— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!— А как же ему совесть позволила?— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.— Он брал деньги у Юсефа.— Теперь я и в это поверю.Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:— Я человек честный. Я вас люблю.— Я, кажется, готова вам поверить.Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.— Вы не возражаете, если я взгляну?— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?— С чего вы это взяли?— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.Она с ужасом его прервала:— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
***
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.— Мы выпили по четыре на пляже.— Ну еще по маленькой!— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.— А зачем? — спросила Элен. — Уже?— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…— Какому Джорджу?— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.— Нет. Я никого не люблю.Он крикнул в бешенстве:— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?— Ладно.Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.— Вы верите в бога? — спросила она.— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.
***
— Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, — сказал отец Ранк.— А Уилсон заметил.— Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.— Это его профессия.Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.— Профессия бухгалтера?Она тоскливо спросила его:— Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, — сколько шума на краю тишины!— Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.— Вы знаете о нем все, что знаю я?— Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.— Чего можно и не знать?— Ну, я имею в виду грехи, — нетерпеливо объяснил он. — Никто не приходит к вам исповедоваться в добродетелях.— Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.— Бедная женщина.— Не понимаю, почему вы ее жалеете.— Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с одним из нас.— Он был плохим католиком.— Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.— И под конец это… этот ужас. Он ведь не мог не знать, что обрекает себя на вечное проклятие.— Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие… кроме милосердия к другим людям.— Но ведь тут даже молитвы не помогут…Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.— Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте, будто вы… или я… хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!— Но церковь утверждает…— Я знаю, что она утверждает. Церковь знает все законы. Но она и понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.— Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? — вяло спросила она.— Откуда у вас к нему столько злобы?— У меня не осталось даже злобы.— И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? — спросил он с суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.— Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?— Может, вам покажется странным то, что я говорю, — ведь этот человек столько грешил, — но я все же думаю, судя по тому, что я о нем знал: он воистину любил бога.Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли горечи упали, как слезы из высохших глаз.— Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.— Кто знает? — ответил отец Ранк.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34