О нем ничего не известно, кроме того, что он, как утверждает дворничиха, носил «смешные» ботинки. Что случилось с часами? Почему на последнем письме самоубийцы нет отпечатков пальцев? Результаты вскрытия: подробнейшее описание полученных телесных повреждений, вызвавших смерть, и больше ничего. Но при осмотре тела выяснилась одна удивительная деталь: самоубийца брился непосредственно перед смертью. На правой щеке оказался внушительный порез. Не очень новое лезвие «жиллет» – именно такое нашел Ольшак в квартире Сельчика – было старательно очищено. Магистр побрился, вымыл бритвенный прибор и только потом… Может, это даже соответствовало тому образу Конрада Сельчика, который нарисовал себе инспектор Ольшак?
Однако этот уже сложившийся образ во многом дополнил Тадеуш Ровак, старший ревизор ГТИ, коллега покойного, с которым они работали в одной комнате.
Когда Ровак сел за стол, вынул из кармана футляр, и чистой фланелькой стал протирать очки, Ольшак улыбнулся про себя: до того показался ему типичным представителем категории служащих его собеседник. Типичной была каждая мелочь: обыкновенное, несколько сонное лицо, небрежно выбритые щеки, недорогой серый костюмчик и плохо завязанный галстук. Человек лет пятидесяти, не очень заботящийся о своей внешности. Только чистый белый платочек в кармашке, который не вязался ни с воротничком, ни с галстуком, придавал старшему ревизору несколько импозантный вид. Инспектор даже хотел спросить, зачем он носит этот платок, но не успел, так как Ровак объяснил это сам:
– Люблю белые платки. Когда стоишь перед зеркалом, это так красиво выглядит. – И потом спросил: – Вы осматривали стол Сельчика?
Ольшак ответил утвердительно.
– Я тоже, еще до вашего приезда, – сказал Ровак. – Ничего интересного.
– А что вам там понадобилось?
– Видите ли, – улыбнулся старший ревизор, – я по натуре любопытен и поэтому, прежде чем отдать ключ шефу… Вы все равно бы об этом узнали. Если говорить откровенно, – добавил он, – меня интересовало не то, что там было, а лишь то, чего там не хватает.
– Чего не хватает?
– Так, мелочи, миниатюрных шахмат, которые Сельчик купил когда-то в комиссионном и очень любил. Должен признаться, я хотел похитить их. Но, очевидно, Сельчик забрал шахматы домой. Не понимаю, зачем это ему понадобилось.
Ольшак уже почти на память знал все вещи в квартире бывшего магистра и мог дать голову на отсечение, что шахмат там не было.
– Играли мы с ним на работе, – продолжал Ровак. – Шахматы были очень удобными. Если входил начальник, достаточно было положить на них папку с документами… Я привык к ним. – Глаза старшего ревизора невинно глянули сквозь очки. – Вы не знаете, кто будет наследником? Я бы их охотно купил.
В голосе Ровака было что-то такое, что не нравилось инспектору. Какая-то еле заметная ироническая нотка, когда Ровак говорил о Сельчике, и одновременно какая-то нахальная до неприятности искренность.
– Вы играли в рабочее время? – переспросил инспектор.
– Вас это удивляет? Я здесь пятнадцать лет, – сказал Ровак, – и все эти годы – старший ревизор. Сначала мы сражались с Козицким, но он умер от инфаркта, да и играл он неважно. Потом пришел Сельчик. С ним мы разыгрывали довольно трудные партии. Некоторые из них продолжались два-три дня. Но это, конечно, между нами.
– Разумеется, – подтвердил инспектор и, помолчав, добавил: – Должен признаться, я несколько удивлен. Мне казалось, что Сельчик был весь в работе. И если появлялось свободное время, он мог, к примеру, писать свою диссертацию.
– Многие пишут диссертацию, но лишь немногие защищают ее. Обычная история: служба, потом жена, позднее дети.
– А Сельчик?
– Сельчик не женился.
– Он был тщеславен?
– Такие не бывают тщеславны напоказ. На людях они чистенькие.
– Не понимаю.
Ровак расстегнул пуговицу пиджака и из кармана жилета достал сигару. Это было так неожиданно, что Ольшак даже не смог скрыть удивления.
– Люблю сигары, – сказал старший ревизор. – Может быть, вы считаете, что я беру взятки? Нет? Это хорошо. Я старый холостяк и могу себе позволить время от времени что-нибудь такое, чего не могут мои коллеги.
– Сельчик тоже любил выделяться?
– Да, но только совсем по-другому.
– Поэтому, – спросил инспектор, – вы с ним дружили?
Ровак взглянул на него стеклянными глазами.
– Я терпеть не мог Сельчика, – сказал он. – И в шахматы с ним играл только потому, что получал удовольствие, когда он проигрывал и бледнел.
– И вы говорите об этом так спокойно?
– А почему нет? Если бы даже Сельчика убили, я бы сказал то же самое. Мне не нравятся честолюбивые практики. Судите сами: нормальному человеку приходит в голову идея, он долго ее развивает, носится с ней, лелеет ее, а практик тут же принимается подсчитывать, удастся ли это реализовать и отвечает ли она его взглядам.
– Какая идея?
– Все равно, – заколебался Ровак. – Это не из области торговых ревизий. Вообще о работе мы говорили мало, чаще о статистике, о которой Сельчик писал докторскую. Ну и о какой-нибудь чепухе. Например, сколько офицеров милиции знает, что такое скарификация.
– Я, например, не знаю. А что это?
– Небольшое кожное раздражение.
– К примеру, после бритья? – Не совсем, но, впрочем…
– Почему это пришло вам в голову?
– Как-то мы говорили с Сельчиком на эту тему. Речь шла о выявлении нетипичных ситуаций. Сельчик во время ревизий буквально изводил людей, цеплялся к мелочам, на которые я бы не обратил внимания. Он гордился тем, что его ревизии нетипичны.
– Ну это, пожалуй, хорошо, – заметил инспектор. – Усердие в работе…
– Вы считаете? Если бы вам пришлось иметь с ним дело…
– Вернемся, однако, к нашему делу. Вы хорошо знали Сельчика, почему он покончил с собой?
– Ерунда, – ответил старший ревизор. – Я не знаю никакой причины. Может, из ненависти к миру, который не так чист и не так вылощен, как он, магистр экономики Конрад Сельчик.
– Вам известно, как складывались его взаимоотношения с невестой?
– Нет. Я вообще ее не знал, – пожал плечами Ро-вак. – Сельчик не принадлежал к людям, устраивающим приемы и приглашающим более чем одного человека сразу. Мы никогда не выпили с ним ни одной рюмки.
– Вы бывали у него?
– А как же! По соседству с ним, на том же этаже, живет мой шурин, профессор Гурен. Достаточно было выйти в лоджию и позвать Сельчика. Если он был в настроении и без невесты, я брал шахматы у Гурена, так как свои Сельчик держал на работе.
– А в тот вечер?
– То есть третьего сентября? Я ужинал у шурина, но в шахматы играть мне не хотелось. Тем более что утром на работе я проиграл партию.
Инспектор опять удивился.
– Сельчик играл в тот день?
– Конечно, и даже лучше, чем обычно. Он поймал меня на шестом ходу. Хотите, объясню как?
– Не нужно. В котором часу вы пришли на Солдатскую?
– Что-то около девяти. Я люблю ужинать поздно, так как поздно ложусь спать. Ушел я оттуда в двенадцатом часу.
– И вы не постучались к Сельчику?
– Нет. Представьте себе, я не заходил к нему, не выходил в лоджию и не выбрасывал его с девятого этажа. Хотя, кто знает, может быть, охотно сделал бы это.
– Пожалуйста, без шуток, – заметил инспектор.
– Интересно, – спросил Ровак, – нашли вы у Сельчика шахматы? Можете мне поверить, в этом деле они играют не последнюю роль, и я бы на вашем месте…
Однако Ольшака не интересовало, что сделал бы на его месте старший ревизор Ровак. Сейчас инспектор перебирал в уме разные детали, которые могли ничего не значить, но могли и навести на какой-нибудь след. Часы, шахматы… Прежний шеф Ольшака обычно говорил в таких ситуациях: «Редко бывают самоубийства, мотивы которых нам, людям нормальным, кажутся понятными и серьезными. Ибо самоубийцы – люди в большинстве своем ненормальные». Все это так, конечно, но здесь речь шла не только о мотивах… Ольшак спросил Ровака, какие часы были у Сельчика. Неплохая «Омега», кажется, полученная в подарок, так как на корпусе стояла какая-то дата.
Что же сделал Сельчик со своими часами? Подарил? Продал? В бумажнике покойного Ольшак обнаружил около тысячи злотых, на сберкнижке – около восьми тысяч, но последний взнос был сделан первого сентября.
Ровак помнил, что в день смерти Сельчик, как обычно, положил свои часы рядом с шахматной доской. Иоланта заметила, что он взглянул на часы, вставая с тахты, и сказал: «У меня всего двенадцать минут, я должен спешить». Приятельница Иоланты, которую Ольшак также допросил, подтвердила это показание. Таким образом, до девяти вечера часы у Сельчика были. Может быть, он подарил их человеку, которого видела дворничиха?
Ольшак поделился своими соображениями с Куличем, но поручик не проявил особого интереса. Он допрашивал соседей самоубийцы. Лоджия Сельчика находилась между лоджиями Гуренов с левой стороны и Кральских с правой, – Ольшак посетил обе семьи еще в первый день, по свежему следу, когда казалось, что расследование самоубийства Конрада Сельчика не займет у него много времени.
Гурен был высоким мужчиной почти пенсионного возраста. Его жена – моложе на несколько лет, выглядела как школьница, на ней было невероятной расцветки платье и, по мнению Ольшака, пожалуй, слишком короткое. Естественно, она и ее муж ничем не могли помочь пану инспектору, так как заснули в тот день около двенадцати и проснулись от голосов в коридоре, а может, от звука ножозки, которой разрезали цепочку на двери Сельчика. Муж хотел встать, но она ему отсоветовала: незачем-де вмешиваться в чужие дела. О смерти Сельчика она узнала только на следующий день. От кого? Конечно, от дворничихи, которую встретила на лестнице, когда бежала в булочную. Профессор подтвердил, что в тот день он даже немножко опоздал на лекцию, так как ему пришлось долго ждать жену. Знал ли он Сельчика? Да, но только шапочно. Обменивались приветствиями, иногда несколькими словами в лифте. В тот вечер они вообще не видели своего соседа. Выходили ли перед сном в лоджию? Пани Гурен радостно улыбнулась. Нет. В лоджии она проветривает одеяла и зимние пальто, поэтому там натянуты веревки, которые не дают ступить ни шагу. Инспектор все-таки вышел в лоджию. С трудом протискиваясь между развешанной одеждой, он добрался до барьера и снова увидел бетонированный прямоугольный двор. Затем он осмотрел стенку, за которой находилась лоджия Сельчика. На небольшом расстоянии от барьера, на высоте плеча, в стенку был вбит железный крюк.
В тот раз Гурены ни словом не обмолвились о старшем ревизоре Роваке. Впрочем, для этого не было повода, хотя они должны были знать о шахматных визитах своего родственника к соседу.
…Ровак пришел около девяти и вышел в начале двенадцатого. Действительно ли он ушел в это время?
Что это, профессиональная подозрительность? А может, просто болезненная? Да и как можно принудить к самоубийству молодого здорового человека? Почему Олынаку кажется, что все, кто знал Сельчика, что-то от него скрывают? Профессор Гурен, медленно поднявший глаза от стопки тетрадей… Его жена со своими шубами в лоджии… Ровак, мечтающий о миниатюрных шахматах… И наконец, Барбара Кральская.
В то утро, когда Ольшак позвонил в дверь соседей Сельчика справа, ему пришлось долго ждать, прежде чем на пороге появилась молодая женщина. Отбросив со лба волосы, она с удивлением посмотрела на Ольшака. Женщина была красива и принадлежала к тому типу брюнеток, который больше всего нравился инспектору.
– В чем дело? – спросила Кральская.
Ольшак представился, и женщина пригласила его' войти, извинившись за беспорядок в комнате. В ее голосе чувствовалось легкое беспокойство.
– Что случилось? – снова спросила она.
– Простите, – Ольшак всегда ощущал себя неловко в квартире одиноких женщин и поэтому присел на самый краешек кресла. – Позвольте узнать, – сказал он, – эту ночь вы провели дома?
Кральская улыбнулась:
– В первый раз ко мне приходят из милиции. Это значит, что мне нужно алиби. Меня в чем-то подозревают?
Платье не прикрывало ее коленей. Ольшак опустил глаза и достал сигареты.
– Сегодня ночью вас ничто не разбудило?
– Нет, а что? – Снова легкое беспокойство: – Вламывался кто-нибудь? Но ведь дверь была заперта.
Она взяла в руки коричневую сумку, небрежно брошенную на тахту, заглянула в нее, потом подошла к шкафу.
– Что-нибудь пропало? – спросил инспектор.
– Да нет, – Кральская взглядом обвела комнату. – Ночь я, конечно, провела дома. Я замужем, но мой муж часто бывает в командировках. Сейчас он в Варшаве и должен вернуться только сегодня вечером. Но в чем дело? Или инспекторов милиции интересует моральный облик замужних женщин? Как они проводят время, когда мужей нет дома?
– Нет, нет, избави боже!
Ольшак оправдывался, пожалуй, слишком энергично. Поэтому он переменил тему и рассказал ей о смерти Сельчика. Инспектор был уверен, что она только от него услышала об этом: слишком искренним было ее удивление.
– Жених Иоланты? Не может быть!
– Вы знаете Иоланту Каштель?
– Конечно, это моя приятельница, то есть она работает в управлении, а я в одном из наших пунктов обслуживания, но время от времени мы встречаемся и ходим в кафе…
– Когда вы в последний раз видели Сельчика?
– Я вообще его редко видела, – медленно сказала Кральская. – Иоланта как-то познакомила меня со своим женихом, и это все. Он, если хотите знать, избегал общества и ни на кого, кроме Иоланты, не обращал внимания.
– Она жаловалась на что-нибудь?
– Никогда, – отрезала Кральская. – Инспектор милиции должен это понимать. Она его любила.
Женщина вдруг встала с тахты и вышла в лоджию. Спустя мгновение Ольшак последовал за ней, и перед его глазами возникла знакомая картина: квадрат двора, выложенный бетонными плитами. Если бы эти плиты были двухцветными, они бы походили на гигантскую шахматную доску. Внизу маленький мальчик учился ездить на велосипеде.
– Я должна немедленно пойти к Иоланте, – сказала Кральская.
– В котором часу вы вчера возвратились домой?
– Так это в самом деле вас интересует? Что же, я могу сказать. Довольно поздно, около одиннадцати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18