Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! - упрекнула она Райского.
Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
В этом он виноват был сам. Старухи давно уже, услыхав его фамилию, осведомлялись, из тех ли он Райских, которые происходили тогда-то от тех-то и жили там-то?
Он знал об этом, но притаился и пропустил этот вопрос без внимания, не находя ничего занимательного знакомиться с скучным строгим, богатым домом.
Сам он был не скучен, не строг и не богат. Старину своего рода он не ставил ни во что, даже никогда об этом не помнил и не думал.
Остался он еще в детстве сиротой, на руках равнодушного, холостого опекуна, а тот отдал его сначала на воспитание родственнице, приходившейся двоюродной бабушкой Райскому.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами. Дальнейшее развитие, занятия и направление еще более отвели Райского от всех преданий старины. И он не спешил сблизиться с своими петербургскими родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды на балу увидел Софью, раза два говорил с нею и потом уже стал искать знакомства с ее домом. Это было всего легче сделать через отца ее: так Райский и сделал. Он знал одну хорошенькую актрису и на вечере у нее ловко подделался к старику, потом подарил ему портрет этой актрисы своей работы, напомнил ему о своей фамилии, о старых связях и скоро был представлен старухам и дочери. Он так обворожил старух, являясь то робким, покорным мудрой старости, то живым, веселым собеседником, что они скоро перешли на ты и стали звать его mon neveu, а он стал звать Софью Николаевну кузиной и приобрел степень короткости и некоторые права в доме, каких постороннему не приобрести во сто лет. Но все-таки он еще был недоволен тем, что мог являться по два раза в день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами. А Софья мало оставалась одна с ним: всегда присутствовала то одна, то другая старуха; редко разговор выходил из пределов текущей жизни или родовых воспоминаний.
А если затрагивались вопросы живые, глубокие, то старухи тоном и сентенциями сейчас клали на всякий разговор свою патентованную печать.
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову - там нечего было узнавать, кроме того, что она была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина - он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного, или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом? Но она в самом деле прекрасна. Нужды нет, что она уже вдова, женщина; но на открытом, будто молочной белизны белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица лежит девическое, почти детское неведение жизни.
Она, кажется, не слыхала, что есть на свете страсти, тревоги, дикая игра событий и чувств, доводящие до проклятий, стирающие это сияние с лица.
Большие серо-голубые глаза полны ровного, немерцающего горения. Но в них теплится будто и чувство; кажется, она не бессердечная женщина.
Но какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, - такое чувство, если только это чувство, каким светятся глаза у людей сытых, беззаботных, всем удовлетворенных и не ведающих горя и нужд.
Волоса у нее были темные, почти черные, и густая коса едва сдерживалась большими булавками на затылке. Плечи и грудь поражали пышностью.
Цвет лица, плеч, рук - был цельный, свежий цвет, блистающий здоровьем, ничем не тронутым - ни болезнью, ни бедами.
Одевалась она просто, если разглядеть подробно все, что на ней было надето, но казалась великолепно одетой. И материя ее платья как будто была особенная, и ботинки не так сидят на ней, как на других.
Великолепной картиной, видением явилась она Райскому где-то на вечере в первый раз.
В другой вечер он увидел ее далеко, в театре, в третий раз опять на вечере, потом на улице - и всякий раз картина оставалась верна себе, в блеске и красках.
Напрасно он настойчивым взглядом хотел прочесть ее мысль, душу, все, что крылось под этой оболочкой: кроме глубокого спокойствия, он ничего не прочел. Она казалась ему все той же картиной или отличной статуей музея. Все находили, что она образец достоинства строгих понятий, comme il faut, жалели, что она лишена семейного счастья, и ждали, когда новый Гименей наложит на нее цепи.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто дело идет не о ней.
Другие находили это натуральным, даже высоким, sublime, только Райский - бог знает из чего, бился истребить это в ней и хотел видеть другое.
Она на его старания смотрела ласково, с улыбкой. Ни в одной черте никогда не было никакой тревоги, желания, порыва. Напрасно он, слыша раздирающий вопль на сцене, быстро глядел на нее - что она? Она смотрела на это без томительного, поглотившего всю публику напряжения; без наивного сострадания.
И карикатура на жизнь, комическая сцена, вызвавшая всеобщий продолжительный хохот, вызывала у ней только легкую улыбку и молчаливый, обмененный с бывшей с ней в ложе женщиной, взгляд.
«И она была замужем!» - думал Райский в недоумении.
Он познакомился с ней и потом познакомил с домом ее бывшего своего сослуживца Аянова, чтобы два раза в неделю делать партию теткам, а сам, пользуясь этим скудным средством, сближался сколько возможно с кузиной, урывками вслушивался, вглядывался в нее, не зная, зачем, для чего?
IV
Уже сели за стол, когда пришел Николай Васильевич, одетый в коротенький сюртук, с безукоризненно завязанным галстуком, обритый, сияющий белизной жилета, моложавым видом и красивыми, душистыми сединами.
- Bonjour, bonjour! - отвечал он, кивая всем. - Я не обедаю с вами, не беспокойтесь, ne vous derangez pas, - говорил он, когда ему предлагали сесть. - Я за городом сегодня.
- Помилуй, Nicolas, за городом! - сказала Анна Васильевна. - Ведь там еще не растаяло… Или давно ревматизм не мучил?
Пахотин пожал плечами. - Что делать! Ce que femme veux! Dieu le veut! Вчера la petite Nini заказала Виктору обед на ферме: «Хочу, говорит, подышать свежим воздухом…» Вот и я хочу!..
- Пожалуйста, пожалуйста! - замахала рукой Надежда Васильевна,поберегите подробности для этой petite Nini.
- Вы напрасно рискуете. - сказал Аянов, - я в теплом пальто озяб.
- Э! mon cher Иван Иванович: а если б вы шубу надели, так и не озябли бы!..
- Parti de plaisir за городом - в шубах! - сказал Райский.
- За городом! Ты уже представляешь себе, с понятием «за городом», - и зелень, и ручьи, и пастушков, а может быть, и пастушку… Ты артист! А ты представь себе загородное удовольствие без зелени, без цветов…
- Без тепла, без воды… - перебил Райский.
- И только с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак, я еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому что вчера и сегодня чувствую шум в голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около меня по-немецки болтают, а мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же поеду. О женщины!
- Это тоже - Дон-Жуан? - спросил тихонько Аянов у Райского.
- Да, в своем роде. Повторяю тебе, Дон-Жуаны, как Дон-Кихоты, разнообразны до бесконечности. У этого погасло артистическое, тонкое чувство поклонения красоте. Он поклоняется грубо, чувственно…
- Ну, брат, какую ты метафизику устроил из красоты!
- Женщины, - продолжал Пахотин, - теперь только и находят развлечение с людьми наших лет. (Он никогда не называл себя стариком.) И как они любезны: например. Pauline сказала мне…
- Пожалуйста, пожалуйста! - заговорила с нетерпением Надежда Васильевна. - Уезжайте, если не хотите обедать…
- Ах, ma soeur! два слова, - обратился он к старшей сестре и, нагнувшись, тихо, с умоляющим видом, что-то говорил ей.
- Опять! - с холодным изумлением перебила Надежда Васильевна. - Нету! - упрямо сказала потом.
- Quinze cents! - умолял он.
- Нету, нету, mon frere: к святой неделе вы получили три тысячи, и уж нет. Это ни на что не похоже…
- Eh bien, mille roubles! Графу отдать: я у него на той неделе занял: совестно в глаза смотреть.
- Нету и нету: а на меня вам не совестно смотреть?
Он отошел от нее и в раздумье пожевал губами. - Вам сказывали люди, папа, что граф сегодня заезжал к вам? - спросила Софья, услыхав имя графа.
- Да: жаль, что не застал. Я завтра буду у него.
- Он завтра рано уезжает в Царское Село.
- Он сказал?
- Да, он заходил сюда. Он говорит, что ему нужно бы видеть вас, дело какое-то… Пахотин опять пожевал губами.
- Знаю, знаю, зачем! - вдруг догадался он. - бумаги разбирать - merci, а к святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu'il aille se promener! Ты не была в Летнем саду? - спросил он у дочери. - Виноват, я не поспел…
- Нет. я завтра поеду с Catherine: она обещала заехать за мной. Он поцеловал дочь в лоб и уехал. Обед кончился; Аянов и старухи уселись за карты.
- Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, - сказала Анна Васильевна, - если опять забуду да свою трефовую даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась. И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
- Случается! - сказал любезно Аянов.
Райский и Софья сидели сначала в гостиной, потом перешли в кабинет Софьи.
- Что вы делали сегодня утром? - спросил Райский.
- Ездила в институт, к Лидии.
- А! к кузине. Что она, мила? Скоро выйдет?
- К осени; а на лето мы ее возьмем на дачу. Да: она очень мила, похорошела, только еще смешна… и все они пресмешные…
- А что?
- Окружили меня со всех сторон; от всего приходят в восторг: от кружева, от платья, от серег; даже просили показать ботинки… - Софья улыбнулась.
- Что ж, вы показали?
- Нет. Надо летом отучить Лидию от этих наивностей…
- Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и светы на вашей даче… Вы и там будете мешать им?
- О нет, светы, деревья - кто ж им будет мешать в этом? Я только помешала им видеть мои ботинки: это не нужно, лишнее.
- Разве можно жить без лишнего, без ненужного?
- Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? - заметила она.Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
- Если все свести на нужное и серьезное, - продолжал Райский, - куда как жизнь будет бедна, скучна! Только что человек выдумал, прибавил к ней - то и красит ее. В отступлениях от порядка, от формы, от ваших скучных правил только и есть отрады…
- Если б ma tante услыхала вас на этом слове… «отступления от правил»… - заметила Софья.
- Сейчас бы сказала: пожалуйста, пожалуйста! - досказал Райский. - А вы что скажете? - спросил он. - Обойдитесь хоть однажды без «ma tante»! Или это ваш собственный взгляд на отступления от правил, проведенный только через авторитет ma tante?
- Вы, по обыкновению, хотите из желания девочек посмотреть ботинки сделать важное дело, разбранить меня и потом заставить согласиться с вами… да?
- Да, - сказал Райский.
- Что у вас за страсть преследовать мои бедные правила?
- Потому что они не ваши.
- Чьи же?
- Тетушкины, бабушкины, дедушкины, прабабушкины, прадедушкины, вон всех этих полинявших господ и господ в робронах, манжетах…
Он указал на портреты.
- Вот видите, как много за мои правила, - сказала она шутливо.
- А за ваши?..
- Еще больше! - возразил Райский и открыл портьеру у окна.
- Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые, не полинявшие люди - все за меня! Идите же к ним, кузина, а не от них назад! Там жизнь… - Он опустил портьеру. - А здесь кладбище.
- По крайней мене можете ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: какие это их правила, - она указала на улицу, - в чем они состоят, и отчего то, чем жило так много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
- В вашем вопросе есть и ответ: «жило», - сказали вы, и - отжило, прибавлю я. А эти, - он указал на улицу, - живут! Как живут - рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах. в примерах, читаю… а все не расскажу.
- Кто ж виноват, - я?
- Вы, кузина; чего другого, а рассказывать я умею. Но вы непоколебимы, невозмутимы, не выходите из своего укрепления… и я вам низко кланяюсь.
Он низко поклонился ей. Она смотрела на него с улыбкой.
- Будем оба непоколебимы: не выходить из правил, кажется, это все… - сказала она.
- Не выходить из слепоты - не бог знает, какой подвиг!.. Мир идет к счастью, к успеху, к совершенству…
- Но ведь я…совершенство, cousin? Вы мне третьего дня сказали и даже собрались доказать, если б я только захотела слушать…
- Да, вы совершенны, кузина; но ведь Венера Милосская, головка Греза, женщины Рубенса - еще совершеннее вас. Зато… ваша жизнь, ваши правила… куда как несовершенны!
- Что же надо делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? - спросила она покойным голосом, показывавшим, что она не намерена была сделать шагу, чтоб понять их, и говорила только потому, что об этом зашла речь.
- Что делать? - повторил он. - Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и смотреть на все открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
- Cousin!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16