https://wodolei.ru/catalog/mebel/Roca/
То есть за три месяца до задуманного авторами вмешательства героя в события. Так что авторы насчет Мюрата вольничают даже против ими самими установленных вольностей.
(«лакрима кристи!…» расстаться с ним было очень трудно…), не особенно увлекался перспективой верховой прогулки по холодной России; он не удивился бы июльскому снегу в этой варварской стране. Да, Мюрат стал пацифистом, он находил… и так далее, он многое находил… Он был вообще находчивый малый.
Роман не хотел отдавать Россию Бонапарту.
«Маленький капрал» злопамятен, мстителен, и Россия быстро и больно почувствует тяжелую руку Наполеона, «благосклонный протекторат» Франции.
Нет! Судьбу России будет вершить сам Роман, через них, тех, лучших…
Россия! Уже яснело 14 декабря, уже поклялись Рылеев и Каховский, под когтистым орлом александровского царствования уже дышал Петербург воздухом восстания, уже щурил глаза в ослепительном свете свободы…
Там, в Петербурге, будущие помощники Романа – будущие его друзья…
Роман думал:
«Незачем начинать новое грандиозное кровопролитие, будить патриотические чувства наций; большая Россия, раскинувшаяся снегом и степью на тысячи верст, большая Россия не легко сдастся „маленькому капралу“ – игра не стоит свеч, овчинка – выделки».
Роман был решительным противником плана российской кампании, предложенного императором.
Роман предпочитал Россию – очаг революции России-колонии.
В Совете создалась комически заговорщическая атмосфера.
Роман задал Бонапарту коварный вопрос:
– Как бы вы хотели, ваше величество, – чтобы Россия явилась победным лавром или пришла к вам гордая, величественная, в спокойном сознании вашего превосходства, пришла к лучам аустерлицкого солнца, стыдясь пламени московского пожара?
– Гм!… – склонив набок голову, протянул Наполеон.
Он смаковал различные перспективы.
– Гм-да!… – полузакрыв глаза, сказал он через минуту.
Наполеон так разнежился, что даже захотел спать.
– Хорошо, это, знаете ли, интересная тема! Вы зайдите ко мне завтра утром, князь!…
Когда Наполеон выходил, прикрывая рукой растянутый в зевоте рот, Роман услыхал, как Мюрат перешептывался с Неем о выпивке.
15
Сегодня Песталоцци никак не может дописать очередную главу своей книги.
– Господин Песталоцци!…
– Ну что еще? Неужели не можете без меня?
– Ах, господин Песталоцци, этот шалун Бисмарк упал и ушибся!…
– Иду, иду…
И с протяжным вздохом, оторвавшись от бумаги и пера, засунув увеличенную порцию табака в необъятные ноздри неповторимого носа, Песталоцци плетется за воспитателем в воспитательный интернат.
В этом большом, светлом доме жили дети. Их было много – из разных стран, из разных городов, по заранее составленному князем Ватерлоо списку привез их сюда старый Генрих Песталоцци.
Бедняки охотно и быстро отдавали своих детей в государственный воспитательный интернат.
Они удивлялись, они не понимали, зачем сиятельному князю и этому носатому чудаку Песталоцци понадобился именно ребенок, но раздумывать долго было нечего, если уж привалило такое счастье. Семья освобождалась от лишнего рта, да кроме того за это еще и платили.
С богатыми и аристократами Генриху приходилось туже. Он пускал в ход тонкую лесть, делал непонятные намеки на огромное государственное значение интерната князя Ватерлоо, князя Ватерлоо! Гарантировал честолюбивым родителям будущую головокружительную карьеру их ребенка – и в конце концов большей частью добивался своего.
Детей в интернате торжественно встречал сам князь Ватерлоо; он оказывал детям почести больше, чем кому бы то ни было в империи, – Роман их буквально носил на руках.
Детей записывали в большую книгу, а Роман на полях помечал, кем должен быть в будущем новый воспитанник.
Дети были разделены на три возрастные группы, у каждой был свой распорядок дня. Ежедневные занятия, игры, прогулки, спорт составляли воспитательную систему интерната.
Роман смеялся тихо и нежно, когда видел Гарибальди, возящегося с маленьким Бисмарком, Дарвина, играющего в шахматы с сосредоточенным Лессепсом, Белинского, Гюго, Гоголя, Мюссе, усердно трудящихся над учебником.
Шли дни… Дружной, веселой семьей жил интернат. И когда уже довольно взрослый Гюго начинал свои первые строки, стены интерната наполнил детским криком и лепетом Миша Лермонтов.
* * *
…Когда время второй раз пройдет по тем же годам, эти ребята одному делу отдадут свой разум и свой талант.
Одному делу!…
Эти светлые головы, эти золотые руки – они помогут Роману осуществить грандиозный замысел, цель и смысл его жизни…
16
Идея двух великих империй давно привлекала и Александра, и Наполеона, но двенадцатый год внес маленькие неудобства.
Наполеон был готов на все, он знал, что он может, ну, конечно, он может окрутить этого масонствующего славянина, осмеливавшегося помахать мечом у его носа и прописавшего ему поездку на Эльбу.
«Да я ее возьму голыми руками, эту варварскую страну, я заставлю этих поджигателей вылизывать снег с моих сапог!»
У императора аппетиты, видимо, тут и кончились.
Однако он многое уяснил в разных экономических возможностях, выставленных Владычиным; старость становится более компетентной и внимательной в вопросах прямых прибылей.
В начале августа пришел из Петербурга ответ, указывающий, что император российский, усматривая полную непритязательность по отношению империи Российской со стороны Наполеона, в.новь величаемого императором, питает глубокое желание мира во имя божие и считает необходимым присутствие в Петербурге императорского посланника.
* * *
Роман, предполагая отправиться в Россию в начале зимы, решил отдохнуть и взял у императора отпуск. Его забавляла поездка в карете: десятки дней в пути – и ни одной рельсы, ни одного телеграфного столба; Европа была, в общем как всегда, только без электрического освещения и многих других положительных данных. После Женевы, проехав Милан и Венецию, Роман побывал в Генуе, где вспомнил испанское лицо наркоминдела Чичерина и ловчайшего конферансье всех времен и народов Ллойд-Джорджа.
Роман заехал также в деревушку Монте-Карло; там была архаическая простота. Роман гулял по заросшим склонам, причем до ушей адъютанта, неотступно следовавшего за ним, доносились странные слова: «zero… impair… manque!..» Термины игры в рулетку: «зеро», «нечет», «бито» (весь банк в пользу крупье).
.
* * *
Владычин возвратился в октябре и привез с собой какую-то еврейскую чету, которую он поселил в задних комнатах дворца, так как зачислил еврея юрисконсультом своей канцелярии.
В Париже было получено известие о смерти Людовика XVIII – обстоятельство, немного обескуражившее Бурбонов, все еще не унимавшихся в своих притязаниях и без толку бродивших по Испании и Англии. Когда о них заговаривали как об эмигрантах, Роман неизбежно вспоминал Николая Николаевича «длинного» Великий князь Николай Николаевич (младший) (1856 – 1929), главнокомандующий и командующий фронтом русской армии в первую мировую войну, за свой высокий рост в обиходе прозывался не младшим, а «длинным». В 1919 г. эмигрировал в Италию, затем во Францию, его считали претендентом на русский престол. Приверженность к остротам насчет судеб побежденных и изгнанных – показатель, но чего?
, Милюкова и многих других и жалел, что не с кем поострить на эту тему.
1817 год расположил Владычина к воспоминаниям, и однажды, только что оповестив Академию о созыве в ноябре, перед своим отъездом в Россию, съезда химиков, он внезапно отодвинул лежавшую перед ним работу и поехал к императору. Набросав картину относительного благосостояния Европы, Роман получил у императора искреннее согласие на устройство национального праздника под названием «Le meilleur jour» «Лучший день» (фр.).
.
О, Владычин знал, к какому дню это приурочить. Помня разницу в стиле и желая быть пунктуальным перед своей совестью, он распорядился все приготовления в столице и в стране приурочить к 6 ноября 1817 года…
* * *
В это сухое и ясное утро Роман был разбужен доносившимися с улицы звуками «Марсельезы». Он торопливо оделся и вышел на балкон.
Дробя булыжник веселым топотом, колыхая воздух криками и песнями, шли мимо Пале-Рояля толпы. Когда Роман показался на балконе, многие узнали его. Романа любили в Париже. И если при дворе он все еще встречал косые взгляды и прямые насмешки, то простонародье – люди с загорелыми лицами и мозолистыми руками, широкоплечие бородачи-блузники, басистые рыночные «мамаши», плебеи, чернь – всегда поминали добром чудака князя, который не был горд и заносчив, как другие, часто даже ходил пешком, разговаривал запросто, а главное, при нем стало легче жить – работа прилично оплачивалась, продукты подешевели, и фраза «памятуя о благе народном», начинавшая императорские манифесты, перестала вызывать дружный смех, если в конце стояла подпись Романа.
Романа громко приветствовали. И он отвечал широченной улыбкой, кивком головы и махал руками до тех пор, пока совсем не устал.
Он на минуту закрыл глаза.
Внезапный вихрь воспоминаний сорвал с древков трехцветное знамя, смел праздничную толпу, опрокинул оркестры – и на сразу опустевшую площадь другая толпа вынесла другие знамена. Явственно прозвучал «Интернационал».
– Простите, ваше сиятельство! «Интернационал» стих.
Новый чиновник – еврей – стоял в дверях.
– А-а… Подите сюда, господин Маркс!.. Ну, как ваша супруга?… Она ведь как будто…
Еврей радостно смутился.
– О, благодарю, благодарю!..
– Я обещаю вам устроить судьбу вашего ребенка… Если это будет мальчик, мы назовем его Карлом. Не так ли?
17
ИЗ ДНЕВНИКА МАДАМ РЕКАМЬЕ
«Сегодня на балу у Талейрана появился новый человек; его называют Роман Владычин, князь Ватерлоо. Он оказал Наполеону большие услуги и теперь в фаворе. Он своеобразно одет у него отличные манеры и прекрасное произношение. Кажется, он русский, но сейчас из Америки».
* * *
«Интересный день… Князь Ватерлоо посетил мой салон. Я познакомила его с Тальма и Давидом Они говорили об искусстве Князь высказывал замечательные мысли, я поражена их яркостью и новизной.
Я удивляюсь сама себе, но сердце мое билось немного сильнее обыкновенного, когда князь целовал мою руку, прощаясь…»
* * *
«Я непозволительно счастлива сегодня Только что покинул меня князь Роман. Мы провели очаровательный вечер на террасе, раскинувшись в креслах; князь прекрасно поддерживает разговор, каждое его слово блестяще и неожиданно… Он совсем затмил меня…
Я удивлена одним маленьким инцидентом этого вечера: мы только что кончили спор о новой картине Давида; после паузы князь пробормотал, глядя на меня: «Как странно… как странно!..» – «Что странно, князь.7» – спросила я. «Странно, madame, что я встретился с вами… Эта встреча казалась мне совершенно невозможной»… – «Как, встреча со мной? Но разве вы слышали что-нибудь обо мне в вашей далекой Америке?» – «Я читал о вас, madame…» – «Читали, князь? Но где?» Князь замялся: «В американских газетах печатались сообщения о вашем высококультурном салоне, madame…» Я не понимаю, что смутило князя.
Было уже поздно, князь распрощался. Я откинула штору и смотрела ему вслед. Он быстро и легко шел по аллее; вдруг, словно почувствовав мой взгляд, князь обернулся; он заметил меня, низко поклонился, и фигура его растаяла в синей прозрачной мгле. Теплый ветерок колыхал пламя свечи. Я потушила ее и легла. Я долго не могла заснуть».
* * *
«Мое усталое сердце сорокалетней женщины бьется сегодня слишком быстро, слишком слышно… Ах, разве можно было ожидать этого!..
Князь Роман засиделся у меня дольше обыкновенного… Мы беседовали о жизни, смерти и о любви. У Романа красивый голос, интересное лицо… Слушать его – наслаждение. Он рассказывал о некоторых своих идеях; я смутно чувствовала их революционность, хотя разобралась не во всем.
Мы гуляли в парке под огромной, низкой луной… Аромат мирт и померанцев был густ и душен… Как это случилось, я не знаю. Поцелуи Романа сладки и страстны…»
* * *
«Дни большого и полного счастья… Он сказал, что у меня улыбка Моны Лизы…»
«Сегодня ужасный день. Вот в чем дело: я заметила, что с некоторого времени в комнатах мужа происходят какие-то собрания.
Часа два назад я пошла на половину мужа поделиться с ним новостями одного письма, полученного мною утром. Не доходя, я услышала глухой гомон голосов… «А! Очередное сборище. Муж опять занялся делами… Странно… Ведь он, кажется, окончательно бросил коммерцию», – подумала я.
Портьера, складки которой раскинулись, словно крылья гигантской птицы, приютила меня в своей тени.
Дверь была неплотно заперта. Я остановилась с замирающим сердцем. Имя Романа Владычина было несколько раз произнесено кем-то. Голос показался мне знакомым. Я посмотрела в щель…
Талейран…
Я узнала ужасные вещи: это заговор против императора и Романа.
Талейран через Меттерниха вошел в сношение с Англией и Россией. Предполагается переворот, срок которого приурочен ко дню высадки какого-то десанта. Некоторые воинские части уже распропагандированы. Кто надо – подкуплен. Впрочем, может быть, я что-нибудь спутала.
Уже поздно… Меня клонит ко сну, я так устала и переволновалась. Завтра, раненько, поеду к Роману и расскажу ему все. Он, конечно, будет смеяться над этими жалкими изменниками. Он будет смеяться… А я?… У меня дурное предчувствие… Мой Роман!.. Я боюсь не только за его власть… Я боюсь за его жизнь…»
* * *
«Мой дорогой дневник!
Сегодняшняя твоя страница, по правде, должна быть черной. Но она бела – ты ждешь моей откровенности… Прости, только несколько строк. Я так несчастна, прости!..
У меня горе, мой дорогой друг… И если оно непоправимо – то еще одна, последняя, запись, и мы расстанемся навсегда… Запись эта – дата моей смерти. Ибо Жюльена Рекамье умрет в тот самый день, когда не станет Романа, моего Романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
(«лакрима кристи!…» расстаться с ним было очень трудно…), не особенно увлекался перспективой верховой прогулки по холодной России; он не удивился бы июльскому снегу в этой варварской стране. Да, Мюрат стал пацифистом, он находил… и так далее, он многое находил… Он был вообще находчивый малый.
Роман не хотел отдавать Россию Бонапарту.
«Маленький капрал» злопамятен, мстителен, и Россия быстро и больно почувствует тяжелую руку Наполеона, «благосклонный протекторат» Франции.
Нет! Судьбу России будет вершить сам Роман, через них, тех, лучших…
Россия! Уже яснело 14 декабря, уже поклялись Рылеев и Каховский, под когтистым орлом александровского царствования уже дышал Петербург воздухом восстания, уже щурил глаза в ослепительном свете свободы…
Там, в Петербурге, будущие помощники Романа – будущие его друзья…
Роман думал:
«Незачем начинать новое грандиозное кровопролитие, будить патриотические чувства наций; большая Россия, раскинувшаяся снегом и степью на тысячи верст, большая Россия не легко сдастся „маленькому капралу“ – игра не стоит свеч, овчинка – выделки».
Роман был решительным противником плана российской кампании, предложенного императором.
Роман предпочитал Россию – очаг революции России-колонии.
В Совете создалась комически заговорщическая атмосфера.
Роман задал Бонапарту коварный вопрос:
– Как бы вы хотели, ваше величество, – чтобы Россия явилась победным лавром или пришла к вам гордая, величественная, в спокойном сознании вашего превосходства, пришла к лучам аустерлицкого солнца, стыдясь пламени московского пожара?
– Гм!… – склонив набок голову, протянул Наполеон.
Он смаковал различные перспективы.
– Гм-да!… – полузакрыв глаза, сказал он через минуту.
Наполеон так разнежился, что даже захотел спать.
– Хорошо, это, знаете ли, интересная тема! Вы зайдите ко мне завтра утром, князь!…
Когда Наполеон выходил, прикрывая рукой растянутый в зевоте рот, Роман услыхал, как Мюрат перешептывался с Неем о выпивке.
15
Сегодня Песталоцци никак не может дописать очередную главу своей книги.
– Господин Песталоцци!…
– Ну что еще? Неужели не можете без меня?
– Ах, господин Песталоцци, этот шалун Бисмарк упал и ушибся!…
– Иду, иду…
И с протяжным вздохом, оторвавшись от бумаги и пера, засунув увеличенную порцию табака в необъятные ноздри неповторимого носа, Песталоцци плетется за воспитателем в воспитательный интернат.
В этом большом, светлом доме жили дети. Их было много – из разных стран, из разных городов, по заранее составленному князем Ватерлоо списку привез их сюда старый Генрих Песталоцци.
Бедняки охотно и быстро отдавали своих детей в государственный воспитательный интернат.
Они удивлялись, они не понимали, зачем сиятельному князю и этому носатому чудаку Песталоцци понадобился именно ребенок, но раздумывать долго было нечего, если уж привалило такое счастье. Семья освобождалась от лишнего рта, да кроме того за это еще и платили.
С богатыми и аристократами Генриху приходилось туже. Он пускал в ход тонкую лесть, делал непонятные намеки на огромное государственное значение интерната князя Ватерлоо, князя Ватерлоо! Гарантировал честолюбивым родителям будущую головокружительную карьеру их ребенка – и в конце концов большей частью добивался своего.
Детей в интернате торжественно встречал сам князь Ватерлоо; он оказывал детям почести больше, чем кому бы то ни было в империи, – Роман их буквально носил на руках.
Детей записывали в большую книгу, а Роман на полях помечал, кем должен быть в будущем новый воспитанник.
Дети были разделены на три возрастные группы, у каждой был свой распорядок дня. Ежедневные занятия, игры, прогулки, спорт составляли воспитательную систему интерната.
Роман смеялся тихо и нежно, когда видел Гарибальди, возящегося с маленьким Бисмарком, Дарвина, играющего в шахматы с сосредоточенным Лессепсом, Белинского, Гюго, Гоголя, Мюссе, усердно трудящихся над учебником.
Шли дни… Дружной, веселой семьей жил интернат. И когда уже довольно взрослый Гюго начинал свои первые строки, стены интерната наполнил детским криком и лепетом Миша Лермонтов.
* * *
…Когда время второй раз пройдет по тем же годам, эти ребята одному делу отдадут свой разум и свой талант.
Одному делу!…
Эти светлые головы, эти золотые руки – они помогут Роману осуществить грандиозный замысел, цель и смысл его жизни…
16
Идея двух великих империй давно привлекала и Александра, и Наполеона, но двенадцатый год внес маленькие неудобства.
Наполеон был готов на все, он знал, что он может, ну, конечно, он может окрутить этого масонствующего славянина, осмеливавшегося помахать мечом у его носа и прописавшего ему поездку на Эльбу.
«Да я ее возьму голыми руками, эту варварскую страну, я заставлю этих поджигателей вылизывать снег с моих сапог!»
У императора аппетиты, видимо, тут и кончились.
Однако он многое уяснил в разных экономических возможностях, выставленных Владычиным; старость становится более компетентной и внимательной в вопросах прямых прибылей.
В начале августа пришел из Петербурга ответ, указывающий, что император российский, усматривая полную непритязательность по отношению империи Российской со стороны Наполеона, в.новь величаемого императором, питает глубокое желание мира во имя божие и считает необходимым присутствие в Петербурге императорского посланника.
* * *
Роман, предполагая отправиться в Россию в начале зимы, решил отдохнуть и взял у императора отпуск. Его забавляла поездка в карете: десятки дней в пути – и ни одной рельсы, ни одного телеграфного столба; Европа была, в общем как всегда, только без электрического освещения и многих других положительных данных. После Женевы, проехав Милан и Венецию, Роман побывал в Генуе, где вспомнил испанское лицо наркоминдела Чичерина и ловчайшего конферансье всех времен и народов Ллойд-Джорджа.
Роман заехал также в деревушку Монте-Карло; там была архаическая простота. Роман гулял по заросшим склонам, причем до ушей адъютанта, неотступно следовавшего за ним, доносились странные слова: «zero… impair… manque!..» Термины игры в рулетку: «зеро», «нечет», «бито» (весь банк в пользу крупье).
.
* * *
Владычин возвратился в октябре и привез с собой какую-то еврейскую чету, которую он поселил в задних комнатах дворца, так как зачислил еврея юрисконсультом своей канцелярии.
В Париже было получено известие о смерти Людовика XVIII – обстоятельство, немного обескуражившее Бурбонов, все еще не унимавшихся в своих притязаниях и без толку бродивших по Испании и Англии. Когда о них заговаривали как об эмигрантах, Роман неизбежно вспоминал Николая Николаевича «длинного» Великий князь Николай Николаевич (младший) (1856 – 1929), главнокомандующий и командующий фронтом русской армии в первую мировую войну, за свой высокий рост в обиходе прозывался не младшим, а «длинным». В 1919 г. эмигрировал в Италию, затем во Францию, его считали претендентом на русский престол. Приверженность к остротам насчет судеб побежденных и изгнанных – показатель, но чего?
, Милюкова и многих других и жалел, что не с кем поострить на эту тему.
1817 год расположил Владычина к воспоминаниям, и однажды, только что оповестив Академию о созыве в ноябре, перед своим отъездом в Россию, съезда химиков, он внезапно отодвинул лежавшую перед ним работу и поехал к императору. Набросав картину относительного благосостояния Европы, Роман получил у императора искреннее согласие на устройство национального праздника под названием «Le meilleur jour» «Лучший день» (фр.).
.
О, Владычин знал, к какому дню это приурочить. Помня разницу в стиле и желая быть пунктуальным перед своей совестью, он распорядился все приготовления в столице и в стране приурочить к 6 ноября 1817 года…
* * *
В это сухое и ясное утро Роман был разбужен доносившимися с улицы звуками «Марсельезы». Он торопливо оделся и вышел на балкон.
Дробя булыжник веселым топотом, колыхая воздух криками и песнями, шли мимо Пале-Рояля толпы. Когда Роман показался на балконе, многие узнали его. Романа любили в Париже. И если при дворе он все еще встречал косые взгляды и прямые насмешки, то простонародье – люди с загорелыми лицами и мозолистыми руками, широкоплечие бородачи-блузники, басистые рыночные «мамаши», плебеи, чернь – всегда поминали добром чудака князя, который не был горд и заносчив, как другие, часто даже ходил пешком, разговаривал запросто, а главное, при нем стало легче жить – работа прилично оплачивалась, продукты подешевели, и фраза «памятуя о благе народном», начинавшая императорские манифесты, перестала вызывать дружный смех, если в конце стояла подпись Романа.
Романа громко приветствовали. И он отвечал широченной улыбкой, кивком головы и махал руками до тех пор, пока совсем не устал.
Он на минуту закрыл глаза.
Внезапный вихрь воспоминаний сорвал с древков трехцветное знамя, смел праздничную толпу, опрокинул оркестры – и на сразу опустевшую площадь другая толпа вынесла другие знамена. Явственно прозвучал «Интернационал».
– Простите, ваше сиятельство! «Интернационал» стих.
Новый чиновник – еврей – стоял в дверях.
– А-а… Подите сюда, господин Маркс!.. Ну, как ваша супруга?… Она ведь как будто…
Еврей радостно смутился.
– О, благодарю, благодарю!..
– Я обещаю вам устроить судьбу вашего ребенка… Если это будет мальчик, мы назовем его Карлом. Не так ли?
17
ИЗ ДНЕВНИКА МАДАМ РЕКАМЬЕ
«Сегодня на балу у Талейрана появился новый человек; его называют Роман Владычин, князь Ватерлоо. Он оказал Наполеону большие услуги и теперь в фаворе. Он своеобразно одет у него отличные манеры и прекрасное произношение. Кажется, он русский, но сейчас из Америки».
* * *
«Интересный день… Князь Ватерлоо посетил мой салон. Я познакомила его с Тальма и Давидом Они говорили об искусстве Князь высказывал замечательные мысли, я поражена их яркостью и новизной.
Я удивляюсь сама себе, но сердце мое билось немного сильнее обыкновенного, когда князь целовал мою руку, прощаясь…»
* * *
«Я непозволительно счастлива сегодня Только что покинул меня князь Роман. Мы провели очаровательный вечер на террасе, раскинувшись в креслах; князь прекрасно поддерживает разговор, каждое его слово блестяще и неожиданно… Он совсем затмил меня…
Я удивлена одним маленьким инцидентом этого вечера: мы только что кончили спор о новой картине Давида; после паузы князь пробормотал, глядя на меня: «Как странно… как странно!..» – «Что странно, князь.7» – спросила я. «Странно, madame, что я встретился с вами… Эта встреча казалась мне совершенно невозможной»… – «Как, встреча со мной? Но разве вы слышали что-нибудь обо мне в вашей далекой Америке?» – «Я читал о вас, madame…» – «Читали, князь? Но где?» Князь замялся: «В американских газетах печатались сообщения о вашем высококультурном салоне, madame…» Я не понимаю, что смутило князя.
Было уже поздно, князь распрощался. Я откинула штору и смотрела ему вслед. Он быстро и легко шел по аллее; вдруг, словно почувствовав мой взгляд, князь обернулся; он заметил меня, низко поклонился, и фигура его растаяла в синей прозрачной мгле. Теплый ветерок колыхал пламя свечи. Я потушила ее и легла. Я долго не могла заснуть».
* * *
«Мое усталое сердце сорокалетней женщины бьется сегодня слишком быстро, слишком слышно… Ах, разве можно было ожидать этого!..
Князь Роман засиделся у меня дольше обыкновенного… Мы беседовали о жизни, смерти и о любви. У Романа красивый голос, интересное лицо… Слушать его – наслаждение. Он рассказывал о некоторых своих идеях; я смутно чувствовала их революционность, хотя разобралась не во всем.
Мы гуляли в парке под огромной, низкой луной… Аромат мирт и померанцев был густ и душен… Как это случилось, я не знаю. Поцелуи Романа сладки и страстны…»
* * *
«Дни большого и полного счастья… Он сказал, что у меня улыбка Моны Лизы…»
«Сегодня ужасный день. Вот в чем дело: я заметила, что с некоторого времени в комнатах мужа происходят какие-то собрания.
Часа два назад я пошла на половину мужа поделиться с ним новостями одного письма, полученного мною утром. Не доходя, я услышала глухой гомон голосов… «А! Очередное сборище. Муж опять занялся делами… Странно… Ведь он, кажется, окончательно бросил коммерцию», – подумала я.
Портьера, складки которой раскинулись, словно крылья гигантской птицы, приютила меня в своей тени.
Дверь была неплотно заперта. Я остановилась с замирающим сердцем. Имя Романа Владычина было несколько раз произнесено кем-то. Голос показался мне знакомым. Я посмотрела в щель…
Талейран…
Я узнала ужасные вещи: это заговор против императора и Романа.
Талейран через Меттерниха вошел в сношение с Англией и Россией. Предполагается переворот, срок которого приурочен ко дню высадки какого-то десанта. Некоторые воинские части уже распропагандированы. Кто надо – подкуплен. Впрочем, может быть, я что-нибудь спутала.
Уже поздно… Меня клонит ко сну, я так устала и переволновалась. Завтра, раненько, поеду к Роману и расскажу ему все. Он, конечно, будет смеяться над этими жалкими изменниками. Он будет смеяться… А я?… У меня дурное предчувствие… Мой Роман!.. Я боюсь не только за его власть… Я боюсь за его жизнь…»
* * *
«Мой дорогой дневник!
Сегодняшняя твоя страница, по правде, должна быть черной. Но она бела – ты ждешь моей откровенности… Прости, только несколько строк. Я так несчастна, прости!..
У меня горе, мой дорогой друг… И если оно непоправимо – то еще одна, последняя, запись, и мы расстанемся навсегда… Запись эта – дата моей смерти. Ибо Жюльена Рекамье умрет в тот самый день, когда не станет Романа, моего Романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20