А затем, что упадет кровушка в мать сыру землю и вырастут цветы совести народной! Саша, Сашок, ты знаешь… кто? Ты, говорю, знаешь для меня кто? Ты для меня все горюшко, болюшка и силушка людская – вот кто! Саша, не молчи, хочешь землю буду есть сырую?!
И Томилин, припав к мокрой от росы земле стал хватать дрожащими губами землю.
Александр задумчиво ухватил тонкими пальцами комок затоптанной черной земли и поглядел и поглядел на нее заплаканными глазами.
– Вот она… землица… – дрогнувшим голосом сказал он. Томилин, шмыгая носом и всхлыпывая, взял в руки канистру с керосином и …
Иван, выйдя из себя, дернулся и прохрипел:
– Переключай…
Валера удивленно посмотрел на него:
– Тебе что не неравится? Зашибанское кино.
– Переключай, быстро… – не двигаясь, мучительно скривился Иван.
Минуты две по экрану ползет стрелка. Иван подавленно смотрит, не шевелясь. Затем на экране появляется лихой молодой человек, как Иван, напряженно глядящий куда-то в бок. Иван вздрагивает и молодой человек, будто заметив это, счастливо улыбается и объявляет:
– Дорогие товарищи, сегодня в нашей программе художественный фильм «Спорт любит сильных». По центральному телевидению фильм демонстрируется впервые.

СПОРТ ЛЮБИТ СИЛЬНЫХ

Под оглушительный рев трибун Алексей вышел на помост и несколко раз подпрыгнул, разминаясь.
– На помосте – Алексей Степанов, Советский Союз! – проревел динамик, и вторя ему залопотали на разных языках голоса в других частях громадного зала.
(Иван облегченно вздыхает и, размякнув, откидывается назад.
– Слава тебе, господи… Что-то, наконец, нормальное. Я уж думал – белая горячка у нас!
Валера равнодушно глядит на экран, хлопая короткими ресницами.)
Степанов приветственно поднял руки, чувствуя как волнами поднимается в нем спортивная злость.
– Его противник – Рихард Грюшенгауэр… Федиративная республика Германия, выступает под псевдонимом Гамбургское Страшилище.
Алексей было оглянулся – важно было не пропустить момент выхода немца на помост. Даже по тому, как он проползет под канатом можно было довольно точно оценить его состояние и степень подготовленности к бою. Гамбургское Страшилище, сильный и тактичный игрок, лез намеренно небрежно, опираясь на пол руками и сплевывая. Выходя, он так сильно зашатался, что вынужден был схватиться за стол.
Рихард Грюшенгауэр был ветераном перепоя и на последней Олимпиаде занял видное место. Уже несколько лет назад Алексей Степанов видел его на показательных выступлениях лучших перепойщиков в Большом Драмматическом театре Москвы. На его стороне был опыт, на стороне Алексея – молодость.
Секунданты забегали по помосту с ведерками, полотенцами и тряпками. Грюшенгауэр, покачиваясь, смотрел мутным, непонимающим взглядом. Лицо его, опухшее от тренеровок, клонилось к земле, руки беспорядочно дергались в поисках опоры.
Это могло быть и, вероятно всего, и было блефом – таким поведением он расчитывал усыпить бдительность соперника, представить поединок легким и малозначительным.
Одет он был в рваный рабочий комбинезон и ватник – непонятно, что толкнуло его на мысль о том, что такая, столь знакомая Степанову форма может пробить брешь в психологической защите советского спортсмена.
– Только не расслабляться, Алеша, только не расслабляться, – твердо сказал Степанову тренер советской команды, ас и видный теоретик перепоя, много сделавший для развития нового вида спорта; в частности его перу пренадлежали книги: «Перепой: спорт или искусство?» и «Нести людям радость» (летопись перепоя).
Раздался предупреждающий свисток судьи и все, кроме двух секундантов, в обязанности которых входило по мере надобности открывать и разливать бутылки, покинули ринг.
Послышался второй свисток и соперники сели друг напротив друга. Рихард Грюшенгауэр неловкими движениями освободился от ватника и швырнул его на пол. От внимательного взгляда советского не укрылось, что комбинезон соперника выкрашен в соответствии с псевдонаучной теорией Гет-Кадинского о психофизиологическом воздействии цвета и хотя советская наука о перепое отвергла, например, производное утверждение Кадинского о рвотном рефлексе на сочетании синего и грязно-желтого, Степанов невольно отвел глаза от отвратительных сизожелтых пятнен, покрывающих Гамбургского Страшилище как жирафа.
Гул зала постепенно стих. Секундант Алексея живо открыл бутылку «Молдавского» красного портвейна и налил стакан.
– Полнее наливай, – негромко сказал Алексей, трепещущими ноздрями уловив знакомый запах. Степанов уже давно специализировался по «Молдавскому» портвейну, хотя и тренировался по комплексному методу. Спектр его спортинвентаря был широк – от шато Д, икема и К, Крем де Виолетта до тормозной жидкости и неочищенной палитуры, но предпочтение он отдавал портвейнам, что и было характерной чертой советской школы перепоя. Преймуществом «Молдавского» красного портвейна перед другими был высокий коэффициент бормотушности. Его противник боролся мятным ликером, не столь бормотушным, но специфичным и нажористым.
Таким образом технические параметры спортинвентаря противников уравнивались. Победа достанется сильнейшему.

…

Прозвучал гонг и состязание началось. Немецкий спортсмен расправил плечи и впервые взглянул на Алексея, разом отряхнув с себя напускную апатию. Высокие волевые качества мужественно светились в его глазах, компенсируя немалый для перепойщика возраст.
– Саукин сынь, а ну гляди, яко я стаканищу вышру, тфаю мать!!! – свирепо закричал Гамбургское Страшилище, вращая выкатившимися глазами. Он схватил стакан, сделав три глотательных движения, откусил кусок стакана и звонко проскрежетав зубами, проглотил. Рихард Грюшенгауэр принадлежал к тому, впрочем, довольно немногочисленному разряду спортсменов, которым мешал запрет на все виды закусок, кроме неорганических соединений.
Алексей чуть заметно усмехнулся. Он понял, что соперник делает ставку на устрашение. Но такая демонстрация силы могла встревожить кого угодно, но не советских спортсменов. Недаром остальные члены немецкой сборонй предпочли другую тактику борьбы – изысканный, талантливый стиль, пронизанный тонкой иронией и пренебрежением к противнику.
Алексей медленно, уверенными глотками допил четверть стакана, страшно сморщился и брезгливо понюхав остаток, оставил стакан.
Степанов, конечно, понимал, что даже в пылу борьбы соперник не сочтет этот блеф за чистую монету, но переходом от пассивности к резкой атаке можно добиться психологического преймущества у самого опытного противника.
Гамбургское Страшилище швырнул полусъеденный стакан за спину и, рыгнув, продолжил:
– А ну, сзукин сынь, смотри яко я фторой стаканищо вышру, тфаю мать.
Степанов встревожился. За столь грубой игрой мог стоять тонкий подвох. Дважды повторяя такой избитый прием, Рихард Грюшенгауэр явно пытался усыпить своей подготовленностью. Неясным был и странный акцент – ведь русский язык издавна стал международным языком состязаний по перепою и Грюшенгауэр хорошо знал его уже тогда, когда перепой только перешагнул границы Советского Союза и начал победоносно шествовать по странам и континентам, вытесняя другие виды спорта и искусства.
Алексей взглянул за канаты на совершенно заплывшее лицо своего тренера, сидевшего с бутылкой Стрелецкой за судейским столом.
– Еще спокойнее, Леша, спокойнее, – шепнул опытный тренер, только утром перенесший зверский припадок белой горячки, и Степанов понял его по движению губ.
Под жуткий скрежет второго съедаемого Страшилищем стакана Алексей спокойно допил свою первую дозу.
– Наливай по два стакана, – сказал он секунданту.
Прошло уже половина первого раунда, а Страшилище набрал в пять раз больше очков – приходилось дать себе отчет, что тактика на устрашение, точнее замешательство, сработала.
Алексей плавным жестом поднес свой второй стакан и сильно, уверенно выпил; в тот момент, когда его правая рука ставила стакан таким же плавным жестом – левая уже поднесла другой ко рту, когда и тот стакан был выпит, правая уже подносила наполненный секундантомтретий стакан.
В таком темпе он работал ещё минут десять, пока голос коментатора не заставил Алексея прислушаться.
– Русский перепойщик, – быстро говорил коментатор, – демонстрирует великолепное владение стилем «загребальная машина», хотя нельзя неотметить, что он исполняет стакан в три с половиной выхлеба, а немецкий перепойщик в один, что сильно скажется на оценках, вынесенных судейской коллегией. К тому же Степанов явно пренебрегает психологической борьбой с противником. Создается впечатление, что он его просто не замечает, что тоже является своего рода стилем, отвергнутым однако ещё на заре развития перепоя. Такой стиль более угнетает и подавляет самого спортсмена, нежели его противника, кроме того я думаю, что телезрители скажут вместе со мной: Такой перепой нам не нужен! Это уже не искусство!
– А ну гляди, гадина поганная, гляди, яко я тевятый стаканишшо вышру, мать тфаю! – кричал Гамбургское Страшилище.
Алексей понимал, что явно проигрывает в артистизме, но не мог изменить тактику до конца раунда, так как в перерыве противник решил бы перестроиться.
Атаку и решительную атаку нужно было начинать в начале второго раунда.

…

Прозвинел гонг и секунданты бросились на ринг, чтобы утереть лица спорцменов и стол.
Тренер положил руку на плече Степанову:
– Нормально, Леша, нормально. Походи по рингу. Запомни: левой больше работай, левой! А главное – не дай себя запугать. Ты ведь злее. Я ведь помню: пацаном, ты литр литр самогона осилить не мог, а уж был злой.
Глядя на расплывающиеся черты дорогого лица, Степанов вспомнил их вчерашний разговор с тренером:
– Значит «Молдавский» красный? – строго спрашивал тренер.
– Красный, только красный, – твердо отвечал Алексей.
– Конечно, Леша, конечно! А может всетаки белый? Или хотя бы розовый? Недоберешь коэффициентом бормотушности – возмешь колличеством. Все помни, ведь у тебя на прошлой неделе…
Да. Алексей помнил, хотя и нетвердо, что на прошлой неделе перенес прободение язвы желудка. Да, «Молдавский» красный, «Молдавский», разящий меч советских перепойщиков – ты не любишь слабых.
– Нет, Иваныч, нет – красный, только красный. Ведь спорт любит сильных.
Тренер опустил плешивую голову и не скоро поднял ее, смахнув щедрую слезу старого перепойщика.
– Другого ответа я не ждал. Пора и за тренеровку.
И Иваныч стал выставлять на тренеровочный стенд до боли знакомый спортинвентарь – темно-зеленые бутылки в опилках с желтыми жестяными пробками без язычков.
– Создается впечатление, – диссонансом врезался в сознание Алексея голос коментатора, – что немецкому мастеру удалось подавить волю советского спортсмена к победе. Однако, посмотрим, что скажут судьи.
На гигантском табло зажглись огни – судейские оценки. Алексей ещё твердо различал эти неутешительные для него цифры, после второго раунда их обычно сообщал тренер.
Рихард Грюшенгауэр получил за артистизм исполнения почти в два раза больше баллов и чуть-чуть вырвался вперед по колличеству абсолютных алкогольных единиц – хотя немецкий спортсмен к концу раунда и снизил темп, но крепость и коэффициент сахарности его напитка были больше.
Гамбургское Страшилище не вставал со своего стула – он сидел вразвалку, блаженно раскрыв громадный рот и двое секундантов изо всех сил махали перед ним полотенцем, вгоняя вего пламенную пасть свежий воздух. Двое других секундантов массировали ему руки.
– Зачем это? – мрачно подумал Степанов, – будто бить меня собирается.
Международная Федерация Перепоя уже давно поднимала вопрос о допустимости физического контакта соперников, однако окончательное решение по этому вопросу ещё не было выработано.
Иваныч между тем втолковывал Алексею тонкости возможного поведения соперника. Степанов, наморщив лоб, слушал его, растроганно думая о завидной памяти старого перепойщика.
Иваныч помнил даже восьмидесятые годы XX века или как их называли – «лютые восьмидесятые». Алексей с трудом верил в жестокие рассказы об этом времени.
Например: Иваныч рассказывал, что по воскресеньям в магазинах совершенно ничего не продавали. Можно ли в это верить? Ведь человек, когда уже шагнул в космос, бурно развилась электроника, машиностроение и в воскресенье человек ничего не мог выпить.
Если кто делал и продавал самогон – давали срок до пяти лет.
– Это как же – за самогон посадить могли? – недоверчиво смеялся Алексей.
– Могли припаять свободно, – поучительно говорил тренер, – за самогоноварение до пяти лет.
– А вот если я суп сварил, тоже посадить могли?
– Нет, за суп не сажали.
– А если чаю заварил?
– Вроде нет… не помню. Эх, Лешка, много чего было… такого… – Иван поглаживал стакан, мучительно вспоминая чего-нибудь.
– На улицу страшно было выйти. Бандиты везде… нет, это в Америке бандиты были, а у нас – менты! Менты у нас были. Вотсейчас милиционер тебя на соревновании охраняет, цветы тебе дарит, ты с ним поговорить можешь, как с человеком. А тогда милиционеры вроде бандитов были. Неохота ему работать, а охота ему кобелиться и залупаться – вот он и идет в менты. Идешь ты мимо него, трезвый даже, а он тебе ручкой вежливо – давай залупаться: ваши документы, ваш рабочий пропуск, а что у вас в сумке, пройдемте, разберемся.
– Так что же вы такие пришибленные были – почему же вы не боролись?
– Ага, мы боролись, это точно ты сказал – в очередях особенно боролись. Соберуться, бывало, менты толпой у магазина и смотрят, как ты борешься. Потом оцепят магазин – кого хотят, того пустят, не покажешься им – увезут к себе в КПЗ и натешатся вдоволь – борються с тобой… – Иваныч зябко повел плечами и тяжело вздохнул. – За гластность велели бороться тоже. Чтобы одну правду говорили. Рпскроешь, например, центральную газету, а там на первой странице прямо так и написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9