Родник радости забил в нём неудержимо, как родник ручья. Он широко раскинул руки вровень с плечами, как держит крылья змеешейка, и закружился на месте. Он кружился всё быстрее и быстрее, вихрь блаженства подхватил его, и когда ему показалось, что его сердце больше не выдержит и разорвётся от счастья, у него закружилась голова, он закрыл глаза и пал ничком на поросшую щёткой-травой землю. Земля кружилась под ним, и он с нею вместе. Он открыл глаза: синее апрельское небо в хлопковых коробочках облаков кружилось над ним. Они вращались все вместе, мальчик и земля, деревья и небо. Но вот вращение прекратилось, в голове у него прояснело, и он поднялся. Он ещё нетвёрдо стоял на ногах и чувствовал лёгкое головокружение, но что-то спало с его души, и апрельский день вновь стал как любой другой день – обычный, когда жизнь может идти дальше своим чередом.
Он повернулся и вприскочку побежал обратно, полной грудью вдыхая аромат влажных сосен. Рыхлый песок, в котором по пути сюда увязала нога, от дождя отвердел. Возвращаться домой было приятно. Солнце вот-вот готово было скатиться за горизонт, когда завиднелись болотные сосны, окружавшие росчисть Бэкстеров. Высокими чёрными силуэтами они вырисовывались на багряно-золотом закатном небе. Слышно было, как квохчут и возятся куры, и по их голосам он понял, что их только что накормили. Он свернул на росчисть. Серая от непогод изгородь сияла в щедром свете весны. Из глинобитной трубы густыми клубами валил дым. На очаге, должно быть, стоит готовый ужин, в железной форме печётся хлеб. Вот бы хорошо, если его отец ещё не вернулся из Грейамсвилла. Джоди впервые пришло в голову, что, наверное, ему не следовало отлучаться из дому в отсутствие отца. Если вдруг матери понадобились дрова, она теперь здорово сердита. Да и отец неодобрительно покачает головой и скажет: «Что же это, сын…»
Он услышал фырканье старого Цезаря и понял, что отец опередил его.
Росчисть была полна весёлого гама. Ржала у ворот лошадь, в хлеву мычал телёнок, и ему отвечала корова, с кудахтаньем рылись в навозе куры и лаяли собаки в предвкушении вечерней кормёжки. Хорошо, когда голоден и знаешь, что тебя накормят, и таким же нетерпеливым, но уверенным ожиданием полна вся домашняя живность. Конец зимы был голодноват: подобрались запасы кукурузы, сена и сушёного коровьего гороха. Но теперь апрель, теперь пажити зелены и сочны и даже куры охотно щиплют молодые побеги травы.
Собаки разорили под вечер нору с крольчатами, и после такого лакомства объедки с домашнего стола их не прельщают. Старая Джулия лежит под повозкой, утомлённая дальней дорогой. Джоди толкнул калитку в палисад и пошёл искать отца.
Пенни Бэкстер сидел на корточках возле поленницы. Он даже не успел снять с себя сюртук от чёрного суконного костюма, который был сшит ещё к свадьбе, а теперь надевался лишь затем, чтобы подчеркнуть его непростое происхождение, когда он отправлялся в церковь или за покупками в город. Рукава сюртука были коротки, и не потому, что Пенни вырос, а потому, что, из года в год напитываясь летней влагой, утюженная и переутюженная ткань села. Джоди увидел руки отца, слишком большие для его тела, охватившие охапку дров. Отец исполнял его работу, и притом в своей лучшей одежде. Джоди подбежал к нему:
– Дай я понесу, па.
Этой готовностью он надеялся искупить свой проступок. Отец распрямился.
– А я уж совсем было отчаялся в тебе, сын, – сказал он.
– Я ходил в Дол.
– Что же, денёк выдался на славу, как раз прогуляться в Дол, – сказал Пенни. – Да и куда угодно. Как это тебя занесло в такую даль?
Он силился вспомнить, что заставило его улизнуть, и не мог, словно всё это было год назад. Он мысленно восстановил случившееся вплоть до того момента, когда снял с плеча мотыгу.
– А! – Теперь всё было ясно. – Я хотел проследить за пчёлами, найти пчелиное дерево.
– Ты нашёл его?
Джоди оторопело уставился в пространство.
– Чтоб мне пусто было, я только сейчас вспомнил об этом!
Он был обескуражен, как собака для охоты по птице, застигнутая за гоньбой полевой мыши. Сконфуженно-оробело глядел он на отца. А в бледно-голубых глазах того светился лукавый огонёк.
– Скажи правду, Джоди, и посрами дьявола, – продолжал отец. – Дупляное дерево было отличным предлогом пошляться без дела, так ведь?
Джоди широко ухмыльнулся.
– Мне припала охота ещё до того, как я подумал о дереве, – признался он.
– Так я и думал. Откуда мне было знать? А вот откуда. Еду я себе в Грейамсвилл и так про себя рассуждаю: «Вот Джоди – мотыгой-то махать ненадолго его хватит. Что бы я сделал в такой славный весенний денёк, будь я мальчишкой? Ну, ясно что: пошёл бы пошлялся. Куда угодно, только бы бродить, смотреть».
Мальчика охватило теплом, и тепло это исходило не от золотого закатного солнца.
– Правда, как раз так я и думал, – сказал он.
– Но вот мать, – Пенни качнул головой в сторону дома, – этого не одобряет. Женщины, они завсегда так, они просто не понимают, как это мы, мужчины, так любим бродяжить. Вот я и не выдал, что тебя нет. Она спрашивает: «Где Джоди?», а я ей: «Здесь, поди, где-нибудь».
Он подмигивает Джоди, и тот подмигивает в ответ.
– Нашему брату, мужчинам, надо держаться вместе, чтобы был мир. Ну, иди отнеси матери дровец, да побольше.
Джоди набрал полную охапку и поспешил к дому. Мать сидела на корточках перед очагом. Когда в нос ему ударил пряный запах еды, у него ноги подкосились от голода.
– Это лепёшка из сладкого картофеля, да, ма?
– Да, это лепёшка из сладкого картофеля, только вы, голубчик, давайте-ка поторапливайтесь, хватит вам баклуши бить да по городам разъезжать. Ужин готов.
Джоди свалил дрова в ящик и побежал на скотный двор. Отец доил Трикси.
– Мать велела всё кончать и идти ужинать, – доложил Джоди. – Может, я накормлю Цезаря?
– Я уже накормил его, сын, дал бедолажке все, что положено. – Пенни встал с трёхногой скамейки для дойки. – Отнеси молоко, только смотри не споткнись и не выплесни всё на землю, как вчера… Тише, Трикси…
Он оставил корову и прошёл в хлев к телёнку.
– Сюда, Трикси. Ну-ну, голубушка…
Корова замычала и подошла к телёнку.
– Тише, ты! Вот жадный, совсем как Джоди.
Он погладил корову и телёнка и вслед за мальчиком прошёл в дом. Они по очереди умылись у лотка и вытерлись полотенцем, висевшим на ролике снаружи кухонной двери. Матушка Бэкстер сидела за столом, раскладывала по тарелкам еду. Её грузная фигура целиком заполняла конец длинного узкого стола. Джоди и отец сели справа и слева от неё. Им казалось совершенно естественным, что она должна сидеть во главе стола.
– Ну что, проголодались сегодня? – спросила она.
– В меня влезет бочка мяса и бушель хлеба, – сказал Джоди.
– Это ты только говоришь так. Глаза-то у тебя больше желудка.
– Я бы тоже так сказал, – вставил Пенни, – не будь я умнее. Я, когда езжу в Грейамсвилл, всегда возвращаюсь страшно голодный.
– Это оттого, что ты пропускаешь там добрый глоток самогону, – сказала она.
– Нынче всего-то ничего. Выставлял Джим Тэрнбакл.
– А! Ну тогда ты никак не мог перебрать.
Джоди ничего не слышал, ничего не видел, кроме своей тарелки. Никогда ещё он не был так голоден, и вот теперь, после тощей зимы и затяжной весны, когда им самим-то жилось едва ли сытнее, чем их скоту, матушка Бэкстер приготовила ужин впору хоть для священника. На стол была подана свежая зелень лаконоса, приправленная кусочками сала; сэндбагеры из картофеля с луком и мяса черепахи, которую он поймал вчера; померанцевые преснушки, и ещё возле локтя матери лежала лепёшка из сладкого картофеля. Он разрывался между желанием взять ещё преснушек и ещё сэндбагер и родившимся из мучительного опыта знанием, что, если он съест всё это, у него не останется места для лепёшки. Выбор был прост.
– Ма, – сказал он, – можно, я возьму свою долю лепёшки прямо сейчас?
Мать на мгновение перестала питать своё большое тело, ловко отрезала ему щедрый кусок, и он ушёл в его вкусную пряную благодать.
– Я столько времени готовила эту лепёшку, – жалобно сказала она, – а ты н? вот – и оглянуться не успела, как извёл её…
– Это верно, я ем её быстро, – согласился он, – но потом я буду долго помнить её.
Ужин подошёл к концу. Джоди насытился. Даже отец, который обычно ел мало, как воробей, попросил добавки.
– Слава богу, я сыт, – сказал он.
Матушка Бэкстер вздохнула.
– Ежели бы кто зажёг мне свечку, – сказала она, – я бы разделалась с посудой и, быть может, у меня б ещё осталось время присесть отдохнуть.
Джоди встал из-за стола и зажёг сальную свечу. Когда затрепетал, разгораясь, жёлтый язычок пламени, он выглянул в восточное окно. Всходила полная луна.
– Жалко тратить свет, когда полная луна, так ведь? – сказал отец.
Он подошёл к окну, и они стали смотреть вместе.
– О чём она тебе напоминает, сын? Ты помнишь, о чём мы говорили? Что мы собирались сделать в полнолуние в апреле?
– Не помню.
Непонятно как, времена года всегда заставали его врасплох. Наверное, надо быть взрослым, как отец, чтобы держать их в уме, помнить лунные месяцы от конца до конца года.
– Неужто ты забыл, Джоди, о чём я тебе толковал? Так вот, мальчуган, в апрельское полнолуние медведи сходят со своих зимних лежек.
– Старый Топтыга! Ты говорил, мы подкараулим его, когда он выйдет!
– Верно.
– Ты говорил, в апреле мы пойдём на то место, где видели его следы, как они идут туда и обратно, вдоль и поперёк, и, наверное, найдем там его лёжку и его самого.
– Жирного. Жирного и вялого. И мясо у него такое сладкое после спячки.
– А его самого, может, легче поймать, пока он ещё но проснулся как следует.
– Верно.
– А когда мы пойдём, па?
– Как только кончим мотыжить. И увидим медвежьи приметы.
– А откуда мы начнём охоту?
– Лучше всего побродить, посмотреть в Доле у родников, вышел ли он и приходил ли туда на водопой.
– Сегодня туда наведывалась большая олениха, – сказал Джоди. – Это когда я спал. Я построил себе игрушечную водяную мельницу, па. Она здорово вертится.
Матушка Бэкстер перестала громыхать посудой.
– Ах, негодник, – сказала она. – А мне-то и невдогад, что тебя дома не было. Тебя теперь, как склизкую глину, в руках не удержишь.
Джоди громко расхохотался.
– Я надул тебя, ма. Ну согласись, ма, что я должен был надуть тебя хоть разок.
– Ты надул меня. А я-то стояла у очага, делала эту лепёшку.
По её голосу слышно было, что она вовсе не рассердилась.
– Ну, а если бы я был какой-нибудь ползучей тварью и ел бы одни коренья да траву? – дразнил он её.
– Тогда мне не на кого было бы серчать.
Её губы невольно складывались в улыбку. Она силилась сдержать её и не могла.
– Ма смеется! Смеется! Ты вовсе не серчаешь, когда смеешься!
Он стремительно подлетел к ней и развязал тесемки фартука. Фартук соскользнул на пол. Она быстро повернулась всем своим полным телом и осыпала его градом пощечин, но пощечины были игривые, лёгкие, как пёрышко. А на него нашло то же упоение, что и днём, и он завертелся на месте, всё быстрей и быстрей, как там, среди щётки-травы.
– Вот смахнешь со стола тарелки, тогда увидишь, кто сердит, а кто не сердит, – сказала мать.
– Я просто не могу. У меня голова кружится.
– Ты одержимый, – сказала она. – Просто-напросто одержимый.
Это была правда. Он был одержим апрелем, оглушён весной. Он был пьян, как Лем Ф?ррестер в субботнюю ночь. У него кружилась голова от крепкого напитка из солнца, вешнего воздуха и мелкого серого дождичка. Его пьянили игрушечная мельница и приход оленихи и что отец умолчал о его отлучке, а мать испекла для него лепёшку и смеялась над ним. Его обжигал свет свечи в безопасном уюте дома, лунный свет снаружи. А воображению его мерещился старый Топтыга, чёрный медведь-изгой без пальца на лапе; он вставал на дыбы на своей зимней лёжке, пробовал на вкус тёплый влажный воздух и тянул ноздрями лунный свет, совсем как он, Джоди, смакуя их. В кровать он улёгся, как в лихорадке, и заснул не сразу. Этот день наложил на него печать своего очарования, и отныне всю его жизнь, когда в бледно-зелёный апрель он ощутит на языке вкус дождя, старая рана будет давать себя знать и его будет брать смутная тоска о чём-то давно позабытом, что он никак не сможет припомнить.
Сквозь ясную ночь пронесся крик козодоя, и он мгновенно уснул.
Глава вторая


Пенни Бэкстер лежал без сна рядом с крупным телом спящей жены. Ему никогда не спалось в полнолуние, и он часто спрашивал себя, уж не предназначен ли этот яркий свет для того, чтобы люди шли в поле работать. Он бы охотно выскользнул из кровати и, быть может, срубил дуб на дрова или закончил мотыженье, которое бросил Джоди.
«Пожалуй, стоило бы пробрать его за это порядком», – подумалось ему.
Его бы, когда он был в возрасте Джоди, здорово отлупцевали за отлучку и ничегонеделанье. Отец не дал бы ему ужина и велел отправиться обратно к ключу, вырвать мельницу из земли.
«Но в том-то и дело, – думалось ему, – что мальчишке недолго быть мальчишкой».
Оглядываясь назад, в прошлое, он видел, что у него не было детства. Отец его был проповедник, суровый, как бог Ветхого завета. Однако хлеб насущный ему давало не слово божие, а небольшая ферма под Волюзией, позволявшая ему кормить многочисленную семью. Он учил своих детей грамоте, читал с ними Библию, но всем им, как только они подрастали и набирались достаточно сил, чтобы ковылять за ним по свежевзрытым бороздам с мешком кукурузных семян, приходилось трудиться до ломоты в костях, до судорог в ещё не окрепших пальцах. Еды было мало, а глистов много. Уже вполне взрослый, Пенни был совсем мальчик фигурой. Ноги его были малы, плечи узки, костяк хрупок. Случилось как-то раз, он стоял среди Форрестеров – тонкий молодой ясень среди гигантских дубов, – и Лем Форрестер, посмотрев на него сверху вниз, сказал:
– Ну что, пенни-денежка? Пенни – добрая деньга, слов нет, вот только меньше-то просто не бывает. Так-то вот, Пенни Бэкстер…
С тех пор эта кличка – Пенни – так за ним и осталась, иначе его и не называли. Когда случалось голосовать, он подписывался: «Эзра Из?киэл Бэкстер», но в налоговый список его вносили под именем Пенни Бэкстер, и он не возражал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49