На этом сайте Водолей ру
Таким образом, наша Игра стеклянных бус есть
игра со всеми смыслами и ценностями нашей культуры, мастер
играет ими, как в эпоху расцвета живописи художник играл
красками своей палитры. Всем, что в свои творческие эпохи
человечество создало в сфере познания, высоких мыслей,
искусства, всем, что в последующие столетия было закреплено в
научных понятиях и стало, в результате, общим интеллектуальным
достоянием, - всем этим неимоверно богатым духовным материалом
мастер Игры владеет, как органист своим органом, и орган этот
обладает почти непредставимым совершенством, его клавиатура и
педали воспроизводят весь духовный мир, его регистры почти
неисчислимы, теоретически на таком инструменте можно проиграть
все духовное содержание вселенной. Эта клавиатура, педали и
регистры строго зафиксированы, их число и распорядок могут быть
усовершенствованы разве что в теории: обогащение языка самой
Игры через внесение в нее новых смыслов подлежит строжайшему
контролю верховного руководства Игры. Напротив, в рамках этого
остова, или, чтобы продолжить наше сравнение, в рамках сложной
механики гигантского органа, перед мастером открываются
безграничные возможности и комбинации: среди тысяч строго по
правилам сыгранных партий нельзя обнаружить две хотя бы внешне
схожих одна с другой. Предположим даже, что два мастера избрали
содержанием своих партий одну и ту же узкую тематику, но и
тогда обе игры могут решительно отличаться друг от друга
образом мыслей, характером, настроением, виртуозностью игроков,
а соответственно этому различную окраску обретает и самый ход
Игры.
В конце концов каждый историк волен относить начало и
предысторию Игры в бисер к тому времени, к какому ему
заблагорассудится. Подобно всем великим идеям, у Игры по сути
нет начала, ее идея жила вечно. Как идею, как некое
предчувствие или желанный идеал мы находим прообраз Игры еще в
древности, например у Пифагора{1_1_0_00}, затем на закате
античной культуры - в гностических кругах эллинизма{1_1_0_01},
не реже у китайцев, еще позднее - в периоды наивысших подъемов
духовной жизни арабско-мавританского мира, после чего следы ее
предыстории ведут через схоластику и гуманизм к математическим
академиям семнадцатого и восемнадцатого столетий, вплоть до
философов романтизма и рун из магических мечтаний Новалиса. В
основе всякого движения духа к вожделенной цели - universitas
litterarum{1_1_02}, в основе всякой платоновской
академии{1_1_0_02}, всякого общения интеллектуальной элиты,
всякой попытки сблизить точные и гуманитарные науки, примирить
науку и искусство или же науку и религию, мы видим одну и ту же
вечную идею, которая обрела для нас конкретные черты в Игре в
бисер. Такие выдающиеся умы, как Абеляр, Лейбниц, Гегель,
очевидным образом лелеяли мечту о вмещении духовного универсума
в концентрические системы, о слиянии живой красоты духовности и
искусства с магией формул, с лаконизмом точных дисциплин. Когда
музыка и математика почти одновременно переживали свой
классический период, часто можно было видеть дружественное
сближение и взаимное обогащение обеих сфер. А за два столетия
до этого у Николая Кузанского{1_1_0_03} мы наталкиваемся на
мысли, порожденные подобными же стремлениями: "Дух усваивает
форму потенциальности, дабы все измерить в статусе
потенциальности, и форму абсолютной необходимости, дабы все
измерить в статусе единства и простоты, как это делает бог; и
форму необходимости во взаимосвязи, дабы все измерить в его
самобытности, и наконец усваивает форму детерминированной
потенциальности, дабы все измерить в отношении к его
существованию. Однако дух измеряет и символически, через
сравнение, как-то: пользуясь числом, геометрическими фигурами и
ссылаясь на них как на подобия". По нашему убеждению, не одна
эта мысль Николая Кузанского перекликается с нашей Игрой в
бисер, иначе говоря, соответствует близкому направлению
фантазии и проистекает от него; у Кузанца можно найти много
подобных созвучий. Его любовь к математике и его умение, даже
страсть, при определении теолого-философских понятий прибегать
к фигурам и аксиомам геометрии Эвклида как к поясняющим
подобиям, кажутся нам весьма близкими умственному строю нашей
Игры; порой и его особая латынь (вокабулы ее нередко
представляют собой его свободное изобретение, и тем не менее ни
один латинист не затруднится схватить их смысл) напоминает
вольную пластику языка Игры в бисер.
С не меньшим основанием к праотцам Игры следует причислить
Альбертуса Секундуса, о чем свидетельствует хотя бы наш
эпиграф. Мы полагаем также, хотя и не в состоянии подкрепить
это цитатами, что идея Игры владела и теми учеными
композиторами шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого
столетий, которые клали в основу своих композиций
математические умозрения. В литературах прошлого нередко
наталкиваешься на легенды о мудрых и волшебных играх,
рождавшихся и живших в кругу ученых, монахов или же при дворе
какого-нибудь просвещенного князя, например, особые шахматы,
фигуры и поля которых, кроме обычных значений, имели еще и
другое, тайное. Общеизвестны также те сообщения, сказания и
саги младенческой поры всех культур, в которых музыке
приписывают, помимо ее художественного воздействия, магическую
власть над душами людей и на родов и превращают ее в тайную
законодательницу или правительницу людей и их государств. Мысль
об идеальной, небесной жизни людей под гегемонией музыки играла
свою роль от древнего Китая до сказаний греков. С подобным
культом музыки ("и в пресуществлениях вечных напева тайная
власть въяве нас окликает" - Новалис) самым тесным образом
связана и Игра в бисер.
Однако, хотя мы и признаем идею Игры вечной и потому
жившей и возвещавшей о себе задолго до своего реального
осуществления, все же в известной нам форме она имеет свою
определенную историю, о важнейших этапах которой мы и
попытаемся теперь вкратце рассказать.
Идейное течение, в число последствий которого входят
основание Ордена и Игра в бисер, берет свое начало в том
историческом периоде, который со времен основополагающих трудов
историка словесности Плиния Цигенхальса носит введенное
последним обозначение "фельетонистическая эпоха"{1_1_0_04}.
Подобные названия соблазнительны, однако и опасны; они толкают
к несправедливой оценке миновавшего состояния жизни
человечества и вынуждают нас оговориться: фельетонистическая
эпоха{1_1_0_04} отнюдь не была бездуховной или хотя бы бедной
духом. И все же, опять-таки согласно данным Цигенхальса, век
этот не знал, что делать со своей духовностью, или, вернее, не
знал, как определить подобающее духу место в структуре жизни и
государства. Признаться, мы плохо знаем эту эпоху, хотя именно
на ее почве возросло все то, что ныне стало характерным для
нашей духовной жизни. Согласно Цигенхальсу, эпоха эта была в
высокой степени "бюргерской", заплатившей немалую дань далеко
заходящему индивидуализму, и если мы, стремясь передать ее
атмосферу, все же отваживаемся, прибегнув к Цигенхальсу,
набросать некоторые ее черты, то делаем это в уверенности, что
они не фиктивны, не преувеличены и не искажены, ибо великий
исследователь подтверждает их подлинность множеством
литературных и иных документов. В оценке этой эпохи мы вполне
сходимся с этим ученым, кстати, единственным, подвергшим
фельетонистическую эпоху{1_1_0_04} серьезному изучению, и
притом стремимся не забывать, что весьма легко, но и весьма
неразумно морщить нос, натыкаясь на ошибки и заблуждения былых
времен.
Начиная от исхода средневековья, духовная жизнь Европы
обнаружила две основные тенденции: освобождение мысли и веры от
власти любых авторитетов, иначе говоря, борьба осознавшего себя
полноправным и суверенным рассудка против господства Римской
церкви, и, с другой стороны, тайная, но настоятельная
потребность рассудка в узаконении этой его свободы, в новом,
исходящем из него самого и адекватном ему авторитете. Обобщая,
можно утверждать: в целом дух одержал верх в этой, иногда
причудливо противоречивой, борьбе во имя двух принципиально
противоположных целей. Стоила ли эта победа бесчисленных жертв,
принесенных со имя ее, достаточно ли совершенен нынешний
порядок духовной жизни, долго ля он продержится, чтобы
оправдать все страдания, судороги и аномалии - от процессов
против еретиков и сжигания ведьм до впавших в безумство пли
наложивших на себя руки "гениев", - заниматься подобным
вопросом нам не дозволено. рошлое прошло: было ли оно удачным
или лучше бы его и вовсе не было, признаем ли мы за ним
какой-то "смысл" или не признаем, - все это в равной мере
лишено значения. Отгремели и вышеупомянутые бои за "свободу"
духа; полностью сбросив опеку церкви, а частично и государства,
дух в конце фельетонистической эпохи обрел неслыханную и для
него самого невыносимую свободу, однако он так и не нашел им
самим сформулированного и уважаемого закона, нового авторитета,
истинной легитимности так и не обрел. Право, удивительны
приводимые Цигенхальсом примеры продажности, самоуничижения
духа в те далекие времена.
Однозначной дефиниции того продукта, по которому мы
именуем всю эпоху, то сеть "фельетона", мы, откровенно говоря,
дать не в состоянии. Создается впечатление, что "фельетоны",
как особо популярный вид публикаций в ежедневных газетах,
изготовлялись миллионами и являли собой основную духовную пищу
жаждущей образования публики, что они трактовали, пли, лучше
сказать, "болтали" о всевозможных предметах знаний и, как нам
кажется, умнейшие из фельетонистов сами потешались над своей
работой. Цигенхальс, например, признается, что в своих
исследованиях наталкивался на такие труды, которые следует
рассматривать как издевку автора над собой, в противном случае
они вообще по поддаются толкованию. Мы действительно склонны
допустить мысль, что к этим изготовленным в массовом порядке
статьям примешана большая доза иронии и самоиронии, для
понимания которых еще предстоит подобрать ключ. Производители
подобной мишуры частью состояли в редакциях газет, частью были
свободными художниками, порой их именовали даже поэтами:
предположительно, многие из них принадлежали к ученому
сословию, нередко это были профессора высших учебных заведений
со славным именем. Излюбленный материал подобных статей
составляли анекдоты из жизни и переписки знаменитых людей
обоего пола, и возможны были такие заголовки: "Фридрих Ницше и
дамские моды в семидесятые годы девятнадцатого столетия",
"Любимые блюда композитора Россини" или "Роль комнатных собачек
в жизни знаменитых куртизанок" и т.д. и т.п. Большой любовью
пользовались также псевдоисторические опусы на актуальные темы
светских бесед, например: "Мечта об искусственном изготовлении
золота и видоизменения ее в ходе веков" или "Попытки
химико-физического воздействия на погоду" и т.п. Просматривая
приводимые Цигенхальсом заголовки таких разглагольствований, мы
дивимся не столько тому, что находились люди, ежедневно
глотавшие подобное чтиво, сколько тому, что авторы с именем,
влиянием и недюжинным образованием помогали, как это тогда
называлось, "обслуживать" неимоверный спрос на занимательный
вздор; термин этот обозначал, между прочим, и тогдашнее
отношение человека к машине. В некоторые периоды фельетонисты
увлекались всевозможными интервью с известными людьми на
злободневные темы, чему Цигенхальс посвящает отдельную главу.
Знаменитого химика или пианиста спрашивали, например, каково
его мнение о тех или иных политических событиях; популярным
актерам, балеринам, спортсменам, летчикам, а то и поэтам
задавали вопрос о преимуществах и недостатках холостого образа
жизни, о причинах финансовых кризисов и т.п. Единственно важным
при этом полагалось сочетание громкого имени с актуальной
темой: у Цигенхальса мы находим разительные тому примеры, он
приводит их сотни. Как уже отмечалось, к подобным стараниям,
вероятно, примешивалась добрая доля иронии, то была
демоническая ирония, ирония отчаяния, нам трудно понять все
это; что же касается множества непосвященных, которые в те
времена были на редкость привержены к чтению, то они все
принимали за чистую монету. Если какая-нибудь знаменитая
картина меняла владельца, если с молотка продавалась ценная
рукопись, если сгорал старинный замок или отпрыск знатного рода
оказывался замешанным в скандальной истории, во многих тысячах
фельетонов читателю не только сообщались эти факты, но в этот
же день или назавтра ему преподносили уйму анекдотического,
исторического, психологического, эротического и прочего
материала на эту тему, каждое злободневное происшествие
вызывало к жизни поток всевозможной писанины, причем манера
преподнесения этих материалов всецело несла печать наспех и
безответственно изготовленного массового товара. Далее, нам
представляется, что к сфере фельетонизма следует причислить и
некоторые игры, к которым приглашались и без того
перенасыщенные познавательным материалом читатели, о чем
свидетельствует пространный экскурс Цигенхальса об удивительном
феномене - "кроссвордах". Многие тысячи тяжело трудившихся и
нелегко живших в ту пору людей в часы досуга, оказывается,
сидели, склонившись над квадратами и крестами, и заполняли их,
соответственно правилам игры, определенными буквами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
игра со всеми смыслами и ценностями нашей культуры, мастер
играет ими, как в эпоху расцвета живописи художник играл
красками своей палитры. Всем, что в свои творческие эпохи
человечество создало в сфере познания, высоких мыслей,
искусства, всем, что в последующие столетия было закреплено в
научных понятиях и стало, в результате, общим интеллектуальным
достоянием, - всем этим неимоверно богатым духовным материалом
мастер Игры владеет, как органист своим органом, и орган этот
обладает почти непредставимым совершенством, его клавиатура и
педали воспроизводят весь духовный мир, его регистры почти
неисчислимы, теоретически на таком инструменте можно проиграть
все духовное содержание вселенной. Эта клавиатура, педали и
регистры строго зафиксированы, их число и распорядок могут быть
усовершенствованы разве что в теории: обогащение языка самой
Игры через внесение в нее новых смыслов подлежит строжайшему
контролю верховного руководства Игры. Напротив, в рамках этого
остова, или, чтобы продолжить наше сравнение, в рамках сложной
механики гигантского органа, перед мастером открываются
безграничные возможности и комбинации: среди тысяч строго по
правилам сыгранных партий нельзя обнаружить две хотя бы внешне
схожих одна с другой. Предположим даже, что два мастера избрали
содержанием своих партий одну и ту же узкую тематику, но и
тогда обе игры могут решительно отличаться друг от друга
образом мыслей, характером, настроением, виртуозностью игроков,
а соответственно этому различную окраску обретает и самый ход
Игры.
В конце концов каждый историк волен относить начало и
предысторию Игры в бисер к тому времени, к какому ему
заблагорассудится. Подобно всем великим идеям, у Игры по сути
нет начала, ее идея жила вечно. Как идею, как некое
предчувствие или желанный идеал мы находим прообраз Игры еще в
древности, например у Пифагора{1_1_0_00}, затем на закате
античной культуры - в гностических кругах эллинизма{1_1_0_01},
не реже у китайцев, еще позднее - в периоды наивысших подъемов
духовной жизни арабско-мавританского мира, после чего следы ее
предыстории ведут через схоластику и гуманизм к математическим
академиям семнадцатого и восемнадцатого столетий, вплоть до
философов романтизма и рун из магических мечтаний Новалиса. В
основе всякого движения духа к вожделенной цели - universitas
litterarum{1_1_02}, в основе всякой платоновской
академии{1_1_0_02}, всякого общения интеллектуальной элиты,
всякой попытки сблизить точные и гуманитарные науки, примирить
науку и искусство или же науку и религию, мы видим одну и ту же
вечную идею, которая обрела для нас конкретные черты в Игре в
бисер. Такие выдающиеся умы, как Абеляр, Лейбниц, Гегель,
очевидным образом лелеяли мечту о вмещении духовного универсума
в концентрические системы, о слиянии живой красоты духовности и
искусства с магией формул, с лаконизмом точных дисциплин. Когда
музыка и математика почти одновременно переживали свой
классический период, часто можно было видеть дружественное
сближение и взаимное обогащение обеих сфер. А за два столетия
до этого у Николая Кузанского{1_1_0_03} мы наталкиваемся на
мысли, порожденные подобными же стремлениями: "Дух усваивает
форму потенциальности, дабы все измерить в статусе
потенциальности, и форму абсолютной необходимости, дабы все
измерить в статусе единства и простоты, как это делает бог; и
форму необходимости во взаимосвязи, дабы все измерить в его
самобытности, и наконец усваивает форму детерминированной
потенциальности, дабы все измерить в отношении к его
существованию. Однако дух измеряет и символически, через
сравнение, как-то: пользуясь числом, геометрическими фигурами и
ссылаясь на них как на подобия". По нашему убеждению, не одна
эта мысль Николая Кузанского перекликается с нашей Игрой в
бисер, иначе говоря, соответствует близкому направлению
фантазии и проистекает от него; у Кузанца можно найти много
подобных созвучий. Его любовь к математике и его умение, даже
страсть, при определении теолого-философских понятий прибегать
к фигурам и аксиомам геометрии Эвклида как к поясняющим
подобиям, кажутся нам весьма близкими умственному строю нашей
Игры; порой и его особая латынь (вокабулы ее нередко
представляют собой его свободное изобретение, и тем не менее ни
один латинист не затруднится схватить их смысл) напоминает
вольную пластику языка Игры в бисер.
С не меньшим основанием к праотцам Игры следует причислить
Альбертуса Секундуса, о чем свидетельствует хотя бы наш
эпиграф. Мы полагаем также, хотя и не в состоянии подкрепить
это цитатами, что идея Игры владела и теми учеными
композиторами шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого
столетий, которые клали в основу своих композиций
математические умозрения. В литературах прошлого нередко
наталкиваешься на легенды о мудрых и волшебных играх,
рождавшихся и живших в кругу ученых, монахов или же при дворе
какого-нибудь просвещенного князя, например, особые шахматы,
фигуры и поля которых, кроме обычных значений, имели еще и
другое, тайное. Общеизвестны также те сообщения, сказания и
саги младенческой поры всех культур, в которых музыке
приписывают, помимо ее художественного воздействия, магическую
власть над душами людей и на родов и превращают ее в тайную
законодательницу или правительницу людей и их государств. Мысль
об идеальной, небесной жизни людей под гегемонией музыки играла
свою роль от древнего Китая до сказаний греков. С подобным
культом музыки ("и в пресуществлениях вечных напева тайная
власть въяве нас окликает" - Новалис) самым тесным образом
связана и Игра в бисер.
Однако, хотя мы и признаем идею Игры вечной и потому
жившей и возвещавшей о себе задолго до своего реального
осуществления, все же в известной нам форме она имеет свою
определенную историю, о важнейших этапах которой мы и
попытаемся теперь вкратце рассказать.
Идейное течение, в число последствий которого входят
основание Ордена и Игра в бисер, берет свое начало в том
историческом периоде, который со времен основополагающих трудов
историка словесности Плиния Цигенхальса носит введенное
последним обозначение "фельетонистическая эпоха"{1_1_0_04}.
Подобные названия соблазнительны, однако и опасны; они толкают
к несправедливой оценке миновавшего состояния жизни
человечества и вынуждают нас оговориться: фельетонистическая
эпоха{1_1_0_04} отнюдь не была бездуховной или хотя бы бедной
духом. И все же, опять-таки согласно данным Цигенхальса, век
этот не знал, что делать со своей духовностью, или, вернее, не
знал, как определить подобающее духу место в структуре жизни и
государства. Признаться, мы плохо знаем эту эпоху, хотя именно
на ее почве возросло все то, что ныне стало характерным для
нашей духовной жизни. Согласно Цигенхальсу, эпоха эта была в
высокой степени "бюргерской", заплатившей немалую дань далеко
заходящему индивидуализму, и если мы, стремясь передать ее
атмосферу, все же отваживаемся, прибегнув к Цигенхальсу,
набросать некоторые ее черты, то делаем это в уверенности, что
они не фиктивны, не преувеличены и не искажены, ибо великий
исследователь подтверждает их подлинность множеством
литературных и иных документов. В оценке этой эпохи мы вполне
сходимся с этим ученым, кстати, единственным, подвергшим
фельетонистическую эпоху{1_1_0_04} серьезному изучению, и
притом стремимся не забывать, что весьма легко, но и весьма
неразумно морщить нос, натыкаясь на ошибки и заблуждения былых
времен.
Начиная от исхода средневековья, духовная жизнь Европы
обнаружила две основные тенденции: освобождение мысли и веры от
власти любых авторитетов, иначе говоря, борьба осознавшего себя
полноправным и суверенным рассудка против господства Римской
церкви, и, с другой стороны, тайная, но настоятельная
потребность рассудка в узаконении этой его свободы, в новом,
исходящем из него самого и адекватном ему авторитете. Обобщая,
можно утверждать: в целом дух одержал верх в этой, иногда
причудливо противоречивой, борьбе во имя двух принципиально
противоположных целей. Стоила ли эта победа бесчисленных жертв,
принесенных со имя ее, достаточно ли совершенен нынешний
порядок духовной жизни, долго ля он продержится, чтобы
оправдать все страдания, судороги и аномалии - от процессов
против еретиков и сжигания ведьм до впавших в безумство пли
наложивших на себя руки "гениев", - заниматься подобным
вопросом нам не дозволено. рошлое прошло: было ли оно удачным
или лучше бы его и вовсе не было, признаем ли мы за ним
какой-то "смысл" или не признаем, - все это в равной мере
лишено значения. Отгремели и вышеупомянутые бои за "свободу"
духа; полностью сбросив опеку церкви, а частично и государства,
дух в конце фельетонистической эпохи обрел неслыханную и для
него самого невыносимую свободу, однако он так и не нашел им
самим сформулированного и уважаемого закона, нового авторитета,
истинной легитимности так и не обрел. Право, удивительны
приводимые Цигенхальсом примеры продажности, самоуничижения
духа в те далекие времена.
Однозначной дефиниции того продукта, по которому мы
именуем всю эпоху, то сеть "фельетона", мы, откровенно говоря,
дать не в состоянии. Создается впечатление, что "фельетоны",
как особо популярный вид публикаций в ежедневных газетах,
изготовлялись миллионами и являли собой основную духовную пищу
жаждущей образования публики, что они трактовали, пли, лучше
сказать, "болтали" о всевозможных предметах знаний и, как нам
кажется, умнейшие из фельетонистов сами потешались над своей
работой. Цигенхальс, например, признается, что в своих
исследованиях наталкивался на такие труды, которые следует
рассматривать как издевку автора над собой, в противном случае
они вообще по поддаются толкованию. Мы действительно склонны
допустить мысль, что к этим изготовленным в массовом порядке
статьям примешана большая доза иронии и самоиронии, для
понимания которых еще предстоит подобрать ключ. Производители
подобной мишуры частью состояли в редакциях газет, частью были
свободными художниками, порой их именовали даже поэтами:
предположительно, многие из них принадлежали к ученому
сословию, нередко это были профессора высших учебных заведений
со славным именем. Излюбленный материал подобных статей
составляли анекдоты из жизни и переписки знаменитых людей
обоего пола, и возможны были такие заголовки: "Фридрих Ницше и
дамские моды в семидесятые годы девятнадцатого столетия",
"Любимые блюда композитора Россини" или "Роль комнатных собачек
в жизни знаменитых куртизанок" и т.д. и т.п. Большой любовью
пользовались также псевдоисторические опусы на актуальные темы
светских бесед, например: "Мечта об искусственном изготовлении
золота и видоизменения ее в ходе веков" или "Попытки
химико-физического воздействия на погоду" и т.п. Просматривая
приводимые Цигенхальсом заголовки таких разглагольствований, мы
дивимся не столько тому, что находились люди, ежедневно
глотавшие подобное чтиво, сколько тому, что авторы с именем,
влиянием и недюжинным образованием помогали, как это тогда
называлось, "обслуживать" неимоверный спрос на занимательный
вздор; термин этот обозначал, между прочим, и тогдашнее
отношение человека к машине. В некоторые периоды фельетонисты
увлекались всевозможными интервью с известными людьми на
злободневные темы, чему Цигенхальс посвящает отдельную главу.
Знаменитого химика или пианиста спрашивали, например, каково
его мнение о тех или иных политических событиях; популярным
актерам, балеринам, спортсменам, летчикам, а то и поэтам
задавали вопрос о преимуществах и недостатках холостого образа
жизни, о причинах финансовых кризисов и т.п. Единственно важным
при этом полагалось сочетание громкого имени с актуальной
темой: у Цигенхальса мы находим разительные тому примеры, он
приводит их сотни. Как уже отмечалось, к подобным стараниям,
вероятно, примешивалась добрая доля иронии, то была
демоническая ирония, ирония отчаяния, нам трудно понять все
это; что же касается множества непосвященных, которые в те
времена были на редкость привержены к чтению, то они все
принимали за чистую монету. Если какая-нибудь знаменитая
картина меняла владельца, если с молотка продавалась ценная
рукопись, если сгорал старинный замок или отпрыск знатного рода
оказывался замешанным в скандальной истории, во многих тысячах
фельетонов читателю не только сообщались эти факты, но в этот
же день или назавтра ему преподносили уйму анекдотического,
исторического, психологического, эротического и прочего
материала на эту тему, каждое злободневное происшествие
вызывало к жизни поток всевозможной писанины, причем манера
преподнесения этих материалов всецело несла печать наспех и
безответственно изготовленного массового товара. Далее, нам
представляется, что к сфере фельетонизма следует причислить и
некоторые игры, к которым приглашались и без того
перенасыщенные познавательным материалом читатели, о чем
свидетельствует пространный экскурс Цигенхальса об удивительном
феномене - "кроссвордах". Многие тысячи тяжело трудившихся и
нелегко живших в ту пору людей в часы досуга, оказывается,
сидели, склонившись над квадратами и крестами, и заполняли их,
соответственно правилам игры, определенными буквами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14