С равным основанием можно меня обвинять в нарушении инструкции для Чан Кай Ши.
Меня позвали к телефону. В.П. Брюханов. Не помню, о чём говорили, кажется, и не говорили, он сказал: «Приди в штаб гражданской обороны». Забрал с собой три диаграммных ленты: две с записью мощности реактора и по давлению в первом контуре. Помылся под душем, согласно правилам, сначала прохладной водой, уж потом горячей.
В бункере много людей и станционных, и незнакомых. Увидел Володю Бабичева, начальника смены блока. Около трёх часов я А. Акимову сказал, чтобы он вызвал себе подмену. Он и вызвал. Спросил у Бабичева: «Почему здесь?» Он ответил: «Не пускают».
– Пойдём.
И Бабичев ушёл сменить Акимова. К сожалению, Саша остался на блоке и после подмены.
Пошёл в следующее помещение бункера. Директор В. Брюханов, и всегда-то не больно разговорчивый, молчалив. Ни о чём меня не расспрашивал. Я сел, разложил диаграммы и показал набросы мощности, давления. При том сказал: «Какая-то неправильная реакция СУЗ». Всё, больше я ничего не говорил. Брюханов подавлен, молчит.
К столу подошёл полковник каких-то войск, начал спрашивать директора о разрушениях для доклада начальству, сколько метров квадратных кровли и что-то там ещё. Мои слова – пишите, разрушен четвёртый блок – полковник высокомерно проигнорировал.
Неудержимо потянуло на рвоту, выбежал из бункера наверх, где И.Н. Царенко помог сесть в машину скорой помощи.
И больница на долгие полгода.
И ещё одна работа на четвёртом блоке была выполнена 26 апреля, так сказать, экспромтом, остальное делалось уже по плану. На станцию главный инженер Н.М. Фомин прибыл позднее других, в 4…5 ч, а лучше бы ещё на несколько часов позже. И решил организовать подачу воды в реактор. Зачем через столько-то времени после взрыва? Не знаю разговоров В.П. Брюханова с А. Акимовым и были ли они, но от меня директор не требовал ничего. Да и что тут требовать? Ясно же – реактор я знаю лучше его и раз нахожусь на блоке, то сделаю всё возможное. Н.М. Фомина 26 апреля я не видел, по телефону не разговаривал, и организацию подачи воды в реактор начали после моего ухода, иначе я бы сказал о ненужности затеи. Операция бесполезная, даже вредная и дорого обошлась. То, что из Москвы спрашивали, охлаждается ли реактор, естественно для реакторщиков, при аварии – это основа основ. Да ведь из Москвы не видно фактического положения.
Что операция бесполезная, мне кажется, я объяснил достаточно понятно, а специалистам и объяснять не надо.
Что операция вредная – это выяснилось через несколько часов подачи воды. Вода из-за разрушения трубных коммуникаций до реактора (да и не было его – реактора) не доходила и начала растекаться по помещениям четвёртого и других блоков, разнося радиоактивную грязь. Конечно, прекратили.
Но операция эта нескольким человекам стоила тяжких телесных повреждений, а Л. Топтунову, А. Акимову и А. Ситникову стоила жизни. А. Ситников после осмотра блока, где он, конечно, получил большую дозу, но отнюдь не смертельную, конечно, понял, что реактор разрушен. О чём и доложил. На крыше он не был и на реактор сверху не глядел. Была у них попытка выйти на крышу, но металлическая дверь оказалась на замке. Не смогли. А то бы и А. Коваленко с В. Чугуновым постигла та же горькая участь. Не могу понять, почему Ситников, уже зная о разрушении реактора, принял участие в затее по подаче воды. Там он и получил совсем ненужную добавку. Ну, другие-то участвовали, ещё не зная о разрушении реактора. Толя – человек дисциплинированный, и для него изречение «Приказ начальника – закон для подчинённых» было несомненно.
Л. Топтунов был с блока отправлен вместе с И. Киршенбаумом и, не вернись он на блок, получил бы минимальную дозу без каких-либо практических последствий. Когда после второго обхода по улице я пришёл на щит управления, то увидел Топтунова.
Резко спросил его: «Ты почему здесь?» Он ничего не ответил и показал журнал подмышкой. Я подумал, что он пришёл забрать журнал. Оказывается, остался.
А. Акимов получил, конечно, более серьёзную дозу потому, что он выходил в помещения блока, а В. Бабичев пришёл что-то около пяти часов. Но и у него доза бы уложилась в пределах 200 бэр.
Оба они остались и участвовали в подаче воды на реактор. Там и получили летальные дозы. Никакого разговора о чьей-либо вине не было ни 26, ни позже в первые дни. По крайней мере, при мне не было. Только пытались понять, почему произошло, все разговоры об этом, Д.П. Коваленко, начальник реакторного цеха, говорит, что слышал от Акимова в больнице такие слова: «Главный наш прокол – с опозданием нажали кнопку А3». Ошибся Саша. Не в том причина. И не персонал сделал фатальные ошибки. Очень жаль, как видно с ложным сознанием вины умерли ребята.
В припятской больнице обмерял дозиметрист, сбросил всё своё, помылся, переоделся и в палату. Совершенно разбитый, сразу на кровать – спать. Не тут-то было. Пришла сестра с капельницей. Взмолился: «Дай поспать, потом делай что хочешь». Бесполезны уговоры. И странное дело, после капельницы, что там вливали – не знаю, сна нет, появилась бодрость, и вышел из палаты. У других то же самое. В курилке оживлённые разговоры, и всё о том, и о том. Причина, причина, причина?
Сказал так: «К рассмотрению принимаются самые дурацкие версии, с порога ничего не отметается». И пошли разговоры вплоть до развода по отдельным палатам уже в шестой больнице в Москве, через несколько дней по приезду туда.
Пришла жена. Принесла сигареты, бритву, туалетные принадлежности. Спросила, нужна ли водка? Уже прошёл слух, что очень водка полезна при большой дозе радиации. Отказался. Напрасно. Не потому, что очень уж она проклятая-родная полезна, а потому что, оказалось, на долгие четыре с половиной года отказался. Оно, конечно, потеря небольшая да если добровольно. Всё же выпили 26 апреля, не помню уж, кому принесли. 26-го вечером отправили первую партию в Москву. Мы уезжали в автобусах 27-го в двенадцатом часу. Объявили посадку и заголосили провожавшие женщины. Я сказал: «Бабы, рано нас хороните». По всем симптомам я осознавал серьёзность нашего положения, откровенно говорю, думал – жить будем. Не для всех мой оптимизм оправдался.
Удивительно чётко работает «сарафанное радио». Сразу за Чернобылем село Залесское, вдоль улицы стоят, подперев ладонью щёку женщины с жалостью в глазах. А тут казус – Виктору Смагину стало плохо, а врач в другом автобусе, пришлось останавливаться. И быстро у автобуса – толпа женщин, причитают, глядя на нас в больничной одежде. Да, отзывчивый, душевный у нас народ, за что же на него и Чернобыль, и всё прочее, доводящее до ожесточения?
До аэропорта без приключений доехали и прямо к самолёту. В Москве тоже автобусы подъехали к самолёту – и в больницу.
Там освободили несколько отделений от больных – кого домой выписали, кого в другие больницы. Сначала попал в гинекологическое отделение, но поскольку родить мне никого не удалось, перевели в другое. И только через полгода, 4 ноября, выписался.
Теперь принято ругать нашу медицину и не только медицину. Настолько изругался по всяким поводам, что, кажется, и оставшись сам с собой, человек продолжает сие достойное занятие. И слова-то другие вроде бы забыли. На восьмиполосной газете с трудом можно найти какую-то нейтральную заметку. Интеллектуалы, душа нации – писатели, ведут себя подстать паукам в банке. Своё кровное дело – писать – забыли.
Даже доброе дело, бескорыстную помощь американца Гейла, сумели оскандалить. Ведь ясно же, что один врач многого не сможет сделать, но ясно и другое – сколь бы он ни сделал, у нормальных людей, кроме чувства глубокой благодарности, ничего не должно возникать.
Нет, не буду я ругать персонал шестой больницы. Меня и многих других они перехватили у костлявой старухи. Зыбкая была грань. Плохонько, но соображал. Думал, конец, когда не могли остановить кровотечение из носа, только тампоны марлевые меняли. Знакомо мне это, к сожалению. Не могу сказать, сколько времени продолжалось. Мне казалось, что сознание не терял. Но, видимо, было оно какое-то сумеречное, неполное. Однажды я вдруг осознал, что ноги мои и тело моё. И с тех пор уже стал воспринимать себя целиком. Вот из такого состояния врачи и вытаскивали нас. Прежде всего, моя благодарность Сергею Филипповичу Северину, он был в самое тяжёлое время. Благодарность Сергею Павловичу Халезову, Людмиле Георгиевне Селезнёвой, Александре Федоровне Шамардиной и другим врачам.
А что можно испытывать к медсёстрам, которые мягко, но настойчиво уговаривали поесть хоть немного? Может даже тогда они меня и злили этим. Да без еды не проживёшь. И кормили с ложки. Нет, девочки не работу исполняли, а выхаживали больного. Спасибо им.
Сразу после освобождения мне пришёл вызов из шестой больницы, где и пробыл около трёх недель. Через полгода ездил ещё раз. Оба раза меня, подправили. Особенно заметно Елена Михайловна Дорофеева горло подлечила, год прожил без постоянно донимавшей сухости в горле. Теперь, видно, буду в Киеве при необходимости лечиться, поездки трудноваты, хоть и не дальние.
Глава 6. Что за комиссии, Создатель?
Совершенно естественным стало немедленное назначение комиссии по расследованию причин катастрофы. Хронологически первая комиссия состояла из работников Министерства среднего машиностроения и Министерства энергетики и электрификации в лице заместителей Министров (А. Г. Мешков и Г.А. Шашарин) и организаций этих министерств: ИАЭ и НИКИЭТ – создателей реактора РБМК, Института «Гидропроект» – Генерального проектировщика станции, ВНИИАЭС – от эксплуатирующей организации. Кто был назначен Председателем комиссии – мне неизвестно, приказа о создании её не видел. В акте председателями комиссий или групп никто не хотел называться. Почти ни в одном документе по Чернобыльской катастрофе председателей нет, по крайней мере, в первое время. Для краткости буду называть эту комиссию комиссией Мешкова, как старшего по должности, потому что Г.А. Шашарин, тоже замминистра, этот акт не подписал.
В принципе назначение указанных работников обоих министерств вполне закономерно и протеста вызвать не может. Это наиболее знающие и реактор, и станцию, и людей. Кому, как не им, расследовать причины аварии. Беда в том. что все эти люди заинтересованы в одном и том же, пусть и в разной степени.
Поскольку авария случилась столь серьёзная, что вина в ней грозила отнюдь не лишением премии, не перерывом или крушением карьеры, а самой свободой, то тут уж не до принципиальности. Честь, совесть, если и были, – по боку, кому они нужны. Создатели реактора в первую очередь заинтересованы в сокрытии истинных причин катастрофы, если они окажутся в самом реакторе. В том же самом заинтересованы и другие. Спрашивается, чем занимался и куда смотрел многочисленный коллектив ВНИИАЭС? Для чего он существует и выполнил ли свою роль? Вот почему от этой комиссии нельзя было ждать объективного расследования изначально.
Были ли другие компетентные люди, в какой-то степени нейтральные? Безусловно. Реакторы РБМК – в стране не единственные реакторы. Есть и другие, кроме перечисленных выше организаций, которые занимаются проектированием атомных станций и исследованиями на реакторах. Эти люди, не зная конкретного устройства энергоблоков с РБМК, вполне могли разобраться. И особенно в сочетании с работниками электростанций: Чернобыльской или других – Курской, Смоленской. К примеру, начальники смены станций. Из них можно было выбрать грамотных двух-трёх человек и включить в комиссию. Это единственные люди, кто не заинтересован в необоснованном обвинении оперативного персонала, так как сами могут оказаться в подобном положении. Их конкретные знания энергоблока и реактора, в совокупности с более глубокими научными знаниями нейтральных работников проектных и научных организаций, вполне могли составить противовес, особенно сотрудникам ИАЭ и НИКИЭТ. наиболее недобросовестным и агрессивным. Ни в коей мере моё замечание не относится к коллективам этих институтов, а только к занимавшимся расследованием Чернобыльской аварии и то не ко всем.
Но, как это принято у нас в стране (вывод такой делаю не только по Чернобылю), расследование отдаётся на откуп потенциальным и чаще всего фактическим виновникам аварий.
Комиссия А.Г. Мешкова
Основной вывод комиссии:
«Наиболее вероятной причиной взрыва явилось запаривание активной зоны реактора с быстрым обезвоживанием технологических каналов, вследствие возникновения кавитационного режима работы ГЦН».
Взрыв произошёл через 42,5 с после закрытия пара на турбину, т.е. в 01 ч 23 мин 46,5 с. Всё остальное в акте направлено на обоснование этой версии.
Люди в комиссии были грамотные, блок знали не по наслышке. Не один раз участвовали в расследованиях аварий, знакомы с расчётами и реактора, и систем. Но что-то мешает им видеть явную несуразность вывода.
Запаривание и быстрое обезвоживание? Авторы не объясняют, когда оно началось, что значит быстрое. Если это непосредственно перед взрывом, то к тому времени стержни СУЗ уже вошли в зону по крайней мере на 2,5 м, и почему это А3 не заглушила реактор?
Если в момент сброса А3 и, надо полагать, именно поэтому сброшена защита, то как мы усмотрели необходимость такой акции, ведь только через три секунды появились сигналы превышения мощности и быстрого её роста. Нет и сигнала остановки ГЦН.
Почему это вообще сорвало насосы, когда до того были менее благоприятные условия и они работали без замечаний?
И по каким таким мистическим причинам могло сорвать насосы, запитанные от выбегающего генератора? Для них-то условия нормальной работы были вполне обеспечены. И даже при срыве другой четвёрки насосов их было вполне достаточно для охлаждения активной зоны при мощности 200 МВт.
Почему комиссия игнорирует запись системой контроля показаний расходов всех восьми ГЦН? Расходы, зафиксированные системой контроля нормальны при начале выбега ТГ в 23 мин 04 с; далее четвёрка «выбегающих» ГЦН уменьшает свои расходы, четвёрка, запитанная от резервной сети, незначительно увеличивает – так и должно быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43