https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_dusha/vstroeni/
!
– Скоро ли заработает твой жернов или необходимо еще несколько кружек?
– Хо, хо!..
– Ах, милый Людвиг Людвиг Девриент (по некоторым источникам, Девриен) – известный берлинский актер, особенно славившийся исполнением роли Фальстафа и охотно подражавший подвигам шекспировского героя в заведении Вегенера, которое часто посещал вместе с Э. Т. А. Гофманом, поскольку был большим приятелем последнего. Поминать Гофмана в двадцатые годы было очень модно, вот почему и тут без него не обошлось.
, лишь тогда, когда я сам себя настраиваю на фантастический лад, я становлюсь свободным и могу творить. Душа оставляет утомленное тело, купленное в собственность за гроши министерством юстиции…
– Ты прав, Эрнест… Медленно взвивается занавес. Я вижу перед собою темный настороженный зал, упирающийся в меня любопытными, жадными глазами, чувствую, что сейчас играю не я, а мой двойник, что артист Людвиг Девриент сидит в уборной, не способный так двигаться, так говорить, так чувствовать, как тот, что на сцене… Каждый из нас живет двойной жизнью, и если первой управляют самодуры короли, жулики директора, тупые начальники департаментов, если первая готова продать себя за несколько тысяч звонких талеров кому угодно, черту, дьяволу, то вторая – свободна, таинственна, как таинственны законы гармонии, как таинственны шаги природы.
– И в погребке Вегенера, величайшего благодетеля человечества, можно ценою нескольких кружек освободиться от проклятого плена и жить ночной жизнью, когда над засыпающей дурью и пустотой властвует одна фантазия.
– Эй! Пунш поскорей! Тушите свечи!.. Еще не пришло время валиться под стол, и Эрнест успеет что-нибудь рассказать.
– Да, но сегодня рассказ будет печален… Сегодня меня опять посетило воспоминание первой любви, сегодня опять Кора Гатт заслонила все остальное… Так слушайте!..
Это было давно, в 1794 году, когда я был студентом… Кенигсберг – колыбель юности, а лекции мудрого Канта так сладко убаюкивали меня. И только заколдованные мелодии, которых я никогда не слыхал, волновали мое воображение. Часто по ночам я мечтал о таком гениальном произведении, которое бы затмило славу великого Моцарта Опыты Гофмана-композитора быстро забылись, хотя он не оставлял их всю жизнь и возлагал на них большие надежды. А произведения Моцарта Гофман почитал настолько, что свое третье имя «Вильгельм» заменял в литературных публикациях на «Амадей» – второе имя Моцарта. Наши три автора, в свою очередь, настолько почитают Гофмана, что с посвященных ему страниц пародийная бесшабашность улетучивается, неведомо куда.
, которое бы заставило всех разинуть рты… Но, как только я пытался воспроизвести на фортепиано услышанное внутренним слухом, под пальцами моими все расплывалось в неуловимый туман звуков, и чем больше я овладевал механической стороной искусства, тем безнадежнее оказывались мои попытки. И действительность заставляла заняться преподаванием пения и игры на фортепиано. О, как я проклинал эти уроки! Когда в условленный час я приходил на занятия и протягивал руку к звонку, тайная сила заставляла меня опускать протянутую руку и я с ужасом представлял себе те душевные муки, какие буду испытывать, преподавая музыку тупым, бездарным ученикам. Однажды я получил приглашение давать уроки одной молодой даме… Ее муж – местный купец – не ценил ее высоких душевных достоинств. Она была прекрасна, и ее звали Корой. Я в ней нашел то, что искал и не находил всю жизнь… Мне казалось – вокруг ледяной холод, как на Новой Земле, а я говорю, и меня пожирает внутренний жар. И только вино приносило успокоение. Оно помогало мне становиться свободным и счастливым – ведь в свободе заключается истинное счастье!.. Я привязался к погребку Кунца и по ночам сочинял там «Кронаре», подгоняя фантазию глотками вина… Так в работе, под хохот и непристойные песни, я отдыхал от любовных страданий… Но раз под утро, когда из всех посетителей Кунца я один остался сидеть за столом, дописывая начатую главу, вдруг к табачному дыму примешался странный, тошнотворный запах серы… Скрипнула дверь, я поспешно обернулся и увидел, что в погребок вошел незнакомец… Он оглядел сверху весь погребок, напоминавший поле битвы, усеянное охладевшими телами, он оглядел сверху весь погребок так, как вот этот только что вошедший посетитель внимательно смотрит на нас… Видите, он стал медленно спускаться по неровным ступеням, тот сделал то же самое, и тогда распахнулся случайно плащ, и я заметил, что ноги его оканчиваются копытами… Он приближался все ближе и ближе, наконец заметил меня и, почтительно поклонившись, произнес:
– Простите, кто из вас господин советник Эрнест Теодор Гофман?
– Я…
– Вот вам срочное распоряжение господина министра юстиции. Вам надлежит утром присоединиться к составу личной канцелярии князя Ватерлоо… Не забудьте – утром в семь часов!.. До свиданья!..
* * *
Гофман осторожно вошел в спальню и наклонился над кроватью жены…
Долго смотрел на знакомое лицо, во сне ставшее таким же наивным и трогательным, как шестнадцать лет назад, когда утомленная ласками Михалина первый раз заснула рядом с ним.
Это было в Глогау… Да, в Глогау… Был июль, в комнате было жарко, и едва заметные капельки пота блестели на раскрасневшемся лице Михалины. Сейчас под вздрагивающими длинными ресницами тоже блестели капельки. И Гофман знает, она до сих пор не привыкла засыпать одна, без него, вот и сегодня долго ждала его, но утомилась и во сне вернулась к далеким дням Глогау.
Гофман смотрел на спящую жену, и вдруг фантастическим, бредовым превращением хорошо знакомое лицо стало другим, стало лицом Коры Гатт.
Кора Гатт!
Гофман вспоминает последнюю попытку, когда он приехал в Кенигсберг развести ее с мужем. И навсегда пропало из жизни лирическое имя.
– Кора… Кора!..
Гофман не владеет больше собой… Он должен, прощаясь, погладить ее холодный лоб, ее непокорные волосы… Скорей, скорей, пока она опять не исчезла… навсегда.
– Эрнест… Я не слышала, как ты вошел…
– Не слышала?… Я очень тихо вошел… Я не хотел тебя будить, мой милый Мишка, но нам необходимо проститься.
– Проститься?… Ты пьян!
– Нет… В семь часов еду…
– Ты бросаешь службу? Опять скитание по городам, опять ни минуты покоя! Голодать, как мы голодали в Плоцке, Бамберге? Ругаться с директорами, терпеть унижения, жить в компании бездомных комедиантов? Неужели не надоела тебе, Эрнест, бродячая цыганская жизнь?… Неужели ты не хочешь отдохнуть, Эрнест?
– Ты не угадала, маленький Мишка… Я бросил театральное ремесло. Вот, прочти… В семь утра надлежит присоединиться к составу личной канцелярии князя Ватерлоо… Обрати внимание: князя Ватерлоо!.. Карьера… Огромная чиновничья карьера!
– Прости, Эрнест… Я не знала…
– Я не сержусь, Михалина! Ты меня любишь и мечтаешь видеть своего Эрнеста министром юстиции, с грудью, украшенной орденами. Успокойся, Михалина. С театром покончено все… фантазии пока на отдых, пора бросить дружбу с чертовщиной и погребками Лютера и Вегенера… Но, Михалина, уже шесть часов… Ночь ушла…
* * *
В восемь часов утра кареты оставили Берлин.
В четвертой от конца мечтательно дремал первый секретарь комиссии по переговорам с императором российским – Эрнест Теодор Амадей Гофман, положив утомленную от пунша и пива голову на вместительный портфель.
4
«Граф Виктор Павлович!
Третьего дня, ввечеру, после заседания Государственного Совета имел я беседу с матушкой моей, передав ей между прочим некоторые из твоих прожектов. Она немало обеспокоена настоящим положением вещей и советовала мне принять соответственные сему меры.
Как уже довольно времени протекло предложению императора Н. о возобновлении между моей и его державой нормальных соотношений, то, надо полагать, уполномоченные для выработки соглашения лица могут от него уже находиться в пути. Посему решил я тебе составить соответственный материал на предмет неуклонного исполнения и руководства.
1. Ждать послом Коленкура не приходится, а уж о Лористоне и речи быть не может. Князь Ватерлооский не сделает подобного промаха; кабы он сам не пожаловал. Но для России он человек вовсе новый, и самое важное – произвести в нем впечатление, долженствующее его надлежаще смутить и рассеять. Меры должны быть неожиданны и обстановка для переговоров достаточно подходящая.
2. Сперанского незамедля из Перми вызвать особым милостивым рескриптом и привлечь его к переговорам, не давая ему роли решающей, а только показательную: сие может достаточно удручить наших противников, показывая наше единство. Граф Аракчеев, разумеется, взбесится; но на него я приму меры.
3. Опасаясь, буде из Франции завоз вредоносных новейших идей может последовать, предписываю: все тайные общества – мартинистов, ложи масонские и пр. – закрыть, отобрав подписки личные ото всех членов оных. В дальнейшем – видно будет.
4. Не сомневаюсь, посланцы французского императора будут склонять нас к единству в деле континентальной блокады Англии, сие нам ничуть выгодно быть не может. Составь Комитет для секретного обсуждения сего вопроса: у нас должна быть позиция готова. К занятиям в Комитете привлеки: гр. Каподистрию, Шишкова и Горчакова, четвертым секретарем – Голицына, председательствовать буду я.
За все берись немедля и доноси мне ежедневно.
Бог в помощь вам и мне.
…Пребываю к тебе неизменно благосклонным
Александр
10 Генваря 1818 г.»
На пакете:
«Его сиятельству
графу Виктору Павловичу Кочубею,
Министру внутренних дел».
5
Несколько раз князь Голицын самолично приезжал полюбопытствовать, хорошо ли протопили пустовавший продолжительное время дворец, все ли готово для встречи сиятельного гостя, ибо государь строго-настрого приказал никакой оплошностью не посрамить российского гостеприимства.
Придворный зодчий Росси был назначен украсить с наибольшей пышностью и без того роскошные покои; и вот после недельной спешной работы он доложил Александру Николаевичу о том, что «государева воля исполнена и что глаз французского посланника ни в живописи, ни в лепном барельефе, а не токмо в мебели, не отыщет невежественного изъяна».
* * *
Князя Ватерлооского встречали у заставы почетным караулом лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков и духовой музыкой.
Здесь же в карету князя были приглашены граф Кочубей и Александр Николаевич Голицын, выразившие свое удовольствие по поводу приезда в Петербург такого выдающегося человека.
Роман рассеянно слушал комплименты, взапуски расточаемые лукавыми царедворцами. Его больше интересовало следить улицы милого Петербурга, такие незнакомые и странные.
Голицыну не терпелось завязать более интимный разговор с князем. Ведь князь прямо из Парижа. Далекого, веселого Парижа! Разве могут удовлетворить сведения, что провозят через границы агенты и торгаши, человека, видевшего вплотную жизнь, единственную в мире жизнь этого умопомрачительного города! Александр Николаевич еще мог тряхнуть стариной, отколоть какую-нибудь штучку. Вольтерьянец и… обер-прокурор синода. Тридцатилетний шалопай и кутила на обер-прокурорском кресле! Правда, это было давно, он немного едал, осунулся, угомонился, но… э-эх!
– Конечно, ваша светлость, после Парижа наша столица деревушкой кажется?
– Да, здесь все меньше и проще, но Санкт-Петербург я люблю.
– Первый раз изволите в Петербурге пребывать?
– Нет, бывал… Очень давно!.. Он сильно изменился с тех пор… Не узнаешь!.. Но я доволен, что пришлось вновь побывать в нем.
Голицын так, чтобы не заметил граф Кочубей, прикладывает к груди левую руку.
«В чем дело? – изумился Роман. – А-а!.. вспомнил!»
«Нет, не масон! Иначе б на знак ответил. Жаль!» – подумал Голицын.
– И мы помаленьку строимся. Авось догоним когда-нибудь ваш Париж. На днях Карл Иванович…
– Кто это?
– Росси, придворный зодчий. Проект представил – застроить площадь, что у Публичной библиотеки, театром и правительственными зданиями. А то у нас, сами видите, – провинция!
– Скажите, князь, где предполагаете поместить меня и моих спутников?
– Дворец графа Чернышева в вашем распоряжении.
– Чернышева? Не помню.
– Неподалеку от Сената… на Мойке, у Синего моста…
– Ах да!..
– Осмелюсь посоветовать, ваша светлость, если понадобится кто из служивых людей, то имеется двор при доме надворного советника Бахтина близ Поцелуева моста, тоже на Мойке, где каждый день ставятся для продажи гуртом и в розницу крепостные люди…
– Такого удобства в Париже не отыщешь!
– Париж, ваша светлость, одно слово – Париж!.. а у нас провинция… Азия!..
6
Занесенные снегом пустыри, двухэтажные пестрые домики, тяжело осевшие в наметенные сугробы, с каким-то особым рвением и нерассуждающим усердием придерживались непреложного правила – тянуть фронт, держать общую линейку фасадов как бы для того, чтобы не к чему было придраться суровому полицеймейстеру.
Это был другой город.
И только сквозной зимний Летний сад и выскочивший сбоку, из-за горбатого мостика, чопорный Михайловский замок были знакомы, были Летним садом и Инженерным замком «того» Петербурга… Петрограда. И если бы сейчас, вдруг, впереди показались цветные огни трамвая и мимо, дребезжа и позванивая, пронесся быстрый вагон – Роман даже не удивился бы.
– Э-эх… милые! – причмокивал толстый кучер, и лошади, разбрасывая крупными комьями твердый снег, старались скакать быстрее, белый пар причудливыми плюмажами бился над гривами.
– Э-эх… милые!..
Еще несколько домиков, еще пустырь, и Роман чутьем, ощупью узнал Невский проспект… Мелькнула нелепая мысль, что сейчас впереди возникнут из пустоты гневные кони Аничкова моста и что все – начиная от Ватерлооской битвы и кончая нежностью madame Рекамье – фантазия, сочиненная на досуге его первым секретарем – чудаковатым Гофманом.
– Послушай… Какой год у нас?
Кучер не удивлен, он привык ко всему за свою Долголетнюю службу в дворцовых конюшнях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Скоро ли заработает твой жернов или необходимо еще несколько кружек?
– Хо, хо!..
– Ах, милый Людвиг Людвиг Девриент (по некоторым источникам, Девриен) – известный берлинский актер, особенно славившийся исполнением роли Фальстафа и охотно подражавший подвигам шекспировского героя в заведении Вегенера, которое часто посещал вместе с Э. Т. А. Гофманом, поскольку был большим приятелем последнего. Поминать Гофмана в двадцатые годы было очень модно, вот почему и тут без него не обошлось.
, лишь тогда, когда я сам себя настраиваю на фантастический лад, я становлюсь свободным и могу творить. Душа оставляет утомленное тело, купленное в собственность за гроши министерством юстиции…
– Ты прав, Эрнест… Медленно взвивается занавес. Я вижу перед собою темный настороженный зал, упирающийся в меня любопытными, жадными глазами, чувствую, что сейчас играю не я, а мой двойник, что артист Людвиг Девриент сидит в уборной, не способный так двигаться, так говорить, так чувствовать, как тот, что на сцене… Каждый из нас живет двойной жизнью, и если первой управляют самодуры короли, жулики директора, тупые начальники департаментов, если первая готова продать себя за несколько тысяч звонких талеров кому угодно, черту, дьяволу, то вторая – свободна, таинственна, как таинственны законы гармонии, как таинственны шаги природы.
– И в погребке Вегенера, величайшего благодетеля человечества, можно ценою нескольких кружек освободиться от проклятого плена и жить ночной жизнью, когда над засыпающей дурью и пустотой властвует одна фантазия.
– Эй! Пунш поскорей! Тушите свечи!.. Еще не пришло время валиться под стол, и Эрнест успеет что-нибудь рассказать.
– Да, но сегодня рассказ будет печален… Сегодня меня опять посетило воспоминание первой любви, сегодня опять Кора Гатт заслонила все остальное… Так слушайте!..
Это было давно, в 1794 году, когда я был студентом… Кенигсберг – колыбель юности, а лекции мудрого Канта так сладко убаюкивали меня. И только заколдованные мелодии, которых я никогда не слыхал, волновали мое воображение. Часто по ночам я мечтал о таком гениальном произведении, которое бы затмило славу великого Моцарта Опыты Гофмана-композитора быстро забылись, хотя он не оставлял их всю жизнь и возлагал на них большие надежды. А произведения Моцарта Гофман почитал настолько, что свое третье имя «Вильгельм» заменял в литературных публикациях на «Амадей» – второе имя Моцарта. Наши три автора, в свою очередь, настолько почитают Гофмана, что с посвященных ему страниц пародийная бесшабашность улетучивается, неведомо куда.
, которое бы заставило всех разинуть рты… Но, как только я пытался воспроизвести на фортепиано услышанное внутренним слухом, под пальцами моими все расплывалось в неуловимый туман звуков, и чем больше я овладевал механической стороной искусства, тем безнадежнее оказывались мои попытки. И действительность заставляла заняться преподаванием пения и игры на фортепиано. О, как я проклинал эти уроки! Когда в условленный час я приходил на занятия и протягивал руку к звонку, тайная сила заставляла меня опускать протянутую руку и я с ужасом представлял себе те душевные муки, какие буду испытывать, преподавая музыку тупым, бездарным ученикам. Однажды я получил приглашение давать уроки одной молодой даме… Ее муж – местный купец – не ценил ее высоких душевных достоинств. Она была прекрасна, и ее звали Корой. Я в ней нашел то, что искал и не находил всю жизнь… Мне казалось – вокруг ледяной холод, как на Новой Земле, а я говорю, и меня пожирает внутренний жар. И только вино приносило успокоение. Оно помогало мне становиться свободным и счастливым – ведь в свободе заключается истинное счастье!.. Я привязался к погребку Кунца и по ночам сочинял там «Кронаре», подгоняя фантазию глотками вина… Так в работе, под хохот и непристойные песни, я отдыхал от любовных страданий… Но раз под утро, когда из всех посетителей Кунца я один остался сидеть за столом, дописывая начатую главу, вдруг к табачному дыму примешался странный, тошнотворный запах серы… Скрипнула дверь, я поспешно обернулся и увидел, что в погребок вошел незнакомец… Он оглядел сверху весь погребок, напоминавший поле битвы, усеянное охладевшими телами, он оглядел сверху весь погребок так, как вот этот только что вошедший посетитель внимательно смотрит на нас… Видите, он стал медленно спускаться по неровным ступеням, тот сделал то же самое, и тогда распахнулся случайно плащ, и я заметил, что ноги его оканчиваются копытами… Он приближался все ближе и ближе, наконец заметил меня и, почтительно поклонившись, произнес:
– Простите, кто из вас господин советник Эрнест Теодор Гофман?
– Я…
– Вот вам срочное распоряжение господина министра юстиции. Вам надлежит утром присоединиться к составу личной канцелярии князя Ватерлоо… Не забудьте – утром в семь часов!.. До свиданья!..
* * *
Гофман осторожно вошел в спальню и наклонился над кроватью жены…
Долго смотрел на знакомое лицо, во сне ставшее таким же наивным и трогательным, как шестнадцать лет назад, когда утомленная ласками Михалина первый раз заснула рядом с ним.
Это было в Глогау… Да, в Глогау… Был июль, в комнате было жарко, и едва заметные капельки пота блестели на раскрасневшемся лице Михалины. Сейчас под вздрагивающими длинными ресницами тоже блестели капельки. И Гофман знает, она до сих пор не привыкла засыпать одна, без него, вот и сегодня долго ждала его, но утомилась и во сне вернулась к далеким дням Глогау.
Гофман смотрел на спящую жену, и вдруг фантастическим, бредовым превращением хорошо знакомое лицо стало другим, стало лицом Коры Гатт.
Кора Гатт!
Гофман вспоминает последнюю попытку, когда он приехал в Кенигсберг развести ее с мужем. И навсегда пропало из жизни лирическое имя.
– Кора… Кора!..
Гофман не владеет больше собой… Он должен, прощаясь, погладить ее холодный лоб, ее непокорные волосы… Скорей, скорей, пока она опять не исчезла… навсегда.
– Эрнест… Я не слышала, как ты вошел…
– Не слышала?… Я очень тихо вошел… Я не хотел тебя будить, мой милый Мишка, но нам необходимо проститься.
– Проститься?… Ты пьян!
– Нет… В семь часов еду…
– Ты бросаешь службу? Опять скитание по городам, опять ни минуты покоя! Голодать, как мы голодали в Плоцке, Бамберге? Ругаться с директорами, терпеть унижения, жить в компании бездомных комедиантов? Неужели не надоела тебе, Эрнест, бродячая цыганская жизнь?… Неужели ты не хочешь отдохнуть, Эрнест?
– Ты не угадала, маленький Мишка… Я бросил театральное ремесло. Вот, прочти… В семь утра надлежит присоединиться к составу личной канцелярии князя Ватерлоо… Обрати внимание: князя Ватерлоо!.. Карьера… Огромная чиновничья карьера!
– Прости, Эрнест… Я не знала…
– Я не сержусь, Михалина! Ты меня любишь и мечтаешь видеть своего Эрнеста министром юстиции, с грудью, украшенной орденами. Успокойся, Михалина. С театром покончено все… фантазии пока на отдых, пора бросить дружбу с чертовщиной и погребками Лютера и Вегенера… Но, Михалина, уже шесть часов… Ночь ушла…
* * *
В восемь часов утра кареты оставили Берлин.
В четвертой от конца мечтательно дремал первый секретарь комиссии по переговорам с императором российским – Эрнест Теодор Амадей Гофман, положив утомленную от пунша и пива голову на вместительный портфель.
4
«Граф Виктор Павлович!
Третьего дня, ввечеру, после заседания Государственного Совета имел я беседу с матушкой моей, передав ей между прочим некоторые из твоих прожектов. Она немало обеспокоена настоящим положением вещей и советовала мне принять соответственные сему меры.
Как уже довольно времени протекло предложению императора Н. о возобновлении между моей и его державой нормальных соотношений, то, надо полагать, уполномоченные для выработки соглашения лица могут от него уже находиться в пути. Посему решил я тебе составить соответственный материал на предмет неуклонного исполнения и руководства.
1. Ждать послом Коленкура не приходится, а уж о Лористоне и речи быть не может. Князь Ватерлооский не сделает подобного промаха; кабы он сам не пожаловал. Но для России он человек вовсе новый, и самое важное – произвести в нем впечатление, долженствующее его надлежаще смутить и рассеять. Меры должны быть неожиданны и обстановка для переговоров достаточно подходящая.
2. Сперанского незамедля из Перми вызвать особым милостивым рескриптом и привлечь его к переговорам, не давая ему роли решающей, а только показательную: сие может достаточно удручить наших противников, показывая наше единство. Граф Аракчеев, разумеется, взбесится; но на него я приму меры.
3. Опасаясь, буде из Франции завоз вредоносных новейших идей может последовать, предписываю: все тайные общества – мартинистов, ложи масонские и пр. – закрыть, отобрав подписки личные ото всех членов оных. В дальнейшем – видно будет.
4. Не сомневаюсь, посланцы французского императора будут склонять нас к единству в деле континентальной блокады Англии, сие нам ничуть выгодно быть не может. Составь Комитет для секретного обсуждения сего вопроса: у нас должна быть позиция готова. К занятиям в Комитете привлеки: гр. Каподистрию, Шишкова и Горчакова, четвертым секретарем – Голицына, председательствовать буду я.
За все берись немедля и доноси мне ежедневно.
Бог в помощь вам и мне.
…Пребываю к тебе неизменно благосклонным
Александр
10 Генваря 1818 г.»
На пакете:
«Его сиятельству
графу Виктору Павловичу Кочубею,
Министру внутренних дел».
5
Несколько раз князь Голицын самолично приезжал полюбопытствовать, хорошо ли протопили пустовавший продолжительное время дворец, все ли готово для встречи сиятельного гостя, ибо государь строго-настрого приказал никакой оплошностью не посрамить российского гостеприимства.
Придворный зодчий Росси был назначен украсить с наибольшей пышностью и без того роскошные покои; и вот после недельной спешной работы он доложил Александру Николаевичу о том, что «государева воля исполнена и что глаз французского посланника ни в живописи, ни в лепном барельефе, а не токмо в мебели, не отыщет невежественного изъяна».
* * *
Князя Ватерлооского встречали у заставы почетным караулом лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков и духовой музыкой.
Здесь же в карету князя были приглашены граф Кочубей и Александр Николаевич Голицын, выразившие свое удовольствие по поводу приезда в Петербург такого выдающегося человека.
Роман рассеянно слушал комплименты, взапуски расточаемые лукавыми царедворцами. Его больше интересовало следить улицы милого Петербурга, такие незнакомые и странные.
Голицыну не терпелось завязать более интимный разговор с князем. Ведь князь прямо из Парижа. Далекого, веселого Парижа! Разве могут удовлетворить сведения, что провозят через границы агенты и торгаши, человека, видевшего вплотную жизнь, единственную в мире жизнь этого умопомрачительного города! Александр Николаевич еще мог тряхнуть стариной, отколоть какую-нибудь штучку. Вольтерьянец и… обер-прокурор синода. Тридцатилетний шалопай и кутила на обер-прокурорском кресле! Правда, это было давно, он немного едал, осунулся, угомонился, но… э-эх!
– Конечно, ваша светлость, после Парижа наша столица деревушкой кажется?
– Да, здесь все меньше и проще, но Санкт-Петербург я люблю.
– Первый раз изволите в Петербурге пребывать?
– Нет, бывал… Очень давно!.. Он сильно изменился с тех пор… Не узнаешь!.. Но я доволен, что пришлось вновь побывать в нем.
Голицын так, чтобы не заметил граф Кочубей, прикладывает к груди левую руку.
«В чем дело? – изумился Роман. – А-а!.. вспомнил!»
«Нет, не масон! Иначе б на знак ответил. Жаль!» – подумал Голицын.
– И мы помаленьку строимся. Авось догоним когда-нибудь ваш Париж. На днях Карл Иванович…
– Кто это?
– Росси, придворный зодчий. Проект представил – застроить площадь, что у Публичной библиотеки, театром и правительственными зданиями. А то у нас, сами видите, – провинция!
– Скажите, князь, где предполагаете поместить меня и моих спутников?
– Дворец графа Чернышева в вашем распоряжении.
– Чернышева? Не помню.
– Неподалеку от Сената… на Мойке, у Синего моста…
– Ах да!..
– Осмелюсь посоветовать, ваша светлость, если понадобится кто из служивых людей, то имеется двор при доме надворного советника Бахтина близ Поцелуева моста, тоже на Мойке, где каждый день ставятся для продажи гуртом и в розницу крепостные люди…
– Такого удобства в Париже не отыщешь!
– Париж, ваша светлость, одно слово – Париж!.. а у нас провинция… Азия!..
6
Занесенные снегом пустыри, двухэтажные пестрые домики, тяжело осевшие в наметенные сугробы, с каким-то особым рвением и нерассуждающим усердием придерживались непреложного правила – тянуть фронт, держать общую линейку фасадов как бы для того, чтобы не к чему было придраться суровому полицеймейстеру.
Это был другой город.
И только сквозной зимний Летний сад и выскочивший сбоку, из-за горбатого мостика, чопорный Михайловский замок были знакомы, были Летним садом и Инженерным замком «того» Петербурга… Петрограда. И если бы сейчас, вдруг, впереди показались цветные огни трамвая и мимо, дребезжа и позванивая, пронесся быстрый вагон – Роман даже не удивился бы.
– Э-эх… милые! – причмокивал толстый кучер, и лошади, разбрасывая крупными комьями твердый снег, старались скакать быстрее, белый пар причудливыми плюмажами бился над гривами.
– Э-эх… милые!..
Еще несколько домиков, еще пустырь, и Роман чутьем, ощупью узнал Невский проспект… Мелькнула нелепая мысль, что сейчас впереди возникнут из пустоты гневные кони Аничкова моста и что все – начиная от Ватерлооской битвы и кончая нежностью madame Рекамье – фантазия, сочиненная на досуге его первым секретарем – чудаковатым Гофманом.
– Послушай… Какой год у нас?
Кучер не удивлен, он привык ко всему за свою Долголетнюю службу в дворцовых конюшнях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20