.. Переведите! Переводчик перевел, и оживление пробежало по липам арестованных.
– Ваши предки поклялись в верности русскому царю. Вы изменили этой клятве, изменили государю императору, изменили своему народу и продались туркам за медные червонцы.
Пока переводчик переводил, одни из следователей взял червонец, провел по нему напильником и капнул кислотой. Металл изменил цвет, следователь обошел всех и показал монету каждому...
Один мулла не удержался и помянул недобрым словом Кара-Исмаила.
– Турки трусливы, коварны и жадны. Настоящие дела им давно уже не по зубам, а в тех мелких делишках, на кои у них еще хватает силенок, они кичливы и лживы. Уже лет полтораста они не побеждают на поле брани и никого не превзошли умом. Господь пожелал наделить русский народ верой в свою мощь и непобедимость и лишь для этого дал туркам место под солнцем. Другой пользы от них нет и не будет. Вы на брюхе ползаете перед турками, сеете семена раздора в своем народе, подстрекаете его против правительства и тащите в пропасть.
Я сидел потрясенный. Я думать не думал, что Зарандиа способен изъясняться в подобной манере.
– В сердце своем вы вознамерились обратить гнев божий на народы Кавказа и их землю, и вы дождетесь своего: придут карательные отряды, возьмут грузин и армян проводниками, спалят ваши города и аулы. Кто способен держать в руке хотя бы нож, тех сошлют в Сибирь, остальных втопчут в землю, а кто сумеет уйти от справедливой кары и рассеется по лесам и горам, те передохнут от голода, холода и болезней. На ваших землях казаки поставят свои куреня, и о том, что ваши народы жили когда-то на земле, люди будут узнавать только из книг.
Переводчик кончил переводить, и тогда Зарандиа поднялся, держа в руках какую-то бумагу.
– Напомню, в чем вы уже изобличены!.. – Он протянул им список, в котором были перечислены суммы, внесенные Чекурсо-беем на имя Хаджи-Сеида в банк Стиннеса, и пачку квитанций, пересланных банком Хаджи-Сеиду. Напомнил им, что все они —распространители фальшивых денег и что протоколы обысков, обнаруживших фальшивые червонцы, вот они – здесь. Вспомнил и о роли Кара-Исмаила во всех этих делах, и о кувшине с двойным дном, и, конечно, о четырех отпечатках.
– Я уже сказал вам, что у вас душа свиньи, а ум осла, но и этого хватит, чтобы понять: закон кашей империи кроток– и милосерден к тем, кто избирает путь чистосердечного признания и покаяния. Он строг и беспощаден к тем, кто по глупости и из тупой хитрости идет на ложь и коварство. Ступайте и говорите только правду и не пытайтесь вилять и скрывать, а то у меня найдется время снова повидаться с вами, и тогда пеняйте на себя!.. Уведите арестованных! – приказал он надзирателям.
Их увели. Ушли оба следователя и Шитовцев, а Зарандиа накинулся на Искандера-эфенди. Не знаю, как передать тот накал ярости и гнева, которые он обрушил на своего собственного агента. Во всяком случае, то, что досталось на долю мулл и Кара-Исмаила, было материнской лаской в сравнении с тем, что он бросал Искандеру-эфенди. Я слушал, и уже мне самому начинало казаться, что за все услуги, оказанные Хаджи-Сеидом, Кара-Исмаилом и четырьмя муллами турецкой разведки, должен отвечать Искандер-эфенди Юнус-оглы, и лишь он один. Зарандиа бушевал минут двадцать и вдруг, круто повернувшись ко мне, сказал:
– Ваше сиятельство, умоляю, дайте мне право арестовать этого негодяя на основе тех данных, которыми мы уже располагаем.
Я подумал и сказал, что не могу позволить нарушать закон и что для ареста необходимы дополнительные доказательства. Тогда Зарандиа, заставив Искандера-эфенди дать подписку о невыезде, собственноручно вышвырнул его из кабинета. Я понимал, что настоящий разговор с Хаджи-Сеидом начнется только сейчас, и один бог знает, сколько бы он продлился,– поэтому я предпочел покинуть кабинет Зарандиа вместе со своим помощником.
Оказывается, Зарандиа продержал Хаджи-Сеида до утра, и на другой день сам он появился лишь в четыре часа пополудни. В ожидании его секретарь сообщил мне, что уже третий раз приходят от Хаджи-Сеида и говорят, что есть важное известие для господина подполковника, которое следует передать ему безотлагательно.
– Безотлагательно?.. Немедленно уведомьте Зарандиа!
Новые отношения, установившиеся между Хаджи-Сеидом; и начальником политической разведки, не составляли для меня тайны, и поэтому меня не удивило известие о том, что Искандер-эфенди Юнус-оглы, вернувшись поздно ночью, быстро собрался и исчез. Именно об этом и торопился Хаджи-Сеид уведомить Зарандиа.
Когда противник заперт в крепости, надежно осажден и уже съел всех лошадей и крыс, а водопровод к тому же перерезан, тогда единственное, о чем он мечтает и молится,– это о сохранении жизни. Теперь представим себе, что осаждающий не только предлагает осажденному мир, но и просит стать союзником в походе на третье государство, обещая и гарантируя большие трофеи... Именно в таком положении оказался Хаджи-Сеид. Для Зарандиа не составило труда убедить его, что обвинение в шпионаже обещает как счастливый выход и ближайшее местопребывание кандалы и сахалинскую каторгу. Выход: полная капитуляция и сотрудничество. Они торговались изнурительно долго, и наконец Хаджи-Сеид принял все условия Зарандиа. А что еще оставалось ему? Он подписал все, что дал ему Зарандиа, и отправился домой, глубоко, неколебимо и навечно убежденный, что Зарандиа это тебе не «французик», с которым вечером можно заключить договор на сделку, а наутро отправить по марсельскому адресу вместе с его векселем уведомление о расторжении сделки без возвращения неустойки...
ШАЛВА ЗЕРАНДИЯ
Вы, наверное, удивились, сударь, отчего, когда вы меня спросили, я не сдержался и рассмеялся? А смешно мне стало потому, что я сам уже много лет об этом думаю. По правде говоря, я и сейчас не знаю, верный ли ответ я нашел. Так уж получилось, что, когда граф Сегеди вышел в отставку, отношения между нами установились самые добрые. Очень любил покойник сулгуни и аджику. Я в Тифлис не приеду, чтобы не зайти к нему и не принести деревенских гостинцев. До революции он жил на улице Петра Великого. Это – зимой, а летом уезжал в Армази, там у пего была дача. Он был почтенный и весьма скромный человек. Любил спокойную, тихую беседу, и один бог знает, о чем только мы не говорили. Однажды он мне сказал, что такого простого человека, с таким ясным умом, как у Мушни, он больше не встречал. Так оно и было. Мушни мог так во все вникнуть, такая у него была логика, что самое сложное дело оказывалось вдруг понятным даже для индюка. А Дата был его противоположностью. Не поймешь его, не раскусишь, а уж искать логику в его поведении было и вовсе пустое дело. Можете себе представить, что за всю жизнь им ни разу не удалось его поймать, а уж сколько за ним гонялись... Но настал день, и он сам пришел в тюрьму и сел. Что произошло? Какая такая блажь взбрела ему в голову?
Вы уже об этом знаете, и я только уточню кое-какие мелочи. Мало того, что я воспитывался в их семье. Я приходился старикам Зарандиа сыном, а стало быть, братом Мушни и Даты, об этом знали все, и отношения между нами были родственные. По по рождению я не Зарандиа, а Гогниашвили. При рождении назвали меня Шавлегом, а после имя мое переделали в Шалву. Как это случилось, и сам не знаю. Мой отец Пате был знаменитым в Картли абрагом. Только называют их там не абрагами, а по-другому. Мне было пять лет, когда отца убили. Через два месяца умерла мать. Тех, что пришел издалека и поселился на земле местного помещика, в Картли называют хизанами. Мы и считались хизанами, родственников там у нас совсем не было. Дата Туташхиа был побратимом моего отца, и когда отца убили, он пришел за мной из Самурзакано и отдал на воспитание своим приемным родителям Тамар и Магали Зарандиа. Это и сейчас встречаешь, а раньше было самым обычным делом: состоятельные люди брали на воспитание не только сирот или детей безнадежно больных родителей, но и детей своих бедных родственников. Причем заведено было приемных детей от родных ни в чем не отличать. Увидят соседи, что ты со своим лучше, чем с приемышем, осудят, пойдут толки, что взял ты себе в дом слугу или батрака, а не сына привел. Сколько заботы и тепла видел я в семье Зарандиа, столько другие в родной семье не увидят. Когда Дата привез меня к старикам, Мушни уже служил в Тифлисе и к родителям наведывался редко. Старший брат Мушни, Константин, жил отдельно, у него была своя семья, свой дом и усадьба. Эле то у себя в деревне поживет, в отцовском доме, то у нас, а иногда ездила гостить к Мушни сначала в Кутаиси, а потом в Тифлис. Дата приходил проведывать своих приемных родителей раз или два в году, и то по ночам. Но об этом я узнал, когда уже вырос. В то время я оказался единственным ребенком в семье. Старики смотрели за мной и баловали, но для Эле я был родным сыном – чем только она не угождала мне, когда бывала у нас! Не обходил меня своей заботой и Мушни, а Дата – какой с него, бедолаги, спрос? – но и он, бывало, хоть и придет тайком, а все равно не уйдет из дому, не оставив мне то игрушку, то денег... что бог пошлет. В прежние времена люди были куда добрее, а семья Зарандиа особенно... «Дом любви и добродетели» – так говорил Магали Зарандиа. Он считал, что таким домом должна быть каждая семья.
Магали Зарандиа был простым дьячком, но такого образованного человека поискать надо было. Я говорю не об университете или академии. Ума в его голове было столько, что он любую премудрость мог осилить. А не хватит ума, так он чутьем брал. Чутья мало, так ему книга поможет. Книг он перечитал видимо-невидимо. Появится новая книга в доме, а уж о старых не говорю, все прочитает. И детей приохотил к чтению. Меня, благослови его господи, он так выучил, что хоть в гимназию я попал, когда мне стукнуло уже десять, но и в подготовительных классах, и после учителя все удивлялись, откуда этот малыш столько знает! В гимназические годы у меня разве что птичьего молока не было. Гимназию кончил, поехал учительствовать в деревню. Так хотел Магали. Потом сменил меня другой учитель. В том году как раз и погиб наш Дата. Мушни был уже в Петербурге, он выписал меня в столицу и определил в университет. Я застал его в глубокой меланхолии, а позже и другие недуги стали его одолевать. Возили ему из Европы знаменитых докторов, но никто из них так ничем и не помог. На четвертом году своего учения на юридическом факультете я приехал на летние каникулы в Грузию. В том году умер мой брат Мушни Зарандиа. Он был уже в чине полковника и слыл человеком огромного, великого ума! Это произошло в 1913 году! Когда Мушни не стало, я от горя совсем потерял голову и не нашел в себе сил вернуться в университет. Из пятерых детей у стариков осталось только двое – Константин и я. Через полтора года погиб на войне Константин. Надо было ходить за стариками, дом нуждался в присмотре. Я и остался. На военную службу меня не призывали – единственный кормилец... В девятьсот пятнадцатом стал я опять учительствовать, и вот мне уже скоро семьдесят, а этой профессии я не изменял. Сорок лет с детьми и детьми.
Я все это рассказал вам не для того, чтобы объяснить свое отношение к семье Зарандиа и уверить вас, что я и в самом деле их сии. Я хочу сказать, что знай кто-нибудь в этой семье наверняка, почему Дата добровольно сел в тюрьму, так и я бы непременно знал. Вы не поверите, но сам Мушни ничего точно не знал. Правда, в последние годы моего студенчества Мушни уже серьезно болел и предпочитал мирской суете уединение и тишину, но все равно мы с ним часто об этом говорили. В конце концов мы пришли к обоюдному согласию, что Дата сделал это ради Мушни, но все-таки одним этим дело не исчерпывалось, и я это понимал, и Мушни. С тех пор прошло много времени. Многое перебродило, многое выплыло на поверхность и-потом осело в памяти. Я расскажу вам несколько историй. Может быть, они прольют хоть немного света на то, почему Дата Туташхиа по своей воле пошел в тюрьму.
Однажды ночью к нашему старшему брату Константину пришел хобец Дуча Абрамиа и сказал, что Дата Туташхиа тяжело ранен и лежит у верного человека в Лебарде. "Когда Дуча. уходил оттуда, Дата уже три дня как не приходил в сознание, и неизвестно было, жив он сейчас или нет. Дуча взял с Константина слово, что не скажет Дате, откуда узнал про его рану. Это случилось в ту пору, когда Дата ушел в абраги вторично,. я был тогда уже большим мальчиком. Ночью ничего не сделаешь, а утром Константин послал своего сына Бочиа за дедом. Я пристал к Магали, и он взял меня с собой, но слушать, о чем говорят взрослые, мне не разрешили. Получилось, однако, так, что их разговор; я все же услышал, и взрослые об этом узнали. Константин позвал нашего отца к себе, а не пришел к нему сам, потому что боялся за Тамар,– каково было б ей узнать, что Дата при смерти? Да и Эле гостила тогда у нас. Узнай женщины о том, что произошло с Датой, слез и причитаний не оберешься. Долго Магали с Константином судили-рядили и в конце концов решили идти вдвоем в Лебарде. А как со мной быть? Оставить дома? Мальчишка может проболтаться... Взять с собой? Так отъезд трех мужчин встревожит женщин еще больше. Решили забрать меня с собой, а жене Константина сказать, что муж ее отправился на дальние покосы посмотреть стога. С меня же взяли честное слово, что буду дома держаться так, что комар носу не подточит.
Вернулись мы домой, сели обедать, и тут Магали сказал: «Соберите нас в дорогу, завтра мы с Шавлегом отправляемся в Зугдиди». Хитрость удалась, женщины ничего не заподозрили. Рано утром мы встретились с Константином в условленном месте и отправились в путь. От нас до Лебарде полтора дня езды на лошадях. Шел уже третий день, как Дуча Абрамиа появился у Константина, когда мы переступили порог дома, где лежал Дата. «Горем ты нас встречаешь или радостью?» – спросил Магали хозяина. Андро Салакаиа рассмеялся и сказал, что несказанно рад нашему приходу, а то этой ночью Дата уже собрался уходить, на ногах же он едва держится, и надо уговорить его переждать еще дня три-четыре. От сердца у нас отлегло, мы дружно вздохнули, и Андро Салакаиа повел нас к Дате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26