– Боюсь, что пресса упустила сенсацию века. Могу я взглянуть на этого необычного заключенного?
– Конечно. Но вы ведь не откажетесь посмотреть те четыре дела, которые я упомянул. – Фон Шалловей пролистал папку и протянул Холмсу несколько машинописных страниц. – Пожалуйста, посмотрите. Каждый день, стоит мне только прийти на работу и увидеть эту папку, как я тотчас вспоминаю о Хублайне и настроение сразу же портится.
Сыщик кивнул.
– Но неплохо бы для начала заглянуть в вашу картотеку. Вы же знаете, какое искреннее восхищение она у меня вызывает.
Фон Шалловей повернулся ко мне.
– Он что-то ищет. – Его блестящие глаза вновь обратились на Холмса. – Я велю Хаммеру проводить вас, и пока вы будете просматривать досье, мы с доктором Ватсоном пообедаем. Есть здесь одна пивная, доктор, где подают самые лучшие сосиски, которые вам только доводилось пробовать.
В восторг я отнюдь не пришел, ибо стройный, как танцовщик, шеф немецкой полиции обладал поразительной способностью поглощать темное пиво и сытную еду без видимого ущерба для фигуры, в то время как я… Но Холмс настоял, чтобы я принял это предложение, и мне пришлось провести почти два часа в приятном обществе фон Шалловея. Когда мы вернулись, Холмс уже ожидал нас в приемной.
– Я чудесно провел время, ознакомившись с вашей картотекой, фон Шалловей. Правда, я на время отклонил любезное предложение Хаммера проводить меня к Хублайну, поскольку подумал, что весьма небесполезным может оказаться присутствие Ватсона. Не исключено, что понадобится медицинская консультация.
– Разумеется, – ответил я, чувствуя, как к горлу моему подкатывает ком. – В психиатрическую лечебницу – так в психиатрическую лечебницу.
Психиатрическая лечебница для преступников находилась рядом с городской тюрьмой. Холмс посоветовал мне поговорить с лечащим врачом, тогда как он расспросит о поведении Хублайна медицинский персонал. По пути к камере заключенного я поведал Холмсу обо всем, что мне удалось выяснить.
– Образцовый заключенный. Никогда не шумит, не буянит, да и вообще ничего не говорит, что, несомненно, является признаком душевного расстройства. Он стал немым.
– Лишь иногда, обычно по ночам, из его камеры доносятся взрывы хохота, – продолжил Холмс. – Один из надзирателей описал этот смех как какие-то странные механические, лишенные всякого веселья звуки, с небольшими интервалами между отдельными взрывами.
Я невольно вздрогнул.
– Во всяком случае, этот человек не представляет опасности для окружающих.
– Но он ничего не говорит! А для нас это самое худшее.
Сержант Хаммер отпер дверь камеры, и мы вошли. Хайнрих Хублайн выглядел именно так, как его описывал фон Шалловей. Он сидел, выпрямившись, на койке, глядя на стену перед собой маленькими, будто черные пуговки, глазками. Я заметил, что рот его подергивается, но заключенный не обратил никакого внимания на наше появление. Хаммер, закрыв дверь камеры, застыл подле нас в бдительном напряжении. Хублайн, конечно, не представляет опасности, но тем не менее у пациентов психиатрической лечебницы зачастую наблюдаются значительные перемены темперамента.
Холмс какое-то время стоял неподвижно, разглядывая фигуру на койке и, вероятно, ожидая какой-то реакции со стороны Хублайна. На вид он был человеком довольно хрупким, с плоской грудью и худыми руками и ногами. Я чувствовал, что его нервная система расшатана, а органы чувств плохо защищены от внешнего воздействия: я диагностировал сильное нервное расстройство, которое и привело заключенного к сознательному уходу от этого ненавистного ему мира. Он, видимо, человек того типа, который драматизирует все потрясения и удары, любой ценой стремясь избежать их. Выглядел он, как и большинство душевнобольных, довольно моложаво.
– Хублайн? – мягко произнес Холмс, видимо, пытаясь подобрать подходящий тон.
Заключенный слегка кивнул, похоже было, он воспринимал нас лишь периферией своего сознания.
– Знаменитый актер, – продолжал сыщик. Кажется, в тусклых глазах пациента блеснул свет, впрочем, я не вполне уверен в этом.
– Нет, это никуда не годится, – не унимался Холмс. В его голосе послышались слабые укоряющие нотки. – Ведь они так никогда и не узнают о том, что тебе удалось совершить!
Хублайн медленно и неохотно повернул голову в нашу сторону, при этом все его щуплое тело осталось неподвижным. Так обычно ныряльщик использует плавучесть организма, чтобы всплыть на поверхность. Теперь глаза его, казалось, смотрели сквозь нас, куда-то в необозримую даль.
– Они ведь не знают, что это ты украл таблички. Не знают, как замечательно ты сыграл свою роль.
Темные глаза сфокусировались на выразительном лице Холмса, только тогда Хублайн, можно сказать, впервые увидел его. Слова сыщика вернули его на землю.
– Подобного никто и никогда не делал. Ты первый придумал это.
В глазах заключенного мелькнуло осмысленное выражение, даже интерес.
– Откуда вы знаете? – Голос звучал хрипло, словно заржавел от долгого «хранения». Я заметил, как напрягся Хаммер. Его явно поразили слова Хублайна.
– Я Шерлок Холмс.
Костлявое, с тонкими чертами лицо теперь открылось сыщику: заключенный даже откинул со своего узкого лба прядь темных волос.
– Использовать полицейскую машину против нее же самой! Гениальная идея.
Губы заключенного вновь дрогнули, на бледном, почти прозрачном лице появилось слабое подобие улыбки.
– Да, идея была хорошая, – согласился он, уже свободнее выговаривая слова.
– Но тебе пришлось попотеть. Как ты научился пользоваться отмычкой?
Хублайн заговорил уже охотно, явно стремясь удовлетворить свое изголодавшееся по похвалам тщеславие.
– В досье я нашел чертежи этого инструмента. К тому же, когда работаешь в кабаре, встречаешь много разных людей.
– Стало быть, ты получил полезные советы от взломщика. Кто-то другой научил тебя пользоваться стеклорезом. – Холмс проговорил это тоном профессора, поздравлявшего своего студента с успехами в учебе.
– У меня неплохие руки. Я начал работать с куклами.
– Прежде чем стал перевоплощаться в женщину?
На лице Хублайна мелькнула тень раздражения.
– Играть роль женщины было много прибыльнее. Я мог петь высоким голосом и танцевать. Мужчины в зале пытались даже ущипнуть меня и чувствовали себя круглыми дураками, когда я снимал парик.
– Но тебе это никогда не нравилось?
– Нет, конечно. Все считали меня извращением.
– Поэтому ты решил заняться каким-нибудь опасным делом. Стать, к примеру, Робин Гудом, вернее, – поправился Холмс, – Вильгельмом Теллем.
Глаза заключенного горели теперь ясным огнем.
– Да, это совсем не то, что переодеваться женщиной! По-настоящему возбуждало. Пробираясь в темноте, в тишине, как радостно было сознавать, что ты одурачил их.
– Одурачил всех, – уточнил Холмс.
– Но в конце концов одурачили меня самого. – При этом, видимо, весьма горьком воспоминании веки Хублайна затрепетали. Я почувствовал, что он может вот-вот вернуться к своему обычному состоянию, но Холмс прекрасно сознавал подобную опасность.
– А эта история с фрау Мюллер. Просто замечательный замысел и исполнение!
Хублайн не мог не заглотить приманку, его сознание вновь оживилось.
– Это не составило труда. Ни у кого даже не возникло подозрений.
– Потому что до этого ты всегда перевоплощался в красивых женщин?
Заключенный кивнул.
– Фрау Мюллер была безобразной старушкой. Я зачернил несколько зубов. Нарисовал морщинки и даже родинку. Вот здесь. – Он ткнул пальцем между подбородком и губами. – Парик ее выглядел как старая пенька. Никто не испытывал желания дважды взглянуть на фрау Мюллер, до того она была уродлива. Разумеется, мне пришлось прекратить работу в кабаре.
– Дабы по ночам убирать в Главном управлении полиции. Поскольку ты был не старой ревматической старухой, а ловким молодым человеком, то успевал выполнять свои обязанности, да еще и заглянуть и картотеку.
– Первые четыре ограбления были только пристрелкой. Хотелось совершить какое-нибудь крупное преступление, о котором писали бы все газеты и люди толковали годами.
– И ты решил стяжать лавры Шади?
Употребленное Холмсом выражение понравилось Хублайну.
– Пришлось долго тренироваться, но в конце концов я научился пользоваться присосками. Это было тем проще, что вес у меня очень небольшой.
– И ты стал человеком-мухой.
Хублайн кивнул.
– Тут как раз в газетах поднялась шумиха по поводу золотых таблиц, купленных Маннхаймом. Я подумал, что их похищение вызовет настоящую сенсацию. Таблицы были такие ценные, что на вырученные за них деньга я мог бы прожить всю оставшуюся жизнь. И никаких тебе кабаре, никаких фрау Мюллер. Но таблички оказались из белого золота. Ни один скупщик их не принимал.
В глазах Хублайна блеснула влага, настроение у него явно изменилось к худшему.
– Я совершил это ограбление. Упорно раздумывал и работал, но ничего не достиг. Когда Китаец обратился ко мне с предложением купить таблицы за гроши, у меня было впечатление, что жизнь прожита напрасно. Я чувствовал себя марионеткой, которой никто не желает управлять. Я продал ему таблицы, а потом… потом…
Голос постепенно затих. К стене вновь обратились невидящие глаза. Хайнрих Хублайн вернулся в царство забвения, безмолвия, пустоты.
Холмс перевел взгляд на меня, видимо, осознавая, что у него не осталось никаких приманок, дабы возвратить ускользающую личность этого человека в мир реальный, и он смирился с этим.
Сыщик жестом приказал Хаммеру открыть дверь. Хублайн даже не заметил нашего ухода.
В глубокой печали покидал я этого бедного, неуравновешенного, заблудшего человека, однако скорбь эта тут же уступила место чувству сильнейшего изумления.
– Холмс, каким образом вы сумели установить, что все пять преступлений совершил Хублайн? И что он блистательно сыграл роль уборщицы?
На лице Холмса появилась едва заметная улыбка: видимо, он был доволен собой.
– А вас не поразило, доктор, что во всех преступлениях, которые нам перечислил фон Шалловей, было нечто общее?
Я отчаянно ворошил в памяти, пытаясь понять, что именно позволило Холмсу разрубить гордиев узел, но заранее предчувствовал, что мои усилия окажутся бесплодными.
– В каждом преступлении чувствовался характерный почерк какого-либо преступника, у которого неизменно оказывалось железное алиби. Все алиби были случайными. Подумайте, Ватсон: на Моренштрассе была очищена квартира скупщика краденого. В Бремене украдены драгоценности, принадлежавшие жене подозреваемого в контрабандной торговле. И тут меня осенило, что кто-то использует папки архива и общий каталог не только чтобы скопировать характерные приемы некоторых преступников, но и для того, чтобы наметить себе жертвы. Кто же, кроме самих полицейских, имел доступ к этим папкам? Какой-то невидимка?
– Продолжайте, Холмс.
– Терпение, старина. Невидимками бывают, например, почтальоны. Они совершают свои обходы с такой регулярностью, что по прошествии некоторого времени мы перестаем их замечать. К той же категории относятся и уборщицы. А Хублайн, насколько нам известно, нередко перевоплощался в женщину. Немцы записывают и регистрируют абсолютно все, поэтому мне удалось узнать, что некая ночная уборщица фрау Мюллер не явилась на работу как раз в тот день, когда Хублайн сдался полиции. С тех пор о ней ни слуху ни духу.
– Пока исчезнувшую уборщицу не обнаружил Шерлок Холмс, – заявил я, гордясь своим другом. – Ваши открытия, безусловно, порадуют фон Шалловея, но какое отношение они имеют к нашим делам?
– Хублайн упомянул, что таблички у него за полцены купил Китаец.
– Сам Чу Санфу?
Холмс отрицательно покачал головой.
– Скорее всего кто-нибудь из его людей. Это случилось четыре года назад, и Чу все еще разыгрывал роль коллекционера. Конечно же, он не упустил табличек. С тех пор что-то изменилось и их ценность в его глазах резко возросла.
Мы уже подъезжали к Главному управлению полиции, где находился кабинет фон Шалловея, когда я задался другим вопросом.
– Хублайн упомянул о белом золоте. Что это такое, Холмс?
– Чистое золото – двадцать четыре карата. В нынешние времена используются сплавы, обладающие повышенной прочностью. Наиболее ходовое, в четырнадцать каратов, содержит в себе большой процент меди. Красное золото получают путем прибавления меди. Белое же вырабатывают двумя способами: с добавлением относительно дешевого никеля или платины, более редкого и дорогого металла, чем само золото. В священных табличках было именно такое золото, с добавлением платины, – не для придания прочности, а для красоты.
– Неужели скупщики пренебрегли табличками из-за их платиновой примеси?
– Полагаю, Хублайн стал жертвой обмана. Ведь в конце концов он был не профессиональным преступником, а всего лишь лицедеем. Всегда можно расплавить таблички, чтобы отделить золото от платины, – скупщики просто не решались приобрести вещи, кража которых наделала столько шума.
Вскоре после этого, покинув обезумевшего от счастья фон Шалловея в его кабинете на Александерплац, мы возвратились в гостиницу «Бристоль-кемпинг». Шеф полиции, весьма довольный тем, что его нераскрытые дела наконец-то благополучно разрешились, а заодно и выяснилась роль Хублайна, предложил устроить что-то вроде праздничного банкета, но, к моему вящему сожалению. Холмс отговорил его от этой мысли, сославшись на неотложные дела. Фон Шалловей был слишком тактичен, чтобы расспрашивать об этих делах.
Как только мы вернулись в отель, Холмс тут же исчез. Подозреваю, что он срочно отправился в британское посольство, чтобы связаться отгула по телеграфу со своим братом в Лондоне. Какие еще телеграммы он мог послать или получить, я не знаю. По его возвращении мы сразу же упаковали вещи: это не заняло много времени, ибо мы путешествовали налегке.
Теперь Холмс собирался в Египет. Я не без некоторого ехидства заметил, что торговое судно, на котором находилась украденная из дома Сполдинга реликвия, могло изменить маршрут и в таком случае уже прибыло в Александрию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31