Под этой кроватью в коробке три года назад Ольшак нашел шубу, украденную у одной актрисы из квартиры на площади Свободы. Лясочак тогда сел в тюрьму. Правда, срок получил небольшой, так как его удалось уличить только в перекупке краденого. Ольшак, который вел следствие по этому делу, решил побеседовать с Лясо-чаком, когда тот выходил из тюрьмы.
– Почему ты не хочешь работать? – спросил тогда инспектор.
Лясочак даже не ответил. Попросил папиросу, спрятал ее в карман и вернулся к Графине. Через несколько месяцев они встретились снова. Милицейский патруль застал Лясочака на месте преступления, когда тот взламывал дверцу «варшавы», чтобы стащить бутылку коньяка, оставленную на заднем сиденье. Лясочак попросил о свидании с Ольшаком. Похудевший, с синими кругами под глазами, он жадно смотрел на стакан чаю, стоящий на столе.
– Что, Графиня кормить перестала? – спросил Ольшак.
– Не хочу в тюрьму, – сказал Лясочак. – Честное слово, больше не буду.
Ольшак спрятал тогда протокол в ящик.
Позднее они встречались в парке или на остановке автобуса. Лясочак много рассказывал о преступном мире. Это доставляло ему некоторое удовольствие, ведь он был там ничем, простой пешкой, вором, которому ни разу так и не удалось сделать собственное дело. В одном он только был непоколебим: никогда не говорил о Графине, но инспектор чересчур не нажимал…
– Что-нибудь нашел? – спросил Ольшак. Лясочак сжался и опустил глаза.
– Как сквозь землю провалилось, – сказал он и опять тревожно оглянулся. – Давайте сойдем с мостика, пан инспектор, здесь нас видно слишком хорошо. – Говорил он это каждый раз, когда разговор происходил в парке.
Они шли по пустынной аллейке, потом остановились под развесистым каштаном. Издалека доносились голоса детей.
– Излазил всю толкучку, пан инспектор. У Старосты, который торгует серебром, сейчас застой, никакого товара. Очевидно, это сделал кто-то не из наших…
– Ерунда, – пробормотал Ольшак.
– Ей-богу, пан инспектор. Сам удивляюсь. Для такой солидной работы требуется специалист…
– И без тебя знаю. А может, стоит спросить у Графини?
Лясочак сжался еще больше.
– Вы мне не верите? Я говорю чистую правду. У Графини ничего нет.
– Ну ладно, ладно. Приглядись на толкучке. Не думаю, чтобы вывезли это серебро. И еще одно. Меня интересуют часы марки «Омега», украденные, вероятно, третьего или четвертого сентября.
– Иголка в стоге сена, – заметил Лясочак.
– Не совсем, – Ольшак описал часы Сельчика и сказал, какая дата выгравирована на корпусе.
– Где их стибрили? – спросил Лясочак. Инспектор пожал плечами, он не знал даже, были ли они украдены.
– Мне очень нужны эти часы, – сказал он.
Они приблизились к центральной аллее. Ольшак остановился.
– Пожалуй, все. Через три дня на этом же месте.
6
Ночью ему снилось, что он выслеживал Янека на длинной улице, на которой не было ни одного целого дома, только руины, кое-где входы в подвалы и крутые тропинки через развалины. Потом он вспомнил, что это Вроцлав 1945 года, но никак не мог понять, как очутился здесь Янек, ведь он родился только в сорок седьмом. Внезапно Янек оказался на верху оползня, и Ольшаку отчетливо была видна его фигура, протискивающаяся между обожженными стенами, которые соединялись вдали, образуя какой-то странный коридор. Ольшак хотел закричать и не мог, хотел протянуть руку и раздвинуть стены (они были мягкими, словно из пластилина, но уже начинали застывать) и понимал, что через минуту будет поздно.
Он проснулся и увидел над собой испуганное лицо Гражины.
Этот сон почему-то припомнился ему во время беседы с прокурором Стефаняком. Они знали друг друга много лет, можно даже сказать, были приятелями, хотя им и в голову не приходило таким словом определять свои отношения. Время от времени они распивали бутылочку у Стефаняка, который был холостяком и очень этим гордился.
«Ты удивительный чудак, – говаривал Стефаняк. – С виду мужчина как мужчина в соку, что называется, с брюшком, в меру пьющий, неглупый, а простейшее дело можешь представить так, что черт ногу сломит. И самое забавное, часто ты бываешь прав».
– Ну что у тебя на сей раз, мосье Мегрэ? – приветствовал прокурор инспектора.
На сей раз речь шла о Козловском.
– Говорит, что обокрал Спавача? – улыбнулся прокурор. – А доказательства? Назови мне хотя бы кого-нибудь, кто покупал у Козловского такой свитер. Я вчера в «Деликатесах», – перевел он разговор, – купил венгерский коньяк, хороший, правда, чересчур пахучий, но, пожалуй, не хуже грузинского будет. Никогда не пил? Забегай вечерком, познакомлю с блондинкой, которая не прочь стать женой прокурора… Да отстань ты от меня с ордером на арест! Может, парень склонен к шизофрении?
Ольшак все-таки выбил из него этот ордер.
– Пойми, – говорил прокурор, – если Спавач не заявил о краже, то преступления не было. Каждый имеет право поступать со своей собственностью, как ему заблагорассудится. Впрочем, – добавил он, – бывают случаи, когда человек не сообщает о том, что его обокрали, боясь, что раскроются его собственные преступления. Это ты подозреваешь?
Ольшак и сам толком не знал, что он подозревает.
– Через неделю допрошу Козловского лично, – сказал, снисходительно улыбаясь, прокурор, подписывая ордер.
Это значило: если за неделю инспектор ничего не обнаружит, парня придется выпустить. И тогда он, Ольшак, обязан будет включить в дело показания Янека о свитере, купленном за триста злотых, а майор Керч наверняка поручит следствие кому-нибудь другому, ибо Ольшак станет заинтересованным лицом.
Инспектор поднялся, но прокурор предложил еще одну чашечку кофе. Конечно, Ольшак должен был отказаться: с его сердцем нельзя пить столько кофе, но он согласился. Кофе у прокурора был превосходным, очевидно, его секретарше пани Дороте был известен какой-то особый рецепт, или она просто не жалела кофе. Вдыхая аромат, инспектор наслаждался напитком и слушал рассуждения Стефаняка.
– Я не отрицаю, – говорил прокурор, – что в деле Сельчика есть что-то странное. Это каждому заметно, не только тебе. Не сердись, старик, ты же знаешь, что я ценю тебя, хотя ты часто носишься с сумасбродными идеями. Из твоего рассказа следует, что ты подозреваешь убийство. Ну какое же это убийство? Не вызывает ни малейшего сомнения, что Сельчик покончил счеты с жизнью сам. Попробуй заставить человека написать такую записку! На моем веку еще не случалось, чтобы жертва заботилась об алиби убийцы. Шантаж, принуждение, это звучит более правдоподобно, поэтому стоит заняться человеком, которого видела дворничиха и отпечатки пальцев которого были обнаружены в квартире. Т ы говоришь о Кральской. Но какая здесь связь? Во всяком случае, держи меня в курсе и никого пока не арестовывай. Больше я тебе ничего подписывать не буду. И загляни на коньячок. Расскажешь о беседе с Кральской.
Ольшак хотел прямо из прокуратуры ехать в приемный пункт мастерской по ремонту электроприборов, где работала Барбара Кральская, но зашел в парикмахерскую, и это спутало его планы. Усаживаясь в кресло, он взглянул на себя в зеркало и поморщился. Припухшее лицо, заплывшие глаза, под ними сеть густых морщин. Ольшак решил разориться на массаж, хотя никогда этого не делал, и ужасно сконфузился, когда в зеркале увидел входящего Кулича. Правда, у того были свои заботы. Усевшись в соседнее кресло, поручик доверительно сообщил, что близнецы всю ночь орали почти без перерыва, жена сбилась с ног, а брать домработницу слишком накладно, не говоря уже о том, что неизвестно, где ее найти.
Ольшак был уверен, что поручик злорадно улыбается при виде электрической машинки для массажа, хотя в это время мастер покрывал лицо Кулича густой мыльной пеной, а в таких случаях люди, как правило, редко улыбаются.
Из парикмахерской они вышли вместе, и Кулич сразу же доложил о том, что удалось выяснить о Кральском.
На совещание в Варшаву поехали трое, и среди них Кральский. Все они возвратились поездом, прибывающим в 21.07 третьего сентября. Таким образом, Кральский вопреки показаниям своей жены приехал за несколько часов до самоубийства Сельчика и, конечно же, мог вернуться домой в первом часу ночи, как это утверждала соседка.
– Мог, – улыбнулся Кулич, – но не вернулся.
Он разговаривал с Кральским на работе. Этот крупный неуклюжий мужчина примерно сорока лет был очень удивлен его визитом, сказав, что никогда не имел дела с милицией, но сразу же выразил готовность сообщить все, что ему было известно. Кулич объяснил, что речь идет о Сельчике, и поинтересовался, что Кральский может сказать о бывшем соседе. Кральский, не задумываясь, ответил, что он ничего не знает, и сослался на свою жену, которой могло быть известно о Сельчике чуточку больше: ведь именно она их когда-то познакомила. Кажется, Сельчик был женихом какой-то ее приятельницы. Несколько раз они сталкивались в лифте или на лестнице. Нет, он не производил на него приятного впечатления. Судя по всему, Сельчик был человек угрюмый, без чувства юмора, а юмор он, Кральский, ценит превыше всего. Кулич выслушал, не прерывая, этот длинный, но в конечном счете пустой монолог, а потом задал главный вопрос: что пан Кральский делал в тот вечер? Кральский замер и ответил не сразу.
– Вы, очевидно, разговаривали с моей женой, – наконец решился он, – и она сказала, что меня не было дома.
Кулич, ничего не подтверждая и не отрицая, выжидал.
– Я был на совещании в Варшаве, – продолжал Кральский медленно и осторожно, как бы проверяя реакцию Кулича, но лицо поручика оставалось непроницаемым.
Кральский как будто оттаял, открыл пачку сигарет и предложил Куличу чашечку кофе.
– Пан поручик, – начал он, – я полагаю, то, где я был в тот вечер, не представляет для вас никакого интереса, но мне нет смысла запираться. Я вернулся из Варшавы в 21.07, однако домой не поехал. Моя жена сказала правду… – на мгновение он замолчал. – Надеюсь, вы меня понимаете. Ее я предупредил, что вернусь только на следующий день. Мои коллеги умеют быть деликатными… Кстати, если вас это интересует, – добавил он, – на вокзале я встретил Сельчика.
На этот раз удивился Кулич.
– На вокзале? – переспросил он. – В 21.07? А вы не ошибаетесь?
– Не ошибаюсь, – заявил муж Барбары. – Я как раз выходил из вагона-ресторана, ведь мы возвращались втроем, и вы сами понимаете… я увидел его на перроне. Я даже поклонился ему, хотя он был и моложе, но Сельчик меня не заметил, так как в это время появился тот, кого он ожидал.
– Кто это был?
– Откуда мне знать? Какой-то мужчина. На перроне не очень-то светло, да, впрочем, меня не слишком интересовало, кого ждал Сельчик.
– Может, вы обратили внимание на какую-нибудь особенность?
– Ну я не знаю. Мужчина в пальто и шляпе. – Кральский задумался. – Одного роста с Сельчиком. Впрочем, ведь вы не зналн Сельчика? Больше я ничего не заметил. Сельчик подошел к нему, когда я уже уходил.
– Здоровались они приветливо?
– Я не смотрел. Вы, пан поручик, слишком многого от меня требуете.
Итак, от Иоланты Сельчик поехал на вокзал, после чего, очевидно, дождавшись незнакомца, привез его к себе домой, где их и увидела дворничиха. Кто же это был? Почему Иоланта Каштель ничего об этом не го-Еорила? – подумал Олыпак, но на время отогнал от себя эти мысли, ибо Кулич еще не окончил своего рассказа.
– Однако в ту ночь вы все-таки вернулись домой? – сказал Кулич, обращаясь к Кральскому. Тот посмотрел на поручика с искренним удивлением. В глазах его появились жесткие огоньки.
– Ну, если это сказала моя жена, – ответил он, – то ей придется объясняться со мной за эту ложь.
– То есть надо понимать, вас не было дома? – Кулич являл собой спокойствие и предупредительность.
– Конечно. Той ночью я был в другом месте.
– Вы можете это доказать?
– А разве нужны доказательства? Меня в чем-то подозревают? Мне необходимо алиби?
– Нет, избави боже.
Кулич объяснил, что речь идет только о следствии, в котором необходимо перебрать все возможные варианты, чтобы остался единственный, искомый.
– Но это же было самоубийство?
– Самоубийства бывают разные, – ответил Кулич. – Представьте себе, что некто видел пана Краль-ского, возвращавшегося домой за несколько минут до самоубийства Сельчика. А вы это отрицаете. Кажется ли это подозрительным? Но вас никто ни в чем не подозревает, речь идет исключительно о выяснении некоторых обстоятельств.
Кральский сдался гораздо быстрее, чем этого ожидал Кулич. Он стал вдруг сердечным, сослался на мужскую солидарность и повсеместно известную деликатность работников милиции.
Его монолог даже несколько затянулся. Что греха таить, повествовал Кральский, его семейная жизнь с Барбарой не удалась. Он, Кральский, не видит в этом своей вины, ибо всегда любил дом, мечтал о покое, тишине, детях, жене, готовящей обед и терпеливо ожидающей возвращения мужа. В конце концов мужчине, занятому на трудной работе, это необходимо. Однако Барбара была не такой, она хотела сама работать, скучала без кино, любила рестораны и совершенно не заботилась о доме. Именно это отсутствие заботы об их общем хозяйстве, подчеркивал Кральский, склонило его, домоседа и приличного человека, искать другую женщину.
Кулич слушал, скучая. У Кральского были большие жилистые руки, пальцами он сдавливал чашку с кофе так сильно, что Куличу хотелось сказать: осторожней, сейчас она треснет.
Итак, Кральский нашел другую, прелестную девушку, но Барбаре об этом еще не говорил. Каждый мужчина имеет собственные цепи, которые удерживают его, даже если ясно, что семью сохранить невозможно. С большой неохотой Кральский дал адрес.
– Все это страшно неприятно для меня, – то и дело повторял он. – Если можно вас попросить…
Взяв у Кулича адрес, Ольшак сразу же поехал по нему.
Огромная квартира, перегруженная шкафами. Разноцветные подушки, стилизованный комод, на нем фотографии в рамках. На одной – Кральский, на второй – пожилой мужчина, застывший в торжественной позе. Оказалось, что Кристина Боярская, вдова мужчины с фотографии, владелица процветающего овощного магазина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18