, Айвангу узнал мать. Она принесла ворох дорожной одежды.– Помогу тебе одеться, – сказала она.У матери были большие мужские руки, испещренные шрамами от острого кроильного ножа и истыканные иголками. Несмотря на кажущуюся грубость, они ласково и мягко прикасались к сыну, и твердая кожа на кончиках изогнутых пальцев была нежнее гагачьего пуха.Росхинаут молчала, только губы ее дрожали, а в глубине зрачков темнело горе.Она вздрогнула, обнажив почерневшие ноги сына. Айвангу дотронулся пальцами до ее волос, провел по седой пряди от макушки до лба.– Не плачь, ымэм…Росхинаут высморкалась в меховой рукав кэркэра, тыльной стороной ладони смахнула слезы.– К ветру лицом на нарте не сиди, – заботливо сказала она.– Хорошо, ымэм.В полог шумно вошли Кымыргин, Кэлеуги и Мынор. Они подхватили одетого в теплое Айвангу и вынесли его на улицу.Айвангу задохнулся от морозного воздуха. По глазам ударила ослепительная белизна снега. Снаряженная для дальней дороги нарта ждала его. Собаки в нетерпении повизгивали, рыли твердый, слежавшийся наст. Отец утаптывал лоскут медвежьей шкуры – он только что повойдал полозья, нанеся на них тонкий слой льда. Лицо его было мрачно.
Друзья посадили на нарту Айвангу. Появился Белов. Он притащил жестяную флягу.– Это спирт, – сказал он, кивнув в сторону Айвангу. – Если продрогнет, пусть хлебнет. Я развел.Сэйвытэгин бережно сунул флягу за пазуху.Он взял в руку остол, другой рукой схватил за баран нарту и подтолкнул ее. Нарта скрипнула подмерзшими тугими ременными креплениями, собаки дружно потянули и покатили тяжкий груз вниз на лагуну.Айвангу сидел спиной к собакам и долго смотрел на яранги, вытянувшиеся по косе с востока на запад. Над крышами стояли столбы дыма, упираясь в низкое холодное небо.Нарта скрипела полозьями по твердому насту – онег был сухой, ломкий.Айвангу глянул еще раз на родное селение, и острая тоска сжала сердце, как будто он навсегда покидал эти места. Он подивился этому чувству, потому что и прежде ему не раз приходилось уезжать из Тэпкэна, но никогда с ним такого не бывало.Собаки дружно бежали. Из-под лап летели большие комья колючего снега. Отцовская спина плотно прилегала к спине сына. Сэйвытэгин молчал, но его молчание было полно тревожных мыслей, и эти тревожные мысли передавались Айвангу, усиливая тоску. На подъемах отец соскакивал с нарты и помогал собакам. Он бежал рядом с нартой, и изо рта у него вырывалось дыхание, оседая инеем на опушке малахая.За лагуной начались холмы. Когда нарта взбиралась на вершину, снова открывался Тэпкэн – уже далекий, едва различимый, похожий на кучу черных угольев на снегу.Отец соскакивал с нарты, и Айвангу старался смотреть в сторону – стыдно мужчине сидеть на нарте, когда надрываются собаки и старый человек бежит, ловя широко раскрытым ртом воздух.Холод понемногу заползал под меховые одежды. Он пробрался в кончики меховых рукавиц, пополз по рукавам. Губы тоже замерзали, казалось, они становились толще, выворачивались наизнанку.Сэйвытэгин глянул искоса на сына.– Замерз?– Холодно, – проговорил онемевшими губами Айвангу.– Сейчас погреемся. – Сэйвытэгин воткнул остол между копыльев и притормозил нарту.Собаки тут же скрючились и прилегли, зарыв морды в шерсть на животе.Сэйвытэгин пошарил за пазухой и достал флягу со спиртом. Он дал отхлебнуть сыну, потом сам приложился к горлышку, ухватив его своими толстыми губами, и долго сосал икая. Спирт разлил по телу горячую волну и затуманил мозг.– Вот стал ты безногим человеком, теперь все дело в том, сколько тебе отрежут. А ходить тебе уже не придется. – Отец говорил глухо, пряча глаза в сторону. – Калека. Беспомощный человек, даром что такой молодой… Всю жизнь – тоска себе и горе близким людям.От спирта, что ли, так горит в глотке? Айвангу откашлялся.– Знаю, что ты мне хочешь сказать. Чтобы я сам ушел из жизни? Отец, скажи прямо – может быть, так будет лучше?– В старину у нашего народа водилось: не может человек добывать пищу – одряхлел либо ноги, руки потерял, – сам решает, как ему быть. Никто ему ничего не советует. А сейчас другие времена. Советская власть называется. Может, она против такого обычая?– Если власть справедливая, как она может быть против правильного обычая?– Нынче много непонятного, – вздохнул Сэйвытэгин. – Вот меня назвали коммунистом и красную книжку с лицом Ленина дали, а что изменилось в моей жизни? Разве что много думать стал, а мысли, знаешь, мешают на охоте, отвлекают от нее…Айвангу молчал. На сердце было тяжело, как будто живой, трепещущий мускул придавили камнем. Он смотрел на убегающий, едва видимый след на твердом насте и думал о будущем. Он видел себя безногим калекой, волочащим свое тело по улице Тэпкэна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
2 Под утро гаснет жирник. Маленький огонек вдруг исчезает. Глаза понапрасну ищут его в непроглядной, дрожащей от храпа темноте. Айвангу зовет сон. Усталость наливает свинцом веки, туманит голову, и вдруг жгучий луч болью пронзает ноги, будто в них ткнули раскаленным металлическим шомполом и медленно его поворачивают. Айвангу вскрикивает, стонет.Терпеть сил нет. Он приподнимает полог и высовывает голову наружу. Морозный воздух вливается в горло, как студеная речная вода.– Кто пустил холод? Кха, кха, – слышит Айвангу голос и кашель Кавье.– Больно мне, – говорит Айвангу.– По глупости болеешь – терпи, – жестоко отзывается Кавье. – Молча не терпишь – иди в ярангу родителей. Мне надо выспаться, чтобы идти на охоту, а ты стонешь, спать не даешь… Не добуду нерпу – что будешь есть? Да и твои родичи не откажутся от куска свежей нерпятины… Кха, кха!Кавье зажигает трубку и долго хрипит чубуком. Трубка давно погасла, а хрип все слышен. Теперь уже в глотке Кавье.Просыпается Раулена. Она теперь спит отдельно от Айвангу. «Болен человек, зачем стеснять его», – сказал Кавье, когда Раулена по обыкновению собралась лечь рядом с Айвангу. Девушка послушно отодвинулась от парня и легла у меховой стенки полога.С того дня, как охотники нашли обессилевшего, не способного уже двигаться Айвангу, прошли только сутки, но ему кажется, больше, может быть уже месяц, тянется его болеань. Ноги опухли и почернели, как застарелая моржовая кожа.Раулена перешагивает в темноте через Айвангу и подходит к жирнику. Она шарит спички, зажигает пропитанную жиром полосну мха, вешает над пламенем блестящий от сальной копоти пузатенький чайник.Ворочается и просыпается жена Кавье – Вэльвунэ. Отбросив одеяло, она садится на оленьей постели, откидывает назад спутанные черные волосы с застрявшими в них белыми оленьими шерстинками и кидает быстрый взгляд на Айвангу: здесь ли еще этот парень с отмороженными ногами, который хотел жениться на ее дочери? Теперь он, конечно, не смеет и думать об этом… Но не выгонишь же больного человека, даже если яранга родителей в этом же селении.Вэльвунэ одевается и выходит в сени. Она отпихивает от двери кладовой собак и громко ругается:– Дармоеды! Разлеглись тут! Только жрать и спать умеют!Она кричит очень громко – в пологе слышно каждое ее слово.Вэльвунэ считается в Тэпкэне вздорной и глупой, и все же женщины селения заискивают перед ней – не бывает дня, чтобы ее муж Кавье вернулся с моря с пустыми руками. А когда в зимнюю стужу кончается жир, и гаснет теплый желтый язычок пламени, и дети начинают мерзнуть и хныкать, никакая гордость не удержит женщину в собственном холодном пологе. Ходят чаще всего к Вэльвунэ, хотя она и неопрятна, жить толково не умеет и (но об этом говорили шепотом) родить смогла только одно дитя – да и то девочку.Вэльвунэ вносит утреннюю еду – мороженое мясо, куски прессованного квашенного с осени листа – и все это раскладывает на деревянном блюде – кэмэны. Тем временем вскипает чайник.– Подвинься к еде, не притворяйся, – говорит Кавье. – Вижу, что не спишь, веки дрожат.Айвангу чувствует, как краска заливает лицо. Он переворачивается на другой бок и неправдоподобно усердно храпит.Кавье подло хихикает, ему вторит Вэльвунэ. От ярости Айвангу готов сбросить с себя меховое одеяло и вскочить, Но ноги… Они теперь у него черные, чужие… Кто это щекочет лицо? Волосы оленьего одеяла или теплые слезы бессилия и отчаяния? Айвангу беззвучно плачет.– Помрет, это я точно знаю, – говорит Кавье с плотно набитым ртом… – Когда такая чернота – значит, почернела кровь, негодная для жизни стала.– Неужто нет никакого спасения? – с притворным ужасом спрашивает Вэльвунэ.– Только отрезать ноги, – спокойно отвечает Кавье. – В Нуукэне эскимос живет. Отморозил ноги, кровь испортилась, стала к сердцу подбираться, он взял да и обрезал почерневшие пальцы вместе с испорченной кровью и отдал сожрать собакам.– Кыкэ вынэ вай! – теперь уже по-настоящему ужасается Вэльвунэ. – Так сам и отрезал?– Я не видел, как он это делал, а самого Кикмисука знаю. Безногий ползает, – говорит Кавье, с хрустом разгрызая мерзлый кусок мяса.– Бедняга! Вот жена у него несчастная! – причитает Вэльвунэ, искоса поглядывая на Раулену.– Жена от него ушла. Как жить с обломком человека? – продолжает Кавье. – Теперь Кикмисук сказочки рассказывает, на потеху людям служит. Жалкая судьба!Айвангу глубоко зарывается в шкуры, но вздрагивающие плечи выдают его плач. Раулена накидывает на него еще одну шкуру. Обессиленный бессонной ночью, он погружается в тяжелый сон, часто просыпаясь от страшных сновидений.
3 Айвангу проснулся как от толчка. В пологе никого не было – горел только жирник да в отдушину для свежего воздуха гляделся синий зимний день. Айвангу насторожился. Раулена что-то говорила матери. Опять о нем.– Чужой он мне стал… Как морж, лежит и стонет.«И она тоже…» – Айвангу не сдержался, от боли и обиды застонал.– Проснулся? – тотчас откликнулась Раулена и всунула голову в спальное помещение. – Хочешь есть? Я тебе сварила нерпятины.– Не нужно мне ничего, – глухо отозвался Айвангу. Ему и в самом деле не хотелось есть. Пылало все тело, жаркая кровь с болью стучала в жилах, в кончиках пальцев рук горели угольки.– Где больной? – услышал он сквозь забытье знакомый голос.Меховая занавесь полога приподнялась, и показалась голова Белова. Он откинул капюшон кухлянки, громко выдохнул воздух и долго приглядывался к лежащему на оленьей шкуре Айвангу.– Тебе надо сейчас же, немедленно ехать! – тихо, но твердо сказал Белов. – У тебя и лицо нехорошее стало. Слышишь меня, Айвангу, тебе надо ехать!– Слышу, Петр Яковлевич. Пусть меня везут. Пусть без ног буду, но живой. Очень хочу жить.У Белова красивая белозубая улыбка. Он ласковыми глазами посмотрел на Айвангу, но тревоги скрыть не сумел.– Передай отцу, если может, пусть он меня повезет, – попросил Айвангу.– Хорошо. Соберем упряжку из лучших, отборных псов. Сегодня выедешь – завтра к вечеру будешь на Культбазе, в больнице.Белов отпустил занавесь. Айвангу снова остался один в пологе.Жирник потух. Плешины в оленьих шкурах полога просвечивали желтым светом.Культбаза. Раньше это место называлось Кытрын и пользовалось дурной славой. Говорят, совсем недавно там жил Троочгин со своими сыновьями и грабил проезжающих. Жителям окрестных стойбищ и селений надоело терпеть разбойника, они собрались и убили его вместе с сыновьями. На пути от Кытрьша в Янранай до сих пор стоит их опустевшая яранга в лохмотьях моржовой кожи и оленьих шкур.Культбазу открыли два года назад. Для того чтобы объяснить жителям Тэпкэна, что это такое, Белову потребовалось несколько месяцев. Айвангу одно твердо усвоил, что Культбаза – это новая Россия, перенесенная на Чукотскую землю. Там живет много русских, которые хотят чукчам переделать жизнь. Они учат детей в большой школе. В их домах горит электрический свет, но самое главное, там находится больница – дом, о котором одни говорят с ужасом, другие – с благодарностью.Человек, побывавший на Культбазе, почитается таким же бывалым, как и тот, кому довелось посетить американское побережье или проделать путь на Анюйскую ярмарку в Колымском краю, хотя Культбаза и находится в сутках собачьей езды от Тэпкэна.Айвангу прислушался – сени наполнились шумом, говором, мягким постуком примороженных лахтачьих подошв. Женский голос жалобно запричитал, и Айвангу узнал Вэльвунэ.– Куда повезете беднягу!Меховой полог приподнялся, и просунулась голова. По белым нитям в волосах, похожим на снежные следы, Айвангу узнал мать. Она принесла ворох дорожной одежды.– Помогу тебе одеться, – сказала она.У матери были большие мужские руки, испещренные шрамами от острого кроильного ножа и истыканные иголками. Несмотря на кажущуюся грубость, они ласково и мягко прикасались к сыну, и твердая кожа на кончиках изогнутых пальцев была нежнее гагачьего пуха.Росхинаут молчала, только губы ее дрожали, а в глубине зрачков темнело горе.Она вздрогнула, обнажив почерневшие ноги сына. Айвангу дотронулся пальцами до ее волос, провел по седой пряди от макушки до лба.– Не плачь, ымэм…Росхинаут высморкалась в меховой рукав кэркэра, тыльной стороной ладони смахнула слезы.– К ветру лицом на нарте не сиди, – заботливо сказала она.– Хорошо, ымэм.В полог шумно вошли Кымыргин, Кэлеуги и Мынор. Они подхватили одетого в теплое Айвангу и вынесли его на улицу.Айвангу задохнулся от морозного воздуха. По глазам ударила ослепительная белизна снега. Снаряженная для дальней дороги нарта ждала его. Собаки в нетерпении повизгивали, рыли твердый, слежавшийся наст. Отец утаптывал лоскут медвежьей шкуры – он только что повойдал полозья, нанеся на них тонкий слой льда. Лицо его было мрачно.
Друзья посадили на нарту Айвангу. Появился Белов. Он притащил жестяную флягу.– Это спирт, – сказал он, кивнув в сторону Айвангу. – Если продрогнет, пусть хлебнет. Я развел.Сэйвытэгин бережно сунул флягу за пазуху.Он взял в руку остол, другой рукой схватил за баран нарту и подтолкнул ее. Нарта скрипнула подмерзшими тугими ременными креплениями, собаки дружно потянули и покатили тяжкий груз вниз на лагуну.Айвангу сидел спиной к собакам и долго смотрел на яранги, вытянувшиеся по косе с востока на запад. Над крышами стояли столбы дыма, упираясь в низкое холодное небо.Нарта скрипела полозьями по твердому насту – онег был сухой, ломкий.Айвангу глянул еще раз на родное селение, и острая тоска сжала сердце, как будто он навсегда покидал эти места. Он подивился этому чувству, потому что и прежде ему не раз приходилось уезжать из Тэпкэна, но никогда с ним такого не бывало.Собаки дружно бежали. Из-под лап летели большие комья колючего снега. Отцовская спина плотно прилегала к спине сына. Сэйвытэгин молчал, но его молчание было полно тревожных мыслей, и эти тревожные мысли передавались Айвангу, усиливая тоску. На подъемах отец соскакивал с нарты и помогал собакам. Он бежал рядом с нартой, и изо рта у него вырывалось дыхание, оседая инеем на опушке малахая.За лагуной начались холмы. Когда нарта взбиралась на вершину, снова открывался Тэпкэн – уже далекий, едва различимый, похожий на кучу черных угольев на снегу.Отец соскакивал с нарты, и Айвангу старался смотреть в сторону – стыдно мужчине сидеть на нарте, когда надрываются собаки и старый человек бежит, ловя широко раскрытым ртом воздух.Холод понемногу заползал под меховые одежды. Он пробрался в кончики меховых рукавиц, пополз по рукавам. Губы тоже замерзали, казалось, они становились толще, выворачивались наизнанку.Сэйвытэгин глянул искоса на сына.– Замерз?– Холодно, – проговорил онемевшими губами Айвангу.– Сейчас погреемся. – Сэйвытэгин воткнул остол между копыльев и притормозил нарту.Собаки тут же скрючились и прилегли, зарыв морды в шерсть на животе.Сэйвытэгин пошарил за пазухой и достал флягу со спиртом. Он дал отхлебнуть сыну, потом сам приложился к горлышку, ухватив его своими толстыми губами, и долго сосал икая. Спирт разлил по телу горячую волну и затуманил мозг.– Вот стал ты безногим человеком, теперь все дело в том, сколько тебе отрежут. А ходить тебе уже не придется. – Отец говорил глухо, пряча глаза в сторону. – Калека. Беспомощный человек, даром что такой молодой… Всю жизнь – тоска себе и горе близким людям.От спирта, что ли, так горит в глотке? Айвангу откашлялся.– Знаю, что ты мне хочешь сказать. Чтобы я сам ушел из жизни? Отец, скажи прямо – может быть, так будет лучше?– В старину у нашего народа водилось: не может человек добывать пищу – одряхлел либо ноги, руки потерял, – сам решает, как ему быть. Никто ему ничего не советует. А сейчас другие времена. Советская власть называется. Может, она против такого обычая?– Если власть справедливая, как она может быть против правильного обычая?– Нынче много непонятного, – вздохнул Сэйвытэгин. – Вот меня назвали коммунистом и красную книжку с лицом Ленина дали, а что изменилось в моей жизни? Разве что много думать стал, а мысли, знаешь, мешают на охоте, отвлекают от нее…Айвангу молчал. На сердце было тяжело, как будто живой, трепещущий мускул придавили камнем. Он смотрел на убегающий, едва видимый след на твердом насте и думал о будущем. Он видел себя безногим калекой, волочащим свое тело по улице Тэпкэна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36