В маленьком домике царила тишина, только снаружи скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался; лежа один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство. Обычно она ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой сон, как он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался из-под сетки и босиком сбежал по лестнице.Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой бумаги, но она написала пока только первую строчку. Летучие муравьи бились о лампу и роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее волосы, заметна была седина.— В чем дело, милый?— В доме было так тихо, — сказал он. — Я уж испугался, не случилось ли чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о тебе дурной сон. Самоубийство Пембертона совсем выбило меня из колеи.— Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие.— Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, — сказал он, погладив ее по волосам.Заглянув ей через плечо, он прочитал то, что она написала: «Дорогая миссис Галифакс…»— Зачем ты ходишь босиком, — сказала она. — Еще подцепишь тропическую блоху.— Мне просто захотелось тебя видеть, — повторил он, гадая, откуда эти потеки на бумаге — от слез или от пота.— Послушай, — сказала она, — перестань ломать себе голову. Я тебя совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот, теперь отпустило… до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция… Так уж все сложилось.— А при чем тут миссис Галифакс?— Миссис Галифакс и еще одна женщина заказали на следующем пароходе двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала — не взять ли вместе нее меня… ее муж может поговорить в пароходном агентстве.— Пароход будет недели через две, — сказал он.— Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду.Он поторопился сказать — ему хотелось сжечь все мосты:— Напиши, что ты едешь.— Что ты говоришь, Тикки? — Лицо ее застыло. — Тикки, пожалуйста, не обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс.— Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги.— Почему же ты сразу не сказал, как вернулся?— Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз.Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как всегда, была дальновиднее, чем он рассчитывал.— И ты теперь успокоился? — спросила она.— Да, я теперь успокоился. Ты довольна?— Ну, конечно, — сказала она с каким-то недоумением. — Конечно, я довольна.
***
Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни им был виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за пальмами. Они следили за ним с упавшим сердцем — в конце концов, отсутствие перемен для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они смотрели, как в бухте бросает якорь их разлука.— Ну вот, — сказал Скоби, — значит, завтра после обеда.— Родной мой, — сказала она, — когда пройдет это наваждение, я снова буду хорошая. Я просто не могу больше так жить.Раздался грохот под лестницей — это Али, который тоже смотрел на океан, вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится, и грифы, почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом.— Пока ты будешь складывать наверху свои вещи, — сказал Скоби, — я упакую книги.Им казалось, будто последние две недели они играли в измену и вот доигрались до того, что приходится разводиться всерьез: рушилась совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки.— Оставить тебе эту фотографию, Тикки?Бросив искоса взгляд на лицо девочки перед первым причастием, он ответил:— Нет, возьми ее себе.— Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой.— Хорошо.С минуту он глядел, как она вынимает из шкафа свои платья, а затем сошел вниз. Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги: Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных поэтов. Полки почти опустели — его книги занимали немного места.На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях, они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал: я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил:— Ты довольна?— Да, Тикки. А ты?— Я доволен, раз довольна ты.— Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не пригласить кого-нибудь пожить у нас?— Нет, лучше я побуду один.— Пиши мне каждую неделю.— Конечно.— И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить без меня в церковь?— Конечно.Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения.— Вы в самом деле уезжаете? — спросил он. — Я заходил к вам: и Али сказал, что после обеда вы едете на пристань.— Да, Луиза уезжает, — сказал Скоби.— Вы мне не говорили, что так скоро едете.— Я забыла, — сказала Луиза. — Было столько хлопот.— Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал, если бы не встретил в пароходстве Галифакса.— Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом.— Просто не верится, — повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. — Я не знаю тут ни души, кроме вас… ну и, конечно, Гарриса.— Придется вам завести новые знакомства, — сказала Луиза. — А сейчас вы нас извините. У нас еще столько дел.Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и приветливо помахал ему рукой — Уилсон казался таким потерянным и беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой.— Бедный Уилсон, — сказал Скоби. — По-моему, он в тебя влюбился.— Это ему только кажется.— Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока тебя нет.— На твоем месте, — сказала она, — я бы не встречалась с ним слишком часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь.— Он молод, и он романтик.— Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни души здесь не знает?— Кажется, он и в самом деле никого не знает.— Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему перед ужином.— Значит, он сказал так, для красного словца.За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем, земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме пустых фраз: «Я не голодна», «Попробуй, съешь хоть немножко», «Ничего в горло не лезет», «Нужно закусить как следует перед отъездом». Ласковые пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и потянется своим чередом.Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом, не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть забыто.— Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой.— Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре.— Ты будешь писать каждую неделю?— Конечно.Время истекло: можно было считать, что они пообедали.— Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже позаботился о носильщиках.Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого письмовника.Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я советовал обеим женщинам пить побольше джину.— Это полезно для пузика, — говорил он. — На море прежде всего начинает болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете утром.Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере, говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, — уже больше не жены, а чужие женщины какого-то другого народа.— Мы здесь больше не нужны, — старина, — сказал Галифакс. — Они уже освоились. Поеду на берег.— Я с вами.До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки, чтобы достойно встретить конец.Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам.— До свиданья, детка.— До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую…— Да, детка.— Ужасно, что я тебя бросаю.— Нет, нет. Тут для тебя не место.— Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции.— Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я что-нибудь придумаю.— Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто тебе больше не будет устраивать сцен?— Глупости.— Ты меня любишь?— А ты как думаешь?— Нет, ты скажи. Это так приятно слышать… даже если это неправда.— Я тебя люблю. И это, конечно, правда.— Если я там одна не выдержу, я вернусь.Они поцеловались и вышли на палубу. С рейда город всегда казался красивым: узкая полоска домов то сверкала на солнце, как кварц, то терялась в тени огромных зеленых холмов.— У вас надежная охрана, — сказал Скоби.Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы; ветерок трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи баркасы отдыхали в широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек.— Береги себя, Тикки.За плечами у них вырос шумливый Галифакс.— Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби? Миссис Скоби, Мэри осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать с попутчиками.— До свиданья, детка.— До свиданья.Вот так они и распрощались окончательно — пожали друг другу руки на виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер тронулся, она почти сразу исчезла из виду — может быть, спустилась в каюту к миссис Галифакс. Сон кончился; перемена свершилась; жизнь началась заново.— Ненавижу все эти прощанья, — сказал Галифакс. — Рад, когда все уже позади. Загляну, пожалуй, в «Бедфорд», выпью кружку пива. Хотите за компанию?— Извините. Мне на дежурство.— Теперь, когда я стал холостяком, неплохо бы завести хорошенькую черную служаночку, — сказал Галифакс. — Но мой девиз: верность до гробовой доски.Скоби знал, что так оно и было.В тени от укрытых брезентом ящиков стоял Уилсон и глядел на бухту. Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение пухлого мальчишеского лица.— Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела вам кланяться, — невинно солгал Скоби.
***
Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал на ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший по лицу. Он вскочил и осветил Скоби дорогу карманным фонариком.— Спасибо, Али. Иди спать.Скоби вошел в пустой дом — он уже позабыл, как гулко звучит тишина. Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина не бывала такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило — даже если не могло поймать — чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный шорох. Теперь не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и заглянул в спальню. Все убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал в ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной заскреблась крыса, а потом звякнуло железо на крыше — это расположился на ночлег запоздалый гриф.Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул. Ложиться ему не хотелось, но уже клонило ко сну: день выдался долгий. Теперь, когда он остался один, он мог позволить себе бессмысленный поступок — поспать не на кровати, а в кресле. Постепенно его покидала грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он выполнил свой долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза.Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар в окнах. Скоби решил, что это полицейская машина, — его дежурство еще не кончилось; он подумал, что пришла какая-нибудь срочная и, наверно, никому не нужная телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа.— Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах свет и подумал…— Войдите, — сказал Скоби. — У меня есть виски, а может, вы хотите стаканчик пива?— Вы очень гостеприимны, майор Скоби, — с удивлением сказал Юсеф.— Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги, то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство.— Тогда дайте мне стаканчик пива.— Пророк пиво не запрещает?— Пророк понятия не имел ни о виски, ни о консервированном пиве. Приходится выполнять его заповеди, применяясь к современным условиям. — Юсеф смотрел, как Скоби достает банки из ледника. — Разве у вас нет холодильника, майор Скоби?— Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части — и, наверно, будет дожидаться ее до конца войны.— Я не могу этого допустить. У меня на складе есть несколько холодильников. Разрешите вам один прислать.— Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит, вы просто проезжали мимо…— Видите ли, не совсем, майор Скоби. Это только так говорится. Правду сказать, я дожидался, пока заснут ваши слуги, а машину я нанял в одном гараже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34