Значит ли это, что она вас любит?
Обломов лезет под стол.
Куда же вы?
Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину.
Обломов вылезает из-под стола.
ОБЛОМОВ. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату) и вон еще, за окном. Все моё! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?
АРКАДИЙ (с сомнением). Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – всё вместе наводит тоску.
ОБЛОМОВ. Да вы, верно, москвич?
АРКАДИЙ. Послушайте, отдайте мне вон ту, самую маленькую подушку! Она ведь вам больше не нужна?
ОБЛОМОВ. Заберите все! (Вздыхая.) Ах, доктор, у меня жар! И сердце колотится.
Аркадий аккуратно раскладывает подушки на диване.
Затем берет Обломова под руку и укладывает на диван.
АРКАДИЙ. Вот что, Илья Ильич… Видно, поспешил я с вашей гисторией морби . Прав был Карл Иваныч, здесь – казус… Закройте глаза, вытяните ноги. Вообразите шум дождя…
Садится на стул в изголовье дивана.
Обломов затихает.
(Говорит ровным голосом.) Слушайте мой голос и отвечайте на мои вопросы. Кто я?
ОБЛОМОВ (глухо). Доктор.
АРКАДИЙ. Хорошо.
ОБЛОМОВ. Доктор едет на свинье, с докторёнком на спине.
АРКАДИЙ (помолчав). Вы не верите мне? Вас сбили с толку врачи прежней школы? Они ничего не знают, кроме аптекарских снадобий. Что ни случись, у них рецепт один – слабительное и кровопускание. Кровопускание и слабительное. Но медицина сделала огромный шаг вперед, и доктора теперь другие. Мы ведём свою историю от Фридриха Шиллера, полкового доктора!
ОБЛОМОВ. В груди болит.
АРКАДИЙ. А отчего? Вы не знаете. Вас мучает неизвестность. Сейчас я буду развеивать ее. С вашей же помощью. Я буду называть вашу болезнь словами, и вам должно становиться от этого легче. Вы малоподвижны? Это называется – адинамия. Вы не хотите ничего делать? Это – апатия. У вас нет желаний и слабая воля? Это называется – абулия. Вам легче? (Резко.) Закройте глаза, ведь вам же сказано! (Ровным голосом.) Вообразите, что ветер шевелит листья на дереве, и скажите мне то, что вы хотите сказать. То, что скрываете. То, что слышите внутри самого себя? Ну?
ОБЛОМОВ. М-м-м…
АРКАДИЙ. Хорошо. Прислушайтесь. Не торопитесь. Что вы слышите? Что говорит в вас, в самой серёдке вашего естества?
ОБЛОМОВ. М-м-м… (Сонным голосом.) Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится… Донесут щело.
АРКАДИЙ (после паузы). Зыхала? Ну-ну-ну! Щело? Что это еще за – щело? Как понимать? Постойте-постойте, так нельзя! Мы так не договаривались, – чтоб ни слова не понятно! (Толкает в плечо Обломова.) Ну-ка, подвиньтесь!
Обломов подвигается к спинке дивана.
Аркадий ложится рядом.
Начнем все с самого начала! (Закрывает глаза.) Шум дождя! Ветер шевелит листья!..
Лежат молча.
(Сонным голосом.) Врать нехорошо, поэтому признаюсь. Я вас обманул. Мне на три года меньше, чем я вам сказал… И зрение у меня отличное, я все вижу. А в очках – простые стекла. Для солидности. Все вижу, все-все… Доктор медицины, а в шкапу что хранит? Не догадаетесь! В шкапу живет – Сивка, деревянная лошадь. Не лягается, есть не просит. Хороший, в боях проверенный конь… Степан видал, как я Сивку под уздцы из шкапа выводил… Степан больше у меня не служит. Прогнал за нерадивость… (Смеется.) А помните?… – «Иван Иваныч издавнб носил с собой кусок га… Была ему газета эта для утешения дана».
Аркадий засыпает.
Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана.
С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.
ОБЛОМОВ. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел всё, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны… Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем…
Застыл на пороге.
Перекрестился и решительно вышел за дверь.
Аркадий спит.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Сцена шестая.
Комната в доме на Выборгской стороне.
Чистота, порядок и уют. На окнах – цветы.
Под потолком – четыре клетки с чижами и канарейками.
ЗАХАР. Выборгская сторона – это вам не Гороховая улица!.. Ни пыли, ни копоти. Безбородкин сад рядом, Охта под боком, Нева в двух шагах!
ОБЛОМОВ. Да здесь, говорят, волки бегают.
ЗАХАР. Зато конюшня своя.
ОБЛОМОВ (мрачно). Зачем мне конюшня?
ЗАХАР. Свой огород, за капустой да репой в лавку не бегать.
ОБЛОМОВ (кисло). Какой огород? Какая капуста? Какая репа?
ЗАХАР. И задешево! Почти даром!
ОБЛОМОВ. Куда это, Захар, у нас все деньги вышли? Летом была тысяча рублей. А теперь триста. Куда делись? Уж не воры ли?
ЗАХАР. Кабы воры, так все бы взяли.
ОБЛОМОВ. Что бы тебе траты записывать?
ЗАХАР. Не дал Бог грамоты. А грамотный-то давно бы уж серебро из буфета стащил! (Радостно.) А хозяйка какова? Уж и бела, и полна!.. И брови у ней есть, и румянец!
ОБЛОМОВ (оживившись). Агафья Матвеевна? У ней руки хороши… И конюшня своя, и огород, и капуста с репой. В лавку не бегать. (Радостно смеясь.) Собаку заведу! Или кота. Лучше кота! Коты ласковы, мурлычат…
ЗАХАР. Барышню встретил.
ОБЛОМОВ (замер). Какую барышню?
ЗАХАР. Ольгу Сергеевну. Здоровы ли – спрашивала. Что, мол, делали?
ОБЛОМОВ. А ты?
ЗАХАР. Ужинали, говорю. «А разве барин ужинает на ночь?» – спрашивает. Двух цыплят, мол, только скушали.
ОБЛОМОВ. Дурак! Дурак!
ЗАХАР. Где дурак-то? Разве это неправда? Вот я и кости цыплячьи сейчас покажу!
ОБЛОМОВ. Дурак! (Пауза.) Что еще спрашивала?
ЗАХАР. Что, мол, делал в другие дни. Ничего, мол, не делал, лежал.
ОБЛОМОВ (хватаясь за голову). Какой яд – этот человек! Что – барышня?
ЗАХАР. Ничего. Письмо велели передать.
ОБЛОМОВ. Что ж ты молчишь? Ты губишь меня, Захар! Давай сюда письмо!
ЗАХАР. Вон, на столе.
Обломов вскрывает письмо. Читает.
Так… Утреннее умывание… Мокрое полотенце… Гимнастика… не менее четверти часа… у настежь раскрытого окна. Плотный завтрак. Крепкий английский чай. Газеты… Утренняя прогулка… не менее полутора часов. Чтение книг по списку… Сидя на стуле, а не лежа на диване…
Торопливо смотрит в конец письма.
«Илья, мне скучно без вас. Пела Casta diva, но вас не было рядом. Пела плохо, рассердилась. Захлопнула крышку пианино, прищемила палец. Долго плакала. Вы меня любите, – я однажды узнала, но навсегда. И счастлива, хоть не повторяйте мне никогда. Что любите меня. Для меня любовь – всё равно что жизнь. А жизнь – это долг и обязанность. Следовательно любовь – тоже долг. У меня достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь… Больше и лучше любить я не умею.»
Обломов хватается за сердце.
Любит… Она меня любит… Разве это возможно? (Подносит письмо к глазам.) Вот письмо… Строчки… Буквы… Значит, правда… Любит.
Подходит к зеркалу, долго и внимательно оглядывает себя.
Высок и строен… Черные кудри… На лице отвага, улыбка гордая… Сильный и глубокий взгляд, немного холодный… который добирается до самого сердца… и выдаёт ум и силу! Любая женщина тотчас смиряется перед ним и склоняет голову…
Пауза.
Он управляет собой и другими. Всё даётся ему легко. Куда ни придёт, с кем ни сойдётся – раз! – и овладел. Играет, будто на инструменте…
Пауза.
Как это сказано у Лермонтова про глаза? Ага, – «они не смеялись, когда смеялся он!..»
Пауза.
Пятясь, отступает от зеркала.
Закрывает лицо руками,
Нельзя… Так нельзя… Вчера пожелал страстно… до изнеможения… А сегодня… уж достиг желаемого… Так нельзя. Ведь это – прупасть. Ведь это означает, что послезавтра… Краснеешь, что пожелал. И что получил – краснеешь. Клянешь – зачем всё исполнилось. А как знать, – чего желать? Того или этого? Как угадать? Добро бы еще, желания не исполнялись… А когда – всё наоборот? Захотел – на!..
Пауза.
Накрыл голову ладоням, и оказался «в домике».
И сразу успокоился, выражение лица сделалось ровным.
И – родилась мысль.
Она не любит меня. (Выдохнул с облегчением.) Таких не любят. (Засмеялся.) Толст. Ленив. Глуп. К делу не приспособился. На службе не сгодился. Однажды циркуляр вместо Астрахани отправил в Архангельск, и был уволен. За тупость.
В волнении ходит по комнате.
Она не любит меня! Разве это любовь? Ведь это только приготовление к любви. А я? Я просто подвернулся первым, для опыта сгодится, по случаю. Встретился нечаянно, попал ошибкой… Вот оно что! Явится другой и она тотчас скажет мне – ошибка! И отвернётся.
Бросается к столу, достает бумагу и перо.
Боже мой! Ты открыл мне глаза. Ещё не поздно!
Обмакнул перо в чернильницу.
И – замер, не в силах написать ни строчки…
Портьера на двери отодвинулась и в комнату вошла хозяйка дома – Агафья Матвеевна Пшеницына.
Подняла штору на окне, принялась поливать цветы на подоконнике.
ОБЛОМОВ (бормочет). Прочтите это письмо до конца. И поймите, что… (Пауза.) Что иначе поступить я не могу. Почему? (Пауза.) Потому… Потому что… Ольга… Впереди… Что впереди? (Пауза.) Вот что. И… (Оборачивается к Пшеницыной.) Вот у вас цветы. Вы любите их?
ПШЕНИЦЫНА. Нет. Они давно тут, ещё при муже были.
ОБЛОМОВ. Как их зовут?
ПШЕНИЦЫНА. Эти-то? (Вздохнув.) Ерани.
Пшеницына принимается кормить птиц.
ОБЛОМОВ. Что у вас за птички?
ПШЕНИЦЫНА. Тут чижи. Там канарейки. Тут опять чижи, там опять канарейки.
Пауза. Обломов, вздыхая, вновь наклоняется к письму.
ОБЛОМОВ (пишет). Как птичка!.. Улетайте, как птичка ненароком присевшая не на ту ветку… Вы не лжете и не обманываете меня, но вы не любите меня! Ваше люблю не есть настоящая любовь, а только будущая…
Пшеницына выходит из комнаты.
(Провожая ее взглядом). Какие локти у ней… Еще с ямочками!
Вновь наклонился к письму.
Вы не любите меня и любить не можете. Но ещё не поздно! Мы оба ещё можем избавимся от будущих упреков совести.
Входит Пшеницына, в руках у неё блюдо с пирогами, накрытое белоснежным полотенцем.
ПШЕНИЦЫНА. Пока горяченькие-то. Кушайте.
Уходит.
Обломов принюхивается.
ОБЛОМОВ (лихорадочно пишет, словно торопясь). Прочтите это письмо до конца. И поймите, что иначе поступить я не могу. Мы так внезапно, так быстро сделались больны, и это помешало мне очнуться ранее. (Почесав в затылке.) Больны – нехорошо. Впрочем… Это все Штольц! Привил нам обоим любовь, как оспу! (Пишет.) Вы ошиблись, я не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите, он скоро придёт. И тогда вам станет стыдно за вашу ошибку. А мне этот ваш стыд сделает боль. Это все к лицу молодости, она легко переносит раны… Мне же к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь!.. (Помолчав. С воодушевлением.) Хорошо, когда пирог с луком или с морковью. С цыплятами хорошо, со свежими грибами. (Нюхает пироги.) С луком! К ним бы водки сейчас, на смородиновом листу.
Входит Пшеницына с запотевшим графинчиком.
ПШЕНИЦЫНА. Пока холодненькая-то. На смородине, на молодом листу.
ОБЛОМОВ. Вы всё за работой, Агафья Матвеевна. Ведь вы так устанете.
ПШЕНИЦЫНА. Я привыкла.
ОБЛОМОВ. А когда нет работы, что ж вы делаете?
От такого вопроса Пшеницына застыла в изумлении.
(Бормочет.) …мне этот стыд сделает боль. Это все к лицу молодости, она легко переносит раны… Мне же к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь…
ПШЕНИЦЫНА (всплеснула руками). Как нет работы? Работа всегда есть. Утром обед готовить. После обеда – шить. К вечеру – ужин.
ОБЛОМОВ. А сейчас?
ПШЕНИЦЫНА. Сейчас вот домелю кофе, сахар буду колоть.
ОБЛОМОВ. Как у вас хороши руки, можно хоть сейчас нарисовать. Вы славная хозяйка. Вам бы замуж надо.
ПШЕНИЦЫНА. Кто меня с детьми-то возьмет?
Обломов смутился.
Пшеницына вышла из комнаты.
ОБЛОМОВ (перечитывает письмо). …ещё не поздно, мы оба ещё можем избавимся от будущих упреков совести. Мы так внезапно, так быстро сделались больны, что и помешало мне очнуться…
Входит Пшеницына с грудой белья.
ПШЕНИЦЫНА. Вот я разобрала ваши чулки. Пятьдесят пять пар. Да только почти все худые. Вот тут двадцать пар совсем не годятся. Их уж и штопать не стоит.
ОБЛОМОВ. И не надо! Этакой дрянью заниматься! Новые купить!
ПШЕНИЦЫНА. Зачем же деньги тратить? Можно надвязать. Надвязать чулки-то? Я уж и ниток закажу. Нам одна старуха носит, а в лавке покупать дорого.
ОБЛОМОВ. Мне, право, совестно, что вы так хлопочете…
ПШЕНИЦЫНА. Что нам делать-то?
Пшеницына разглядывает чулки на свет.
ОБЛОМОВ (наклоняясь к письму) . Послушайте, Ольга, скажу прямо и просто – вы меня не любите и любить не можете. Зачем же я пишу? Зачем не пришел сказать прямо? Отвечу: бумага терпит и молчит, когда я пишу вам: мы не увидимся больше .
Обломов роняет перо на стол.
Сидит, окаменев.
ПШЕНИЦЫНА. Самой надвязать или старухе отдать?
ОБЛОМОВ. А?
ПШЕНИЦЫНА. По вечерам нечего делать, вот и надвяжу. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы всё выдергивает. Спицы-то большие, ей не по рукам… Ваня у меня тихий, а Маша бойкая… Платьев не напасешься. Глядь – уж и порвала. За гвоздь, мол, задела, за сучок… Так вот на ней всё и горит, особенно башмаки. Чинить да штопать не успеваю…
Выходит из комнаты.
ОБЛОМОВ (складывает письмо) . Я всё сказал. (Запечатывает. Кричит.) Захар! Пошли кого-нибудь с письмом к барышне!
Съедает кусок пирога, выпивает рюмку водки. Подумав, съедает ещё кусок.
Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! Я почти счастлив. Отчего это? Должно быть, оттого… что я всё сказал.
Входит Пшеницына.
ПШЕНИЦЫНА. Вот! Халат ваш! Его можно починить и вымыть. Материя такая славная! Он ещё долго прослужит. Может, наденете когда-нибудь… к свадьбе.
Сцена седьмая.
Осенний парк с голыми деревьями.
На скамейке сидит Ольга, в руках у нее письмо.
На стволом дерева прячется Обломов.
Хруст ветки, Ольга оборачивается и застает Обломова в самой нелепой позе…
Ольга отворачивается.
Обломов выходит из-за дерева, садится рядом с ней на скамейку.
1 2 3 4 5 6