Он пошел в мастерскую профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешенный свет, картины, маски, руки, ноги, манекен… все.
Только художник представился ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у него на лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит к ней, то отойдет от нее, задумывается…
Потом вдруг опять, как будто утонет, замрет, онемеет, только глаза блестят, да рука, как бешеная, стирает, заглаживает прежнее и торопится бросать новую, только что пойманную, вымученную черту, как будто боясь, что она забудется…
Робко ушел к себе Райский, натянул на рамку холст и начал чертить мелом. Три дня чертил он, стирал, опять чертил и, бросив бюсты, рисунки, взял кисть.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» - думал он. Костюмы выбросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Полгода он писал картину. Лица Гектора и Андромахи поглотили все его творчество, аксессуарами он не занимался: «Это после, когда-нибудь».
Ребенка нарисовал тоже кое-как, и то нарисовал потому, что без него не верна была бы сцена прощания.
Он хотел показать картину товарищам, но они сами красками еще не писали, а все копировали с бюстов, нужды нет, что у самих бороды поросли.
Он решился показать профессору: профессор не заносчив, снисходителен и, вероятно, оценит труд по достоинству. С замирающим сердцем принес он картину и оставил в коридоре.
Профессор велел внести ее в мастерскую, посмотрел.
- Что это за блин? - сказал он, скользнув взглядом по картине, но, взглянув мельком в другой раз, вдруг быстро схватил ее, поставил на мольберт и вонзил в нее испытующий взгляд, сильно сдвинув брови.
- Это вы делали? - спросил он, указав на голову Гектора.
- Я-с.
- И это вы? - профессор указал на Андромаху.
- Тоже я-с.
- А это? - спрашивал тот, указывая на ребенка.
- Я же.
- Не может быть: это двое делали, - отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь в другую комнату, закричал: - Иван Иванович!
Пришел Иван Иванович, какой-то художник.
- Посмотри!
Он показал ему на головы двух фигур и ребенка. Тот молча и пристально рассматривал. Райский дрожал.
- Что ты видишь? - спросил профессор.
- Что? - сказал тот, - это не из наших. Кто же приделал голову к этой мазне?.. Да, голова… мм, а убо не на месте. Кто это?
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав, что Райский только раз десять был в академии и с бюстов не рисует.
- Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор вьшрямится, так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
Он обнажил и показал колено, потом руку.
- Вы не умеете рисовать, - сказал он, - вам года три надо учиться с бюстов да анатомии… А голова Гектора, глаза… Да вы ли делали?
- Я, - сказал Райский.
Профессор пожал плечами. s109 И Иван Иванович сделал: «Гм! У вас есть талант, это видно. Учитесь; со временем…»
«Все учитесь: со временем!» - думал Райский. А ему бы хотелось - не учась - и сейчас.
Он в раздумье воротился домой: там нашел письма. Бабушка бранила его, что он вышел из военной службы, а опекун советовал определиться в сенат. Он прислал ему рекомендательные письма.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса…
В назначенный вечер Райский и Беловодова опять сошлись у ней в кабинете. Она была одета, чтобы ехать в спектакль: отец хотел заехать за ней с обеда, но не заезжал, хотя было уже половина восьмого.
- Я все думаю о нашем разговоре, кузина: а вы? - спросил он.
- Я, cousin… виновата: не думала о нем. Что такое мы говорили?.. Ах, да! - припомнила она. - Вы что-то меня спрашивали.
- И вы что-то мне обещали.
- Что же?
- Рассказать… какую-то «глупость», ребячество и потом вашу законную любовь…
- Все это так просто, cousin, что я даже не сумею рассказать: спросите у всякой замужней женщины. Вот хоть у Catherine…
- Ах, нет, кузина, только не у Catherine: наряды и выезды, выезды и наряды…
- Что мне вам рассказывать? Я не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предложение, та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все делают.
- Ему после всех! - весело заметил Райский. - А вы когда узнали?
- В тот же вечер, разумеется. Какой вопрос! Не думаете ли вы, что меня принуждали?..
- Нет, нет, кузина: не так рассказываете. Начните, пожалуйста, с воспитания. Как, где вы воспитывались? Прежде расскажите ту «глупость»…
- Дома воспитывалась, вы знаете… Maman была строга и серьезна, никогда не шутила, почти не смеялась, ласкала мало, все ее слушались в доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и папа тоже. В детскую она не ходила, но порядок был такой, как будто она там жила. Когда мне было лет семь, за мной, помню, ходила немка Маргарита: она причесывала и одевала меня, потом будили мисс Дредсон и шли к maman. Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне в лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже ноги посмотрит, потом глядит, как я делаю кникс, и тогда поцелует в лоб и отпустит. После завтрака меня водили гулять или в дурную погоду ездили в коляске…
- Как вы шалили, резвились? расскажите…
- Я не шалила: мисс Дредсон шла рядом и дальше трех шагов от себя не пускала. Однажды мальчик бросил мячик, и он покатился мне в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три дня не пускали гулять. Впрочем, я мало помню, что было, помню только, что ездил танцмейстер и учил: chasse en avant, chasse a gauche, tenez-vous droit, pas de grimaces… После обеда мне позволяли в большой зале играть час в мячик, прыгать через веревочку, но тихонько, чтоб не разбить зеркал и не топать ногами. Maman не любила, когда у меня раскраснеются щеки и уши, и потому мне не велено было слишком бегать. Еще уверяли, что будто я… - она засмеялась, - язык показывала, когда рисую и пишу, и даже танцую, - и оттого pas de grimaces раздавалось чаще всего.
- Chasse en avant, chasse a gauche и pas de grimaces: да, это хороший курс воспитания: все равно, что военная выправка. Что же дальше?
- Дальше, приставили француженку, madame Clery, но… не знаю, почему-то скоро отпустили. Я помню, как папа защищал ее, но maman слышать не хотела.
- Ну, теперь я вижу, что у вас не было детства: это кое-что объясняет мне… Учили вас чему-нибудь? - спросил он.
- Без сомнения: histoire, geographie, calligraphie, l'orthographe, еще по-русски…
Здесь Софья Николаевна немного остановилась.
- Я уверен, что мы подходим к катастрофе и что герой ее - русский учитель, - сказал Райский. - Это наши jeunes premiers…
- Да… вы угадали! - засмеявшись, отвечала Беловодова. - Я все уроки учила одинаково, то естъ все дурно. В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина II, еще революция, от которой бежал m-r de Querney, а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого - все это у меня путалось. Но по-русски, у m-r Ельнина, я выучивала почти все, что он задавал.
- До сих пор все идет прекрасно. Что же вы делали еще?
- Читали. Он прекрасно читал, приносил книги…
- Какие же книги?
- Я теперь забыла…
- Что же дальше, кузина?
- Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
- M-r Ельнин был очень… очень… мил, хорош и… comme il faut?… - спросил Райский.
- Oui, il etait tout-a-fait bien, - сказала, покраснев немного, Беловодова, - я привыкла к нему… и когда он манкировал, мне было досадно, а однажды он заболел и недели три не приходил…
- Вы были в отчаянии? - перебил Райский, - плакали, не спали ночей и молились за него? Да? Вам было…
- Мне было жаль его, - и я даже просила папа послать узнать о его здоровье…
- Даже! Ну, что ж папа?
- Сам съездил, нашел его convalescent и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и начала сцену с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes. Он был хорошо воспитан, играл на скрипке…
- Что же дальше? - с нетерпением спросил Райский.
- Когда папа привез его в первый раз после болезни, он был бледен, молчалив… глаза такие томные… Мне стало очень жаль его, и я спросила за столом, чем он был болен?.. Он взглянул на меня с благодарностью, почти нежно… Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что не похоже - девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, и «и бог знает, кто он такой!» - прибавила она. Мне стало стыдно, я ушла и плакала в своей комнате, потом уж никогда ни о чем его не спрашивала…
- Дело! - иронически заметил Райский, - чуть было с Олимпа спустились одной ногой к людям - и досталось.
- Не перебивайте меня: я забуду, - сказала она. - Ельнин продолжал читать со мной, заставлял и меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
- Что ж Ельнин, все читал?
- Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, - и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
- Браво! а предки ничего?
- Смейтесь, coisin, оно в самом деле смешно…
- Я радуюсь, кузена, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, - не так, как после, как теперь?..
- Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, - иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
- Ах, скорее! - сказал Райский, - жду драмы.
- В день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите…
- Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее… Дальше, кузина: это интересно!
- В свете уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
- Мудрость предков говорит, что неприлично артисткой быть! - заметил Райский.
- Я ждала этого вечера с нетерпением, - продолжала Софья, - потому что Ельнин не знал, что я разучиваю ее для…
Беловодова остановилась в смущении.
- Понимаю! - подсказал Райский.
- Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j'avais le coeur gros - и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале - Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, - стыдливо прибавила она. - Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
- Кузина! говорите сами, не заставляйте говорить предков.
- Я играла, играла…
- С одушевлением, горячо, со страстью… - подсказывал он.
- Я думаю - да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», а когда кончила - все закричали в один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Софья остановилась в смущении…
- Ну, вы бросились к нему…
- Уж и бросилась! Нет, я протянула ему тоже руку, и он… пожал ее! и кажется, мы оба покраснели…
- Только?
- Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
- Помешательства бывают разные, - заметил Райский, - эти все рехнулись на приличии… Ну, что же наутро?
- Наутро, - продолжала Софья со вздохом, - я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и сторы спущены, maman казалась утомлена; подле нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
- Весь ареопаг - портреты тут!
- Папа стоял у камина и грелся. Я досмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
- И что же они?
- «Позвольте вас спросить, кто вы и что вы?» - тихо спросила maman. «Ваша дочь», - чуть-чуть внятно ответила я. «Не похоже. Как вы ведете себя?» Я молчала: отвечать было нечего.
- Боже мой! нечего! - произнес Райский…
- «Что это за сцену разыграли вы вчера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16