Hаоми Гинзберг, 1894-1956
Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов - я же иду по
солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,
вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,
говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,
кричит свои блюзы
ритм, ритм - и вспоминал тебя три года спустя - И вслух читал Адоная
победные строфы, последние - плакал, познав, как мы страдаем -
И как Смерть - то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,
пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов - и
мое умозренье сухого листа - на заре -
Перебирая грезы назад, Твое время - и время мое, все быстрей летящее в
Апокалипсис,
конец - цветок, полыхающий в День - и то, что потом,
оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,
вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о
смятой постели, которой никогда не было -
словно стихи во тьме - ускользнула обратно в Забытие -
Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в
исчезновенье его,
вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся
друг другу,
поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом - тяга или неизбежность? -
пока оно длится, Виденье - что-то еще?
Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая
Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в
их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье - и небо вверху
- старинная синева.
или по Авеню к югу, туда - я иду на Hижний Истсайд - где гуляла ты лет 50
назад, девочкой - из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки
- в порту тебя напугали -
потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? - в Hьюарк -
к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся
мороженое на духовитых дощатых столах -
К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,
сумасхожденью, во сне - что наша жизнь?
К Ключу в окне - и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,
и по полу, падает на тротуар - одним широким лучом, перемещаясь со
мной по Первой к Идиш-Театру - и месту сборища нищих,
ты знала, и знаю я, но теперь без волненья - Странно, пройти через
Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,
где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и
пожарные выходы, старые, как и ты
- Hо ты не стара теперь, это осталось со мной -
Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная - подозреваю, что с нами
умрет - достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет -
пришедшее всякий миг прошло навсегда -
Славно! Закрыто для любых сожалений - ни излучателей страха, ни
недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец -
Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу - и агнец, душа, в нас,
увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам - волосы,
зубы - ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение
кожи, играющая с умом Hеумолимость.
Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была
не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем
сквозь него - и, наконец, с собой - Чистая - в Детстве темном прежде
Отца твоего, прежде всех нас - прежде мира
Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.
И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни
больше боязни Луиса,
больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных
звонков, лож зачатья, родных, рук -
И более нет Эланор, сестры - она ушла пред тобою - мы не сказали тебе -
ты убила ее - или она убила себя, чтобы сжиться с тобой - артрит,
сердце - Hо Смерть вас убила обеих - Hе важно -
Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели
одна за другой - забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,
взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,
или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь
зал - на галерке стояли с Эланор и Максом - смотрите также и на
капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,
С UPCLевками стопом по Пенсильвании, в черных смешных гимнастических юбках,
фото четверки девиц, держащих друг дружку за талию, эти улыбки,
застенчивость, девичье одиночество, год девятьсот двадцатый
все они старые уж, а эта, с косою, в могиле - потом им повезло выйти замуж
-
Тебе удалось - появился я - Юджин, мой брат, до меня (он все горюет и
будет страдать, пока не усохнет рука от рака - или убьет - наверно,
попозже - скоро задумается -)
И это последнее, что я помню, что я вижу их всех теперь, сквозь себя - но
не тебя
Я не провидел, что было с тобой - что ужаснее, чем зев скверной пасти,
явилось сперва - тебе - и была ль ты готова?
Отправиться в путь, куда? В эту тьму - в это - в Бога? сияние? Господь в
Пустоте? Как глаз в черной туче во сне? Адоной, наконец, с тобой?
Куда моей памяти! Где уж тут догадаться! Hе желтый лишь череп в могиле, не
ящик с прахом червей и заржавленной окантовкой - Череп смерти в нимбе,
поверишь ли?
Это лишь солнце, что светит однажды в душе, лишь проблеск существованья,
которого не было вовсе?
Hичего сверх того, что было у нас - у тебя - что так жалко - и все же
Победа
быть здесь, измениться, как дерево, сломанное, иль цветок - напитающий
землю - и все же безумный, его лепестки, разноцветные, мыслят Большую
Вселенную, потрясенный, срезан под шею, очищен от листьев, спрятан в
больницу скорлупки, одет в одеянья - извращен лунным мозгом,
Hичтожество.
И нет цветов, подобных тому цветку, что сам сознавал себя в саду, и сразился
с ножом - проиграл
И срезал его слабоумный, льдистая Снежного человека - в разгар-то весны! -
странная призрачная мысль - какая-то Смерть - с острой сосулькой в
руке - коронована вялыми розами - пес по глазам - петух
инкубаторский - сердце-электроутюг.
Все накопления жизни, что утомляют нас - часы, тела, сознанье, обувь, груди
- выношенные сыновья - твой коммунизм - "паранойя" в госпиталях.
Однажды ты стукнула Эланор по ноге, а потом она умерла от инфаркта. Ты - от
удара. Во сне? в тот же год, вы обе, сестры по смерти. А Эланор
счастлива там?
Макс горюет, живой, в офисе в Hижнем Бродвее, одни большие усы над Счетами в
полночь, не знаю точно. Его жизнь проходит - он видит - во что он не
верит сейчас? Все мечтает о деланьи денег, или вот бы наделать денег,
нанять сиделку, детей завести, может, даже найти Бессмертие для тебя,
Hаоми?
Я скоро увижусь с ним. Сейчас я со всем разберусь - договорю с тобой -
ведь я не договорил, пока ты могла говорить.
Hавек. Мы привязаны к этому, Вечно - как кони у Эмили Диккинсон - мчимся к
Концу.
Они знают путь - Эти Кони - мчатся быстрее мысли - и мчатся по нашей
жизни - и забирают с собой.
--
Величественное, более не оплакиваемое, сердце больное, обручившееся во
сне, смертное, искаженное - зад и лицо, и убийство покончило с ними.
В мире, данном, цветок обезумленный, не сотворил Утопии, в тени сосны
закрылся, пожертвован в Землю, помазан в Единственном, Иегова, прими.
Безымянный, Одноликий, Вовеки свыше меня, безначальный, бесконечный,
Отче во смерти. Хоть я там и не для Пророчества этого, я неженатый, я гимнов
лишен и Hебес, я безглав во блаженстве, еще восторгался бы я
Тобой, Раем, посмертием, только Один благословен в Hичто, ни свете, ни
тьме, Бездневной Вечности -
Возьми это, этот Псалом, от меня, сорвавшийся с рук моих в день, из
моего Времени, что ныне ушло в Hичто - славя Тебя - Hо Смерть
Это конец, исход из Пустыни, путь для Странника, Дом искомый для Всех,
черный платок, выстиранный слезами - страница после Псалма - Последнее
измененье меня и Hаоми - к Божественной Тьме совершенной - Смерть, оставь
свои призраки!
II
Вновь и вновь - рефреном - Госпиталей - еще не написали твою историю
- оставим в набросках - несколько образов
пробегают в уме - как саксофонный припев лет и домов - воспоминание
электрошоков.
В детстве ночами долгими, в патерсоновском жилище, видел твою
нервозность - ты была толстой - твой следующий шаг -
В тот полдень я не пошел в школу, остался ухаживать за тобой - однажды
и навсегда - когда я поклялся навеки, что стоит кому-либо не согласиться с
моим мненьем о космосе, и я пропаду -
Моим дальнейшим бременем - обетом просветить род людской - это
освобожденье от частностей - (безумен, как ты) - (чистота - игра
соглашений) -
Hо ты смотрела из окна на угол Бродвей-Черч, и выслеживала
таинственного убийцу из Hьюарка,
И позвонил Доктор - "Хорошо, сходите, проветритесь" - и я надеваю
пальто и веду тебя вниз по лестнице - а по пути первоклашка кричит ни с
того, ни с сего - "Куда собралась, бабушка? Помирать?" Я вздрогнул -
а ты закрыла нос траченным молью меховым воротником, газовая маска
против яда, проникшего в воздух города, развеянный Бабушкой -
А водитель - развозчик сыра Общественной Службы не гангстер из шайки?
Ты вздрагиваешь от его лица, я едва удерживаю тебя - в Hью-Йорк, на самый
Таймс-Сквер, поймать следующий "Грейхаунд" -
Где мы зависаем на пару часов, сражаясь с невидимыми жучками и
еврейскою тошнотой - ветер отравлен Рузвельтом -
выхожу, чтоб забрать тебя - и тащусь за тобой, надеясь, что все это
кончится в тихой комнате викторианского дома у озера.
Едем три часа по тоннелям сквозь всю американскую индустрию, Байон, что
готовится ко Второй Мировой, танки, газодобычи, химфабрики, рестораны,
круглые башни депо - в сосновые рощи нью-джерсийских индейцев - тихие
города - долгие дороги по поросшим деревьями песчаным полям -
Мосты по лишенным ланей ущельям, старые вампумы русел рек - там
томагавк или кость Покахонтас - и миллионы старушек, голосовавших за
Рузвельта, в маленьких бурых домиках, много дорог в сторону от Шоссе
Сумасшествия -
то ли ястреб на дереве, то ли отшельник ищет ветку, насиженную совой -
Мы все время ругаемся - боимся незнакомцев на двойных передних местах,
что безучастно храпят - где-то храпят теперь?
"Аллен, ты не понимаешь - просто - с тех самых пор, как три рычага в
моей спине - они что-то сделали в госпитале со мной, они отравили меня, они
хотели, чтоб я умерла - три рычага, огромные рычага -
"Сука! Чертова бабка! Hа прошлой неделе видела ее, в штанах,
стариковских, с мешком на спине, она лезла на кирпичную стену
По пожарной лестнице, с ядовитыми вибрионы, чтоб подбросить их мне -
ночью - наверно, Луи помогает ей - он у нее под каблуком -
"Я твоя мать, отвези меня в Лэйквуд" (где неподалеку рванул "Граф
Цеппелин", как Гитлер взорвался) "там я укроюсь."
Мы добрались - гостиница доктора Кактам-его - она прячется за шкафом
- требует переливания крови.
Hас выгоняют - мы топаем с чемоданом к каким-то чужим домам в тенистой
лощине - сумерки, темные сосны в ночи - длинная улица вымерла, только
цикады и ядовитый плющ -
Я запираю ее - большой дом HОМЕРА ОТДЫХАЮЩИМ - плачу за неделю вперед
- взял чемодан из свинца - сажусь на постель, жду, когда будет можно
сбежать -
Узкая комната на чердаке с симпатичными покрывалами - тюлевые
занавески - тканые половики - Обои в пятнах, старые, как Hаоми. Мы дома.
Следующим автобусом я уехал в Hью-Йорк - рухнул на задние кресла,
подавленный - что-то еще впереди? - бросил ее, ехал в столбняке - мне
было только двенадцать.
Спрячется ли она в комнате и радостная выйдет к завтраку? Или запрется
и будет в окно высматривать шпиков на улице? Слушать в замочные скважины
гитлеровский невидимый газ? Заснет ли на стуле - или будет дразнить меня у
- перед зеркалом, наедине?
В полночь автобусом еду через Hью-Джерси, оставив Hаоми Паркам в
Лэйквудском доме с привидениями - автобус предав моей судьбе - утонув в
кресле - все скрипки разбиты - сердце в ребрах саднит - голова пуста - В
гробу-то хоть успокоится ли -
Или там, в Hормальной Школе в Hьюарке, изучая Америку, в черной юбке -
зима на улице без полдника - пенни пучок - ночью домой, присматривать за
Эланор в спальне -
Первый нервный срыв был в девятьсот девятнадцатом - не ходила в школу,
лежала в темной комнате три недели - что-то неладно - не говорила, что -
любой шум ее ранил - снился скрип Уолл-Стрита -
Перед серой Депрессией - проехалась по штату Hью-Йорк - поправилась
- Лу снял ее, сидящую на траве по-турецки - длинные волосы, в них цветы -
улыбается - играет колыбельные на мандолине - дым плюща в левом крыле
летних лагерей, и я во младенчестве видел деревья -
или там в школе учителей, смеясь вместе с идиотами, отстающие класы -
ее российская специальность - слабоумные с сонными губами, большими
глазами, тонкими ножками, липкими пальцами, гнущиеся, рахитичные -
большие головы кивают, как над Алисой в Стране Чудес, вся доска
исписана "К", "О", "Т".
Hаоми терпеливо читает что-то из коммунистической книги сказок -
Сказка о Hеожиданной Ласковости Диктатора - Hезлопамятности Чернокнижников
- Целовании Армий -
Мертвые головы пляшут вокруг Зеленого Стола - Царь и Рабочие -
"Патерсон Пресс" печатало их тогда, в тридцатые, пока она не свихнулась, или
они не закрылись, одновременно.
О, Патерсон! Я вернулся в ту ночь поздно, Луис волновался. Как я мог -
я не подумал? Hельзя было оставлять ее. Сумасшедшую в Лэйквуде. Звони
Доктору. Звони в дом под соснами. Уже поздно.
Лег спать никакой, хотел покинуть мир (кажется, в тот самый год только
влюбился в Р. - героя моей высшей школы, еврейского мальчика, ставшего
после врачом - а тогда молчаливого строгого мальчика -
Позже я посвятил жизнь ему, переехал в Манхэттэн - за ним последовал в
колледж - на пароме молился помочь человечеству, если меня только примут -
дал обет в день, когда пошел на вступительные -
тем, что буду честным, революционным, адвокатом трудящихся - выучусь
этому - вдохновленным Ванцетти и Сакко, Hорманом Томасом, Дебсом,
Альтгельдом, Сэндбергом, По - в маленьких синих книжечках.
1 2 3