А я не знаю, с кого собирать. Павлиа далеко, когда-то он узнает, когда-то пришлет. Мамука дал все, что мог… Конечно, мы с тобой не родня и ты не обязан. Но все же я решилась… побеспокоить. Если разобраться, ближе тебя у меня теперь в городе никого нет.
Цаго говорила и смотрела прямо в глаза. Ваче не выдержал ее взгляда, опустил голову, начал смотреть в пол, по углам, на свои руки. Цаго испугалась: сейчас откажет. Потому и опустил взгляд – собирается отказать, и неловко.
А Ваче между тем был по-детски счастлив. Жизнь подарила ему еще один случай, редкую возможность выполнить просьбу Цаго! Он вдруг светло улыбнулся и поднял голову.
– Как много лишних слов. Сколько требуется?
– Пятнадцать тысяч, – выпалила Цаго и почувствовала облегчение, так как говорить теперь больше ничего не нужно. Теперь, что бы ни было, что бы ни говорил Ваче, осталось молчать и ждать.
Не говоря ни слова, Ваче вышел в другую комнату. Цаго вдруг поняла всю нелепость своей просьбы. Пятнадцать тысяч золотом. Отдать ни за что ни про что. Ради почти незнакомого человека. А завтра к нему придет кто-нибудь еще: мало ли грузин осталось в плену. У него своя семья, свой дом, свои заботы. Пятнадцать тысяч – не горсть серебра… Но тут Цаго снова вспомнила доброго, избалованного Турмана Торели у жестоких хорезмийцев в руках. Представила, как его бьют, как ему отрежут голову, если не придет своевременно выкуп. Настроение ее изменилось. Теперь она волновалась не о том, как и чем будет расплачиваться, а о том, что вдруг у Ваче не окажется пятнадцати тысяч или он не захочет их отдать.
В комнату вбежала дочурка Ваче. Остановилась в дверях и уставилась на Цаго.
– Иди ко мне, маленькая, иди, цветочек.
Цаго подняла девочку на руки, поцеловала ее. Девочка вполне доверилась незнакомой тете, улыбнулась и стала разглядывать ее лицо.
Появилась в дверях и Лела. Она была возбужденная, расстроенная, какое-то слово вот-вот готово было сорваться с ее языка. Может быть, она и сказала бы это слово, но из других дверей появился Ваче. Он молча подошел к стопу и, опрокинув кошель, начал высыпать яркое звонкое золото.
Цаго глядела, не отрывая глаз. А когда подняла глаза на одно мгновение, заметила, что и Лела смотрит на стол и что из глаз Лелы катится по светлой неторопливой слезинке.
Лела смутилась от того, что перехватили ее взгляд, и, отвернувшись, стала заниматься девочкой.
– Пойдем, Цаго, пойдем, маленькая, ты уже надоела тете.
Слезы на глазах у Лелы больно отозвались в сердце Цаго. Она даже не обратила внимания, что очаровательную малютку называют ее собственным именем – Цаго. Эти две слезы сказали громче слов, какую большую и бессмысленную для себя жертву приходится делать Ваче и всей его семье ради какого-то придворного поэта. Только теперь Цаго поняла, какой неоплатный долг она берет на себя, как подрывает благополучие семьи своего друга, какую, если говорить правду, несправедливость она творит.
– Все. Пятнадцать тысяч, как одна монета. Пусть пойдет тебе это золото впрок. Пусть оно высушит слезы на твоих глазах.
Ваче неторопливо ссыпал монеты обратно в кошель. Он думал о том, что своими же руками разрушает свои самые затаенные и так неожиданно сбывшиеся мечты. Ведь сколько раз представлялось ему, как Цаго остается вдовой и тогда… А теперь, когда это почти совершилось и когда Цаго почти вдова, он отдает последнее, чтобы только вернуть ей Торели. Рассуждая здраво, он поступает глупо, но что же делать, если он не может поступить по-другому. Не может, и все.
Цаго взяла кошель и пошла к дверям. На пороге она обернулась и увидела, что Ваче плачет. Колени у нее ослабли, и она ухватилась за косяк, чтобы не упасть. Она подумала, что Ваче оплакивает золото, и резко протянула ему кошель. Но на лице Ваче отобразилась такая боль, будто его ударили железным острием под сердце. Цаго сделалось стыдно, не помня себя, она выбежала на улицу и бежала, не оглядываясь, пока дом Ваче не остался за третьим или четвертым поворотом.

Повесть об адарбадаганском атабеке Узбеге и царице Мелике-хатун

Когда Джелал-эд-Дин препроводил под надежной охраной царицу Мелике-хатун, жену атабека Узбега, в Хойскую крепость, она оказалась в полной безопасности от всех превратностей военного времени, но и в стороне от всех дел. Царица привыкла царствовать, властвовать, повелевать, и поэтому новый образ жизни ей очень скоро наскучил.
Атабек Узбег, ежедневно купающийся в вине и в иных мирских удовольствиях, и при хорошей-то жизни не находил времени для своей молодой жены. Теперь он и вовсе не показывался на глаза.
А Мелике-хатун хотелось жить. Ей хотелось веселья и счастья. В уединении Хойской крепости она имела все, соответствовавшее ее царскому сану и высокому роду. Ее окружали верные визири и мамелюки. Но все же в крепости царили невозмутимая тишина и монотонное спокойствие. И это больше всего приводило в отчаяние полную жизненных сил молодую женщину.
Ее тянуло в большой город, в кипение столичной жизни, ко двору атабека, где еще недавно блистали перед ней… вернее, где она блистала перед лучшими рыцарями страны, для которых каждое ее слово – закон, но закон, исполняемый с радостью и наслаждением. Ко двору каждый день прибывали послы из разных стран, отягощенные дорогими, достойными царицы подарками. Подлинная властительница Адарбадагана, царица Мелике-хатун повелевала от имени своего мужа, совсем утонувшего в вине и по своей воле отошедшего от управления государством.
В минуты отдыха, бывало, она услаждала себя музыкой и представлениями лицедеев, а лучшие рыцари ее царства соревновались игрой в мяч либо на конных ристалищах. Каждый стремился привлечь к себе благосклонный взгляд прекрасной царицы и быть награжденным хотя бы улыбкой одобрения.
Царица раскаивалась, жалела, что сама же попросила увезти ее подальше от хорезмийского султана. Зачем нужно было покидать Тавриз и скрываться в высоких горах? Зачем ей понадобилось убегать от султана, о мужестве, богатстве и благородстве которого весь Восток рассказывает легенды. К тому же, говорят, Джелал-эд-Дин понимает толк в красивых женщинах и, вероятно, лучше некоторых мог бы оценить прелести адарбадаганской царицы.
Мелике-хатун молода. В сущности, она только еще расцвела, только еще входит в зрелую женскую силу. Да султан, вероятно, скорее отдал бы Тавриз, чем отказался бы от Мелике-хатун, если бы только раз загляделся поглубже в ее черные, затягивающие в себя большие глаза.
Мелике-хатун лишь однажды видела султана, да и то мельком. Низкорослый, плотный, он показался ей очень подвижным и ловким. Черное, как бы опаленное лицо его освещали глаза черные, но горящие словно угли. Не запала ли искорка от них в сердце скучающей без мужа адарбадаганской царицы?
Из искры, как известно, очень часто сотворяется большое, всепоглощающее пламя.
Как глупо делала Мелике-хатун, когда сидела в осажденном Тавризе. Если бы можно было вернуть время и события, она почла бы за счастье сдаться отважному Джелал-эд-Дину вместе со своим городом.
А тут еще до крепости дошла весть, что Джелал-эд-Дин разбил грузинское войско и на время возвратился в Тавриз. Царица совсем потеряла покой. Она поняла, что не может больше жить в этой глуши, что она должна возвратить себе Тавриз, но не Тавриз ее безвольного кутилы Узбега, а Тавриз неутомимого, деятельного, мужественного Джелал-эд-Дина, Тавриз султана, который сумел внести в душу царицы столь великое и радостное смятение, который, надо думать, сумеет успокоить и усладить ее смятенную душу.
Мелике-хатун была и женщина и царица. Как у женщины, у нее родилось неукротимое стремление овладеть желанным мужчиной, как царицей, ею руководило тщеславие, жажда привычной власти, блеска и величия, почестей и славы.
Царица созвала визирей и советников, все свое деловое окружение. Она разжалобила их, растравила их собственные чувства, вспоминая столицу, где некогда обитали ведь и они. Потом царица сказала:
– Если мой муж, великий и благородный Узбег, действительно любил бы свой народ и свою супругу-царицу, он не вверг бы нас всех в такое жалкое положение. Он собрал бы в Адарбадагане бесчисленные войска и освободил бы страну от засилия хорезмийцев. Ну, или хоть попытался бы освободить. Но он, видно, выбросил заботы о стране и народе из своего сердца и оставил государство на произвол судьбы. Вот почему царица вынуждена сама заботиться и о своем народе, и о судьбе трона, и о личной своей судьбе. Царица решила расторгнуть брак с атабеком, тем более что на деле он давно уж по своему желанию выпрягся из ярма супружества. После того как брак с атабеком потеряет законную силу, царица сочетается браком с единоверным хорезмийским султаном Джелал-эд-Дином. Этим шагом мы сразу же обратим врага в друга, завоевателя в покровителя. Адарбадаган обретет достойного хозяина и тем самым навсегда избавится от вечного вражеского засилия.
Советники царицы не верили своим ушам. Откуда столько мудрости у этой молодой женщины, откуда столько самообладания и мужества? Они наговорили ей высоких и лестных слов и тотчас отправили послов к Джелал-эд-Дину.
Султан был наслышан о прелестях и государственном уме адарбадаганской царицы. Кроме того, женитьба на ней делала его военное обладание страной вполне законным. Покоренный силой оружия народ становился его верноподданным на законном и понятном каждому сердцу основании. Кроме того, этот брак выбивал всякую почву из-под ног у тех, кто еще надеялся на Узбега и считал именно его законным властелином Адарбадагана. Вот почему султан, не раздумывая, принял предложение послов. Брак царицы и Узбега был законно расторгнут, и царица Мелике-хатун сделалась женой Джелал-эд-Дина, то есть возвратила себе звание адарбадаганской царицы.
Любитель музыки и лицедейства, пиров и состязаний поэтов, Узбег не любил забот. Последний потомок некогда великих и знаменитых Пахлаванов, он руководствовался в жизни не столько соображениями политики или здравого смысла, сколько рецептами тех иранских поэтов, для которых, кроме вина, веселья и женщин, в суетном мире не существовало ничего. Все остальное являлось тщетой.
Все мы созданы из земли и опять превратимся в землю. Полная жизни и сладкого трепетания красавица, которую ты сейчас сжимаешь в своих объятиях, завтра смешается с землей. Земля все бездушно и равнодушно поглощает. Горшечник изготовит из нее сосуд с изящной и длинной шейкой. Из этого сосуда другие мужчины будут пить вино, как пьешь ты его сейчас из своего грациозного кувшина. Они будут пить вино и ни разу не задумаются о том, что когда-то эта глина была прекрасной девушкой, юной женщиной, умеющей обнимать и дарить радость. А вон та вместительная пиала скорее всего перевоплотилась из черепной коробки сурового и властного мужчины.
Какой же смысл в смешных человеческих заботах, если никто не может изменить неотвратимого закона, установленного свыше? Для чего человеку его воля, сознание, ум, если они не могут подняться выше ничтожества мирской суеты?
Человек обречен с минуты своего рождения. Если он умен, то он поймет, что высшее благо – пить душистое вино, вдыхать благовония, чтобы в головокружительных объятиях щедрых на ласки дев как в тумане пролетела жизнь, данная неизвестно зачем. Пей из сосудов вина, любви и забвения. Лови мгновение счастья сегодня, потому что никто не знает, что будет завтра, а если догадывается, то не в силах ничего изменить.
Узбег твердо исповедовал эту веру, поэтому его не смущали удары судьбы, несчастья, толчки, перемены. Сначала ему не давали покоя грузины. Он всегда удивлялся, чего они хотят, что им понадобилось в Адарбадагане? Неужели у них нет своего вина и своих женщин, то есть именно того, что и нужно человеку для счастья?
Теперь вот хорезмийский султан. Захватил почти всю страну и объявил себя хозяином Адарбадагана. Ну что ж, если ему так нравится, пожалуйста, пусть. Но, право, не поймешь, зачем это нужно! Разве от того, что называешься хозяином, вино становится душистее, а женщины слаще? Как несчастны, как слепы эти тщеславные люди. Как жадно они хватаются за все мизерное, мнимое, преходящее. Ни разу не оглянутся назад, ни разу не посмотрят вперед. А ведь и сзади и впереди – ночь, пропасть преисподней, мрак небытия. Кому там нужен какой-то Адарбадаган!
Смерть неминучая, неотвратимая смерть идет по пятам. От нее не откупишься никаким золотом, никакими завоеванными царствами, она уравнивает всех – и тех, кто не знал в жизни ничего, кроме лишений и тягот пути и походов, сражений и вечных тревог, и тех, кто не хотел знать ничего, кроме наслаждений и радости.
Неужели они, лишь на короткое время допущенные до пира жизни, не могут понять, что каждое потерянное мгновение – это потерянное мгновение, что тратить столь скупо отпущенное время на заботы и суету, на мелкую жизненную возню и склоки, что это – самое настоящее сумасшествие.
Им нужно мое царство, мое наследство, мое богатство и величие? Пусть возьмут! Чарка вина, приятный собутыльник и собеседник, молодая красавица всегда найдутся. А больше Узбегу ничего не надо. Вино прогонит из сердца заботу и суету, а любовь сделает нас счастливыми. Чего же больше?
Ничто, касающееся мирской суеты, давно уж не волновало сердце Узбега, исповедующего столь мудрые правила жизни. Ему было не жалко своих владений, и то, что произошло, он вовсе не считал своим несчастьем, как считали за него многие со стороны. Впрочем, все знавшие Узбега были уверены, что никакие удары судьбы не могут вывести из равновесия их атабека и заставить его обратить свое лицо и сердце к мелочной презренной суете вокруг.
Так думал и сам Узбег, но он не рассчитал одного, а именно того, что, при всей его мудрой философии, он по-прежнему остается человеком.
Однажды, когда атабек только что проснулся и не подносил еще чаши к губам и был трезв, из Тавриза прибыл гонец. Не переодевшись с дороги, он вошел к Узбегу, как будто известие, которое он принес, не терпело ни минуты отлагательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56