"В чужом бою каждый мудр" – так говорит наш народ, так повторил эту мудрость и наш великий певец Шота. Другие лучше меня смогут потом разобраться во всем, что я сделал, будучи атабеком. Но судить легче, нежели делать. Об одном только прошу, святой отец, будешь писать, гляди на все мои дела и свершения, помня, что и я старался быть бескорыстным и честным".
Несчастный замолчал. После полудня ему стало еще хуже. Ни лекари, ни лекарства ему уже не могли помочь. Мы его соборовали, и при заходе солнца он скончался.
– В чужом бою каждый мудр, – как эхо повторил Торели народную мудрость, когда Павлиа кончил рассказывать про Мхаргрдзели, – так он и сказал?
– Да, так и сказал. И, признаться тебе, дорогой Турман, после разговора с Мхаргрдзели охладел я к своей летописи, не лежит душа и не поднимается рука. Только подумай: великаны с львиными сердцами кидают друг на друга несметные полчища. Побеждает то один, то другой. Иные рассеиваются в прах, иные торжествуют победу. А какой-нибудь калека, ничтожный калека, вроде меня, ни разу в жизни не державший меча, не познавший его остроты и тяжести, берется судить об их делах. В тишине монастырской кельи он разбирает, кто прав, кто виноват, и выносит им приговор. Бумажный червь судит львов, орлов, тигров, богатырей. Разве не смешно, если я буду копаться во всем, что сделали Мхаргрдзели и Ахалцихели, и вынесу их деяния на суд потомков уже со своим приговором, в который потомки, безусловно, поверят.
– Всегда было так. Одни писали историю своей страны боевой саблей, другие пером. Потомки по достоинству оценят и того и другого. Горе таким, как я, кто не сумел послужить отчизне ни пером и ни саблей.
– Ты не можешь этого сказать про себя, дорогой Турман. Ты как раз владел и тем и другим.
– А что толку! Где плоды моей службы? Разоренная страна, утраченное могущество, ослабленная власть царя.
– Это не только твоя вина. Виновато целое поколение. Что мог поделать ты один, Турман Торели.
– В том-то и дело, что я принадлежу к поколению, которое будет проклято потомками в бесчисленных коленах наших родов. Ярмо, приготовленное дедами, всегда наминает шею внукам.
Наступило печальное молчание. Оба собеседника были согласны с тем, что говорилось о судьбе Грузии. Наконец Торели спросил:
– Мхаргрдзели умер, кто же теперь амирспасалар?
– Аваг Мхаргрдзели наследовал должность отца.
– Как?! Аваг Мхаргрдзели – амирспасалар? Этого не может быть, он мой друг, я его хорошо знаю. Правда, он честен, но беззаботен и беспечен. Он изнежен, он любит развлеченья. Не этими качествами подобает обладать амирспасалару. Аваг совсем не подходит к этой роли.
– Увы. Царица назначила его амирспасаларом как прямого наследника Иванэ.
– Наследовать могут одни цари. По наследству могут передаваться казна, драгоценные камни, но для верховного командования всеми войсками Грузии требуются качества, которые никому нельзя передать по наследству. Поэтический дар не переходит от отца к сыну. Точно так же и талант полководца. Разве нельзя было пожаловать осиротевшего Авага какой-нибудь иной должностью при дворе, если уж царице хотелось оказать ему милость. Разве мало военачальников, достойных получить амирспасаларство? Тут ведь судьба страны.
– Он сам умолял царицу.
– Мало что умолял. Давид Строитель, царь царей, учил, что выбирать визирей государь должен по уму, по мужеству, по опыту. Если царь не может назначить себе визиря и передает эту должность по наследству, значит, он сам не уверен в своей силе. Захария и Иванэ Мхаргрдзели были крупными деятелями Грузии, но в то время, как они воевали, проливая кровь, их сынки Шамше и Аваг развлекались, охотились, пировали, нежились в объятиях красавиц. Разве могут сыновья, привыкшие к беспечности, взвалить себе на плечи бремя, которое несли их отцы, разве они могут понести его дальше? Нет, Павлиа, чтобы править страной, нужна разумная, трезвая голова, нужна железная рука, иначе все рассыплется, как игрушечный домик из дощечек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Чем ближе подъезжал Торели к Тбилиси, тем сильнее он волновался. Торели заранее знал, что он увидит на месте Тбилиси, той прекрасной грузинской столицы, которую ему пришлось покинуть семь лет назад.
Канцелярия Несеви всегда передвигалась по следам Джелал-эд-Дина и его войска. Поэтому Торели представлял себе, что такое разрушения, произведенные хорезмийцами.
Он вспоминал все любимые уголки Тбилиси, воображение рисовало ему их лежащими в руинах, в золе и пепле, и сердце поэта сжималось от тоски и боли. Он знал из расспросов очевидцев, что нет больше плавающего дворца Лаши в Ортачале, нет новых палат царицы Русудан, нет нового моста через Куру, который был украшением города.
Все-таки теплилась надежда, что, может быть, хоть что-нибудь уцелело, пусть не столь величественное и знаменитое, как царские дворцы и палаты, но близкое и дорогое его сердцу. Но и эта надежда становилась все слабее, по мере того как сокращалось расстояние до любимого города.
В пригороде Ортачала Торели остановился у того места, где раньше был дворец Лаши. Этот дворец был сделан из камыша и плетеных циновок, он был построен на плотах и поэтому всегда покачивался, как лодка. Из дальних восточных стран выписал Лаша искусных мастеров, и они под наблюдением самого царя пять лет сооружали этот дворец. Здесь, в своем плавучем дворце, Лаша любил отдыхать, здесь же устраивались пиры. Торели тоже немало дней и ночей провел в сказочном дворце Лаши, слава о благоустройстве и роскоши которого гуляла далеко за пределами Грузии.
Когда Джелал-эд-Дин взял Тбилиси, то тбилисские персы первым делом привели победителей к этому дворцу. Чем можно было удивить сына хорезмшаха, владевшего всем Востоком? Джелал-эд-Дин, повидавший множество дворцов, храмов, мавзолеев в далеких и близких городах, все-таки был поражен, когда увидел дворец Лаши. Долго глядел он на эту дорогую, покачивающуюся на волнах игрушку, обошел все залы, опочивальни, подивился изобретательности строителей и утонченности вкуса заказчика, наконец обратился к своим визирям и сказал:
– Это не для меня. В таком дворце жить только изнеженным царям. Раскиньте мне мой походный шатер, и я буду спать в нем, как подобает воину и предводителю войск.
После Болнисской битвы разъяренный Джелал-эд-Дин приказал сжечь дворец Лаши. И все, что так кропотливо возводилось в течение пяти лет, сгорело чуть ли не за одну минуту.
Теперь на Куре по-прежнему покачивались одни только почерневшие плоты, на которых стояло некогда, может быть, самое удивительное сооружение на всем свете.
При въезде в Тбилиси Торели слез с коня и теперь шел пешком, ведя коня на поводу. И справа, и слева, и всюду стояли скелеты домов с закоптелыми стенами, с пустыми провалами окон. Караван-сараи, мастерские ремесленников, лавки торговцев были начисто стерты с лица земли. От берега Куры и до подножия гор не было видно ни одного дома, которого так или иначе не коснулись бы пожар и разрушение. Кое-где виднелись наспех отремонтированные дома. Видимо, хорезмийцы это сделали для себя. Но теперь и эти дома пустовали.
Увидев Метехскую скалу, Торели остолбенел. У величественного собора был снесен купол, стены его обгорели. Почти ничего не осталось от дворцов Георгия III, Тамар, Лаши и Русудан. Стоял только дворец Давида Строителя. Но и то без крыши и весь выгоревший внутри. Огонь не справился лишь со стенами, сложенными из огромных камней. Но то, что было разрушено, наспех починили хорезмийцы, должно быть, именно здесь располагались их войска.
Опоры моста через Куру тоже уцелели, но на них были настланы теперь какие-то жалкие деревянные мостки. Весь город был похож на кладбище. Напрасно надеялся Торели, что, может быть, остался целым дворец Русудан или хотя бы его развалины.
Тоска по Цаго вспыхнула с новой силой. И было у Торели такое чувство, что он не возвратился в родной и любимый город, а спустился в холодное, мрачное, пустынное подземелье. Город напоминал склад гробниц, нагроможденных друг на дружку беспорядочными рядами. А сколько счастливых людей, сколько веселья и шума, сколько торговли и ремесла, сколько вина и яств, сколько шуток и смеха было здесь шесть лет назад.
По улице босая девочка вела слепца – седого, оборванного, заросшего бородой человека. Слепец одной рукой ухватился за плечо девочки, а в другой держал палку, которой шарил и постукивал впереди себя. Торели подумал, что девочка тоже испугается его вида, как испугались недавно мальчишки-рыболовы, и встал в укрытии в проломе стены.
Девочка подвела слепого к тому месту, где стояли раньше палаты Русудан, и усадила его на камень. Она что-то сказала ему, а сама повернулась и побежала вниз по склону.
Торели вышел из своего укрытия и подошел к одиноко сидящему на камне слепцу.
– Не заслоняй солнца, – сказал слепец довольно грубо и нетерпеливо махнул рукой.
Турман похолодел – это был голос Ваче. Турман отошел в сторонку, чтобы не загораживать солнце, и стал приглядываться к слепцу. Нос горбинкой, толстая, чуть отвисшая нижняя губа. Все точь-в-точь как у Ваче. Но особенно руки… Большие, как бы крестьянские, но в то же время с длинными, тонкими пальцами. Руки художника Ваче Турман Торели мог бы узнать из тысячи других рук.
Слепец чувствовал, что кто-то стоит рядом с ним. Он спросил, не поворачивая головы:
– Кто ты?
– Это я, Торели. – Выдержки больше не хватило у поэта, и он упал около Ваче на колени и обнял несчастного слепца.
– Торели, Турман, неужели ты еще жив, бедняга? Видишь, на кого я похож! Зачем мне жить, зачем ходить по земле, если я не различаю ни тьмы, ни света, если я не вижу и людей. Несчастный я человек.
– Твое счастье в том, что ты ничего не видишь, Ваче! Ты не видишь нашего разорения, нашего позора, не видишь ужасных развалин на месте прекрасного Тбилиси.
Ваче смутился и замолчал. То же самое, почти слово в слово, сказал ему и Гочи Мухасдзе несколько лет назад. Видно, и правда страшно теперь смотреть на Грузию, если вот уже второй человек позавидовал участи слепца. В ответ на мысли Ваче Турман снова горестно заговорил:
– Хорошо, что ты не видишь опустошения, царящего вокруг. Хоть бы и мои глаза не глядели на все, что я вынужден видеть.
– Ничего, Грузия вновь встанет из пепла, отстроится, расцветет. Раны ее заживут.
– Кто знает, придется ли увидеть даже потомкам нашу страну в таком величии и блеске, как посчастливилось нам с тобой, Ваче.
До Грузии доходили слухи один невероятнее другого. Кто говорил, что Джелал-эд-Дин убит монголами, кто говорил, что он покончил с собой, кто утверждал, что монголы схватили султана и теперь он у них в плену, кто доказывал, что султан бежал в Багдад и теперь вместе с халифом они собираются поднять весь мусульманский мир на войну с монголами. Некоторые говорили, что Джелал-эд-Дин сидит не то в Хлате, не то в Арзруме, что он собирает новое войско для войны с монголами, а также для нового похода на Грузию.
Слухов было много, правды не знал никто. Правдой было пока что только то, что все хоремзийцы вдруг поспешно покинули Грузию, так что на всей грузинской земле вдруг не осталось ни одного хорезмийца. Грузинам только этого и было нужно. Не все ли равно, где, в каком городе или краю умрет ненавистный Джелал-эд-Дин? Страна освободилась от нашествия, страна вздохнет теперь полной грудью, снова наладится мирная жизнь.
Так думали все грузины. Плохо то, что так думали и те, кому полагалось бы думать о будущем страны, о ее спасении, о ее защите от нового, еще более страшного врага. Только самые дальнозоркие и умудренные из них понимали, что, как ни странно, уход с исторической сцены Джелал-эд-Дина не на руку Грузии. Следом за Джелал-эд-Дином шли монголы. И какие бы несчастья ни нес Грузии султан, все же для нее было бы лучше, чтобы он как можно дольше сопротивлялся монголам, обескровливая их и сам истекая кровью.
Так думал и Торели, хотя он видел своими глазами ночное бегство Джелал-эд-Дина и сомневался, что султану удалось спастись. Но, кто его знает, та судьба, которая вырвала его из рук врагов на берегу бушующего Инда, может быть, помогла ему и на этот раз.
В Грузии между тем быстро налаживалась мирная жизнь. Повсюду распахивали поля, сажали виноградные лозы, строили мосты, расчищали площадки, чтобы закладывать новые дома.
Каменщиков и плотников не хватало – они были нарасхват. Впрочем, каждый становился плохим ли, хорошим ли каменщиком и плотником, чтобы скорее возвести стены, устроить кровлю над головой, развести очаг.
По Грузии вновь потянулись караваны со всех концов света. Почти сразу же появились разнообразные товары, но стоило пока все очень дорого. Караванщикам приходилось путешествовать большими партиями и нанимать многочисленную вооруженную охрану. Да и не решались они заезжать слишком далеко.
Один караванщик, только что прибывший из Арзрума, нашел Торели и, уединившись с ним, тайно передал ему письмо от Мохаммеда Несеви.
"Когда ты получишь это письмо, – писал бывший начальник канцелярии и летописец Джелал-эд-Дина, – твоего покровителя и друга Мохаммеда скорее всего не будет в живых. Как мне горько, что великий аллах не услышал моей молитвы и не пресек мой жизненный путь раньше, как просил я его об этом. И вот я сделался очевидцем ужасных событий, о которых тебе пишу. Кроме того, за мои тяжкие грехи аллах не дал мне возможности продолжить летопись великого и доблестного Джелал-эд-Дина.
Помнишь, в час нашего расставания, когда моя жизнь висела на волоске, я вручил тебе один список моей книги, дабы мои труды дошли до потомства. Но колесо судьбы повернулось иначе. Сам я пока что жив, тогда как возвышеннейшего и благороднейшего среди всех людей, избранного богом человека, по сравнению с которым я и все мы, оставшиеся в живых, лишь дорожный прах, этого человека не пощадила злая судьба. Аллах, без ведома которого не падает и волос с головы человека, лишил жизни того, кто был смыслом моего жалкого и недостойного существования, всех моих бессонных трудов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56