Мы захохотали. Бородавка поднялся и снова попер на Андрея. И тот опять кинул его через плечо.
Потом, у Яцкевичей, Андрей брал одной рукой за завязку мешок сырой ржи, верных килограммов сто, и, вывернувшись, клал себе на спину. Делал стойку на одной руке. Отличался повадкой резкой, независимой, блатной.
Командиром моей батареи был Эфест. Еврей, культурнейший человек, со всеми бойцами на «Вы»:
– Товарищ, красноармеец, Вы не правы.
Толковый мужик: батарея при нем из худших вышла в лучшие. Погиб в Литве почти сразу.
Вообще дивизион был хорошо подготовлен. На учениях при стрельбе за километр по мишени полтора на полтора метра ни у кого не было меньше одного попадания из трех. Мишень со скоростью километров двадцать пять в час тащат на салазках среди кустарника. Стрелять надо в темпе два выстрела в минуту, когда цель появляется в прогалах. У Клименко по мишени метр на метр за двести метров мимо не было ни одного снаряда.


3

Я принял взвод десятого июня 1941 года, а семнадцатого, год в год после прихода в Даугавпилс, мы снялись.
Вся наша дивизия двинулась в западном направлении. Двигались только по ночам, днем стояли в лесах. Ребята говорили: «Очень неспокойно на границе». Я бы не сказал, что мы были «застигнуты врасплох».
Двадцать первого вечером прибыли за Мариамполь, в шестидесяти километрах от границы. Легли спать. Я спал в маленькой палатке с сержантами Головиным и Клименко.
Двадцать второго июня, где-то в половине четвертого мы проснулись от гула авиационных моторов. Мощный, прерывистый гул: У-у-у… Только рассветало, стоял туман.
Я говорю: «Ребята, не наши самолеты». Слышим далекие взрывы. Это бомбили Каунас.
Через полчаса нас подняли по тревоге. Выступает командир дивизиона капитан Потлань: «У многих из нас тревожное состояние. Это наша авиация проводит учения». И мы пошли по палаткам. Но уже не спали.
В семь часов подъем. Я в трусах забежал в ручей по яйца и чищу зубы, полотенце на шее. Вдруг боевая тревога: «Та-та-та!».
Оделся. На мне еще лычки младшего сержанта: приказ на младшего лейтенанта не пришел.
Приехал майор, встал на зарядный ящик: «Фашистская Германия объявила нам войну».
Нам выдали карабины, пополнили зарядные ящики бронебойными снарядами. У всех большой подъем – разгромим! Получили команду вернуться за Мариамполь и занять оборону по обе стороны дороги Пруссия – Каунас. Окопались, ждали танки.
Весь день 22-го простояли здесь.
Утром 23– го узнали, что немец обошел нас и надо отходить к Каунасу.
Мы отступили на шестьдесят километров к Каунасу.
Вечером 23-го получили приказ отойти за Каунас. Часов в десять-одиннадцать вечера шли через город. Немец освещал Каунас фосфорными ракетами. Народ молча стоял на тротуарах, многие трясли кулаками. Колонну обстреляли из пулемета. Сквозь тент убило одного бойца. Утром мы его хоронили. Потлань сказал: «Это первая жертва войны!»
Наша дивизия заняла оборону в семнадцати километрах за Каунасом, под волостным местечком Кормилово, по направлению к Вильно.
Мы встали на поле высокой ржи. Июнь месяц – рожь начала уже колоситься. Сзади, за перелеском, стояли наши 211-й и 212-й гаубичные артполки на конной тяге. Противотанковые пушки – по обе стороны дороги на Каунас. Немцы стали бить по артполкам за нами, потом перенесли огонь на коновязи. Лошади частью были побиты, остальные разбежались. Огонь корректировала «рама». Она висела над нами, вся в зенитных разрывах. Потом немцы перенесли огонь на нас. Я мгновенно выкопал окоп сантиметров в семьдесят глубиной. Бьют немецкие пулеметы, пули шелестят во ржи. Рожь всю скосило. Через пятнадцать минут от поля нечего не осталось. Оно стало перекопанным и черным. Лежишь, как на футбольном поле.
Дивизия получила приказ отбить Каунас. Нас всех подняли в атаку. Очень страшно оторваться от земли. Но немцы отошли, не приняв боя.
Вся дивизия вышла на дорогу и двинулась колонной на Каунас. Внезапно нас накрыло страшнейшим минометным обстрелом. Мы залегли по кюветам. Пушки и весь обоз остались на дороге. Немцы устроили полный разгром.
Дорога километра на три-четыре была забита повозками, орудиями, мертвыми лошадьми.
Виктор яростно ощерился, завалился спиной на диван, выставил локти и колени: «Мертвые лошади лежат вот так – ноги кверху».
Дивизия сгрудилась на выходе дороги из леса. Обнаружилось, что наш мехдивизион совершенно не пострадал. Меня вызвал Потлань:
– Виктор, поедешь в распоряжение пехотного батальона, будете с ним охранять мост.
Я со своими двумя орудиями отправился на тягачах километров за десять-пятнадцать. Нашел комбата. Дорога от нас шла на мост через ручей и поднималась в гору к деревне, где были немцы. Мы поставили пушки по нашему склону по обе стороны дороги.
Сначала было тихо, потом из деревни начался пулеметный обстрел. Сверху посыпались листья, посеченные пулями. Комбат приказал подавить пулеметы. Мне показалось – стреляют из одного дома, и мы подожгли его. На дороге появились немцы на велосипедах, человек тридцать. Немного не доехали до моста – по ним застрочили наши пулеметы. Я приказал открыть огонь осколочными. Выстрел, всблеск…, видишь – немец падает, раскинув руки. Потом приходит звук разрыва. Немцы попрятались по кюветам, мы их обстреливали некоторое время, потом стало тихо.
Это был первый и последний раз, когда я стрелял на войне.
Потом прибегает связной из батальона: «Что вы сидите! Вас обошли справа! Пехота ушла!» А мы никак не можем впятером выкатить к тягачам пушку: пятьсот килограммов, провалилась в жижу до осей. Вдруг над нами, на насыпи дороги возник на мотоцикле командир батареи Эфест. До сих пор не понимаю, откуда он появился и тут же исчез. Культурнейший человек, со всеми только на «Вы», ударил по нам крепчайшим матом:
– Лапаев! Ты что тут ковыряешься!…
Мы на миг остолбенели и выхватили пушку, как пушинку. Попрыгали на тягачи, покатили в Яново, на переправу через реку Вилию.
Яново горело, валялись трупы людей и лошадей. Мост был разбит. Мы двинулись на переправу у мельницы в Гегужинах, по реке километрах в семи. Там были наведены понтонные мосты для техники, бойцы переходили реку вброд по грудь. Здесь отступало более пятнадцати наших дивизий.
Столпотворение… Командиры с руганью пробивают сквозь переправу свои части. У разметанных деревьев сидит группа из двенадцати-пятнадцати генералов. Растерянные, безучастные. На них никто не обращает внимания. Неделю назад даже один генерал производил сильное впечатление.
По воде и берегу редко и мощно бьет немецкая дальнобойная артиллерия.
Налетели немецкие самолеты. В двух местах разбили мост. Впервые видел воздушный бой. Один «мессер» против наших двух. «Мессер» сразу поджег первый наш самолет, второй стал уходить вдоль реки. «Мессер» спикировал на него и сбил в воду. Это произвело тяжелое впечатление.
Нигде не могу найти своих. Потом мне сказали, что за лесом стоят два тягача. Там стояли два «комсомольца» – все, что осталось от нашего дивизиона. Если бы Потлань не услал меня к пехоте, может быть, погиб бы и я.
Все произошло так. После неудачи под Кормиловом дивизия стала отступать. Двигалась походной колонной, похоже, по той же дороге, что и наступала. Наш дивизион шел в арьергарде. Он был единственным на мехтяге. Немцы, видимо, это знали. В лесу, по обе стороны дороги, стояли их орудия. Они пропустили всю дивизию и прямой наводкой расстреляли дивизион. Ранило Потланя, убило Эфеста. Старшему политруку дивизиона Луценко оторвало ноги. Это был веснушчатый хохол, лет сорока. Ко мне относился, как к сыну. Луценко лежал у переправы на подводе, очень бледный: видно было, что потерял много крови. У нас было с ним тяжелое расставание. Он сказал мне на прощание: «Виктор, ты еще будешь жить, я умру». Я отошел и заплакал.
Раненых часа через три переправили, а наши четыре орудия остались. Налетала немецкая авиация, бомбила. Все время мощные, редкие удары немецкой тяжелой артиллерии.
Переправились только утром 27-го. Двинулись на Свенцяны – Молодечно в надежде пробиться на Минск. В местечке Укмерге кончился бензин. Нам сказали: «В лавочке у еврея достанете». Пошли к нему, отыскали: он прятался в огороде, привели. Я грозил ему револьвером. Он встал на колени: «Нету, пан офицер». В самом деле, откуда быть: прошло слишком много наших войск.
Мы испортили прицелы, выбросили затворы у пушек и оставили всю технику. Двинулись колонной человек под тысячу, во главе с майором.
На одном из перекрестков дороги местные нам говорят: «Вчера на Молодечно прошли немцы. Если поторопитесь, то проскочите на Даугавпилс».
Мы повернули на Даугавпилс и почти бегом одолели одиннадцать километров.
Я бежал босиком, потому что стер ноги.
Выбежали на Игналину за десять километров до Даугавпилса. Встречный белорус сказал нам, что еще вчера в десять утра Даугавпилс взяли немцы. И мы опять повернули на юг, на Свенцяны.
Хотя немцев мы еще не видели, решили, что большой колонной не пробиться. Майор дал команду рассредоточиться.


4

Мы пошли своей группой: я, Клименко, Головин… – одиннадцать человек. Сделали ошибку: надо было идти на север, на Ригу, а мы пошли на юг, на Старые Свенцяны. Кто пошел на Ригу – пробился и вышел к своим. Я потом в немецких лагерях встречал наших из 23-й дивизии, взятых в плен уже под Ленинградом.
У меня всякий раз начинает болеть сердце, когда я перечитываю печальную повесть о погибели Викторовой 23-й дивизии. Даже я, полный профан в военном деле, вижу всю беспомощность ее действий. Удар в пустоту на ржаном поле под Кормиловом, когда в атаку поднялись все, даже артиллерист Виктор. Ее двукратный разгром при передвижениях по лесным дорогам. Дивизия не представляла, что творится справа и слева от нее, не пыталась прикрыть боковыми охранениями свои походные колонны, не знала, что ждет ее впереди, за полчаса ходу на лесных опушках и переправах.
Сколь дерзко и самоуверенно действовали немцы, не имевшие здесь, судя по всему, значительных воинских соединений. Они хладнокровно и расчетливо уничтожали огнем и маневром грозную военную силу из двенадцати тысяч прекрасно подготовленных, кадровых бойцов. Похоже, немцы не сомневались в том, что дивизия пассивно позволит подвергнуть себя этому растерзанию.
Сколько раз говорилось о неготовности к войне нашего военного руководства, и каждый раз поражаешься этому заново.
Наша группа двигалась ночами, по компасу. Днем стояли в лесу. Вечером подходили вдвоем-втроем к хутору. Постучишься – дают хлеб, картошку, сало. Или скажешь: «Испеките к утру столько-то хлеба». Одни отдавали охотой, другие – неволей: как не отдашь.
Заходим мы вот так в один хутор – я, Андрей Клименко и Сидоров Толька из расчета Андрея. Хозяин, поляк, встретил хорошо. Включил радио. Передавали на русском языке обращение к окруженцам: «Красная Армия разбита. Минск взят. Сопротивляться бесполезно». Жена принесла молоко. Мы пьем, карабины между ног.
Вдруг распахивается дверь – трое вооруженных: «Ранкай вершун!» «Руки вверх» по-литовски – не надо и перевода. Нам связали руки, вывели. Вокруг дома человек пятнадцать с нашими винтовками. На рукавах – красные повязки: литовская полиция. Она заранее подпольно организовалась из кулачья.
Что сталось с восьмерыми, оставшимися в лесу, – неизвестно. Нас троих привезли на подводе в Старые Свенцяны, посадили в чулан. Кормили, поставили парашу, с нами не разговаривали.
Когда дней через десять в чулане напихалось человек двенадцать, литовцы на подводе отвезли всех в Новые Свенцяны и дальше по одноколейке в Каунас. Там литовцы передали нас немцам, в концлагерь, который размещался в 8-м форте Каунасской крепости царских еще времен. Только здесь я и увидел немцев в первый раз вблизи. Это было уже начало августа месяца.
Все это время настроение было подавленное, дух упал, давило чувство обреченности. Угнетали паника и вакханалия первых дней войны, обстрелы, отсутствие нашей авиации. Когда шли малой группой, усугубляло чувство постоянной опасности. Попав в 8-й форт, где было уже около десяти тысяч человек, мы несколько воспряли духом.
Много лет в рассказах участников войны разворачиваются передо мной мизансцены, в которых, как в классической трагедии, противоборствуют слепой рок и свобода выбора, гипнотизм общей судьбы и воля главного героя.
Необстрелянного солдата, потерявшего воинский строй и надежду, смывало в необозримые потоки военнопленных, окаймленные редким пунктиром конвоя. Бывалый солдат, солдат трепаный, как его уважительно называл второй герой моей книги Игорь Сергеевич Косов, выбор делал сам.
Вот история, которую я слышал от Николая Кузьмича Счисленка, партизана из кадровых окруженцев:
–… Сидим втроем в избе. Вдруг распахивается дверь – трое полицаев:
– Руки вверх!
Один из наших сидел в углу, и он срезал их из автомата. Мы повыскакивали в окна – в снег. Деревня забита полицейскими. Бежим к лесу по заснеженному полю. Падаем поочередно в снег, огнем прикрывая перебежки. Добежали. Все целы. Гляжу – у меня на шее висит оконная рама. Стеклом всю шею изрезало.


5

Восьмой форт был поперечником метров в триста. Обнесен по периметру колючей проволокой. За ней – ров, выложенный кирпичом, метра четыре глубиной, шириной – метров шесть. Через ров – подъемный мост к центральным воротам. Внутри форта – двухэтажные казематы красного кирпича. Каждый этаж – это длинный, в тридцать-пятьдесят метров, коридор шириной в четыре-пять метров. Вдоль коридора нары в два яруса. Казематы засыпаны с верхом землей, так что издали форт выглядит, как большой холм, поросший кустарником.




В.П Лапаев. 22 января 1941 года

В лагере нам сразу же выдали белые матерчатые номера, велели нашить на одежду. Мой номер был 11190, у Андрея Клименко – 11191.
Сами немцы держали только наружную охрану на центральных воротах и в сторожевых будках по внешнему обводу. Все внутреннее управление – полиция, переводчики, повара, врачи – было из пленных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32