Гости все прибывали, и в холле началась обычная в таких случаях суета.
— Я часто бываю здесь, — проговорил Роберт Трент, — но не предполагал познакомиться в этот вечер с новой гостьей.
— Я только сегодня прибыла сюда на корабле Джаррета.
— Надолго ли вы в наши края?
— Я… я точно не знаю. — Ласково улыбаясь, Роберт терпеливо ждал, пока она продолжит. — Мой отец, вернее, отчим служит в армии. Он послал за мной, но не встретил меня. Очевидно, его задержали дела. Армейский эскорт заедет за мной и проводит к нему.
— Кто он? Несмотря на огромные пространства этих земель, мир удивительно тесен. Она замешкалась.
— Майкл Уоррен.
— Уоррен! — Изумленный, Роберт быстро овладел собой. — Мне очень жаль…
— Мне тоже! — тихо призналась девушка. Тут она услышала, как музыканты настраивают инструменты. Гости уже собрались, заиграли вальс, и Роберт вновь низко поклонился Типе:
— Разрешите?
— Да, благодарю вас.
Он увлек ее в крут танцующих. Несколько минут назад Типа находилась здесь наедине со странно интригующим Джеймсом Маккензи, а сейчас зал был заполнен кружащимися парами.
— Уоррен! — задумчиво повторил Роберт.
— Чудовище, я знаю.
— Ну, тогда слава Богу! Я боялся, что обидел вас, так явно выразив удивление. Признаться, не могу представить его отцом такого прелестного и утонченного создания!
Тила улыбнулась. Он делал комплименты слишком откровенно, но вместе с тем держался по-дружески.
— Благодарю вас, — повторила она, уточнив:
— Уоррен — мой отчим.
— Все равно это преступление.
Кружась в вальсе, Тила испытывала приятное возбуждение. Давно она уже не бывала на вечеринках, а уж о том, когда слышала любезные слова, тешащие ее самолюбие, почти позабыла. Общество красивого и обаятельного Роберта Трента доставляло ей наслаждение.
И вдруг Роберт остановился. Кто-то похлопал его по плечу.
Джеймс Маккензи появился внезапно. Его глаза полыхали голубым огнем, хотя он учтиво обратился к Роберту:
— Позвольте пригласить вашу даму, сэр?
— Пожалуйста. — Роберт вздохнул. — Увы, такова жизнь! — улыбнулся он Типе. — Я не могу похитить вас на целый вечер!
И вот Тила снова закружилась в танце, направляемая повелительной рукой восхитительного метиса.
Он был превосходным партнером — гибким, грациозным, умелым. Девушка словно парила в воздухе, остро ощущая его руки и особенно взгляд — пытливый, заинтересованный и чуть презрительный. Неужели из-за того, что она белая? Или из-за того, что слушала его дерзости, не дав ему пощечины?
— Вас раздражаю только я или все белые женщины? Она удивилась, увидев его печальную улыбку. Маккензи не ожидал такого вопроса.
— Все белые женщины.
— Это утешает.
— Но вы… больше других.
— Почему же вы пригласили меня?
— Все дело в ваших волосах.
— Но вы же не станете снимать скальп в доме вашего брата?
— Может, я и не хочу этого.
— Что же вас интересует?
— Я не совсем понимаю… — пробормотал он, и голос его прозвучал странно. — Да, я и сам не вполне понимаю.
Музыка внезапно смолкла, и теперь они стояли уставившись друг на друга.
— Мисс Уоррен! — услышала Тила. — А, вот вы где! Джаррет Маккензи, пробираясь через заполненный парами зал, приблизился к ним.
— Джеймс! А, вижу, ты уже познакомился с нашей гостьей. Джеймс взглянул на брата:
— Ребенок, э… о котором говорила Тара? — Он обращался к брату, но не сводил глаз с Типы.
— Леди оказалась чуть старше, чем мы ожидали.
— Ты назвал эту леди мисс Уоррен, — ледяным голосом заметил Джеймс.
— Тила — его падчерица, — ответил Джаррет. Но Джеймс уже не слушал брата. Склонившись и приблизив губы к самому уху девушки, Джеймс спросил:
— Ваше имя Уоррен? — Сейчас его голос, низкий и хриплый, напоминал рычание.
Девушка облизнула губы.
— Да, Типа Уоррен. — Она вздернула подбородок и стиснула зубы.
К ее удивлению, он вдруг рассмеялся — горько и резко.
— Уоррен! — почти выплюнул Джеймс. Тихо. Так тихо! — Ну, теперь я понимаю, откуда у меня интерес к вам, но это никоим образом не позабавит и не развлечет вас, мисс Уоррен. Я с наслаждением наблюдал бы, как вся ваша проклятая семья торит в самом страшном адском огне целую вечность.
Джеймс резко повернулся и стремительным, размашистым шагом вышел из гостиной. Холод пронизал Тилу, не сразу понявшую, что он говорил так тихо, что даже брат не слышал его. Только ей одной предназначались эти горькие слова.
Музыка вновь заполнила зал.
Глава 4
Джеймс сидел на перилах крыльца, глядя в ночь. Легкий ветерок успокаивал его, он закрыл глаза и прислушался. Из дома доносились смех и музыка, но Джеймс слышал и ночные звуки: тихий плеск реки, шепот ветерка в кронах дубов и кипарисов, стрекот цикад. Москиты благодаря легкому ветерку не докучали. В эту великолепную ночь воздух нежно ласкал кожу, и теперь, когда шумное веселье в доме несколько поутихло, она дышала покоем. Тишина словно дополняла необычайную красоту этих мест. Неслышно скользить в каноэ вниз по реке, смотреть на дикие орхидеи, на воду, сверкающую там, где солнечные лучи пробиваются сквозь листву деревьев… Да, красота непреходяща. И есть места, где ничто не нарушает этого покоя, куда пока не вторгся современный мир, а звуки стрельбы не тревожат безмолвия природы.
Как жаль, что ему редко удается повидать те места, насладиться уединением!
Ощутив прикосновение кружев сорочки к шее и кистям рук, Джеймс снова услышал музыку. Большинство гостей были его друзьями. Он знал их много лет, жил среди них, получил образование вместе с белыми. Джеймса радушно приняли в Чарлстоне, доме деда Джаррета со стороны матери. Для многих белых не имело значения, что в нем течет индейская кровь, поскольку он был сыном белого. Его душа болела за таких людей, невольно оказавшихся в самой гуще войны. За молодую женщину, на глазах которой убили мужа, сожгли их ферму, а потом, прострелив ей бедро, семинол снял с нее скальп… Ожесточившиеся семинолы восторженно кричали и танцевали у костра, а она притворилась мертвой, но выжила, чтобы рассказать об этом ужасе. Страшная картина! Впрочем, он и сам участвовал в боях. Еще в прошлом году Эндрю Джэксон, тогдашний президент, поставил губернатора Флориды Ричарда Кита Колла во главе армии. Колл упрямо шел вперед, стремясь к поставленной цели, увязая в болотах, теряя людей из-за свирепствовавшей лихорадки. Колл обнаружил, что его приказ построить склады для провианта так и не выполнен, но, несмотря на это, предпринял крупное наступление на реке Уитлакоочи. Подчиненные Колла считали, что эта река очень глубока, хотя на самом деле ее глубина составляла не более трех футов. Майор Дэвид Мониак попытался пересечь реку, но выстрел семинола сразил его наповал. Примеру майора никто не последовал. Этот Провал спас сотни мужчин, женщин и детей с обеих воюющих сторон. Удивительнее всего то, что Дэвид Мониак, стопроцентный индеец племени крик, закончил военную академию Соединенных Штатов. Белые убеждали семинолов уйти на запад и соединиться там с теперь уже дальними родственниками, индейцами крик, но вместе с тем использовали войска этого племени против семинолов. Какая ирония судьбы!
В тот день Джеймс, участвуя в битве, оказался в самой гуще бегущих людей, которые надеялись выжить. Ему мучительно хотелось защитить тех невинных, что находились позади войск. Он стрелял, с ожесточением размахивал мечом и ножом. При одном воспоминании об этом его затрясло. Джеймс тогда боялся встретить знакомого солдата, человека, с которым пил виски или вино, спорил, играл в карты.
Оказавшись меж двух миров, он создал свои собственные нравственные нормы и правила. Когда нападали солдаты, Джеймс сражался с ними, не видя другого выхода. Но он никогда не стал бы участвовать в налетах и, что бы ни случилось, не тронул бы женщин и детей. Джеймс принял это решение вовсе не из-за своей белой крови. Он знал многих воинов, отказавшихся участвовать в расправах на плантациях. Даже Оцеола презирал тех, кто ополчается против женщин и детей, хотя, как военный лидер, часто закрывал глаза на варварские преступления: Каждому краснокожему, готовому уничтожить целые семьи, всегда противостоял другой — тот, кто ни за что не поднял бы руку на невинных, даже во имя войны.
Несмотря на то, что совершали солдаты под командованием таких, как Майкл Уоррен, Джеймс знал: среди белых столько же хороших людей, сколько и среди индейцев. Вспомнив об этом человеке, Джеймс испытал приступ безудержного гнева. Кровь его вскипела. Пальцы слегка подрагивали. Он узнал о Высшем Духе от своей индейской родни, о христианском Боге — от отца. В сущности, это одно и то же, и, как бы ни назывался Великий Отец, Джеймс внезапно почувствовал благодарность к Нему за то, что Наоми умерла от лихорадки, а не от рук белого человека.
Он стиснул зубы, борясь с охватившей его душевной болью, куда более тяжелой, чем боль физическая. Ему никогда, никогда не забыть возвращения домой, в глубину болот, где он спрятал свое племя, огонь костра и вид того, кто держал на руках Наоми. Когда Джаррет обернулся, в глазах его стояли слезы. Джеймс никогда не забудет Наоми, такую прекрасную даже в смерти, что она казалась спящей. Он забрал ее у Джаррета и молча держал на руках, а брат оставался рядом. Не вымолвив ни слова, но все понимая, Джаррет пытался взять на себя хоть часть его боли. Однако на этом ужас не кончился. Выяснилось, что Сара, младшая дочь Джеймса, умерла три дня назад. Его мать была очень больна, но все же индейцам удалось спрятать ее поглубже в болотах и уберечь от наступавших белых солдат. Таких, как Уоррен, не тронуло бы, что она, нежная и заботливая, вырастила и обожала Джаррета, белого ребенка другой женщины. Роберт Трент отвез Дженифер в Симаррон, к Таре, а Джаррет один остался с покойными, ожидая приезда Джеймса. Он разделил горе брата и знал не хуже настоящих индейцев, как должно пройти захоронение столь близких сердцу людей.
Но Наоми умерла не от рук белых. Не от пули солдата, не от стали вражеского клинка. Если бы она умерла от рук такого, как Уоррен…
Его глаза, смотрящие в ночь, расширились. Из дома послышался нежный женский смех.
«Неужели она дочь этого человека?» Джеймс ушел, чтобы не совершить ничего ужасного в доме брата. «И что бы ты сделал?» — насмешливо спросил он себя. Когда он увидел на лестнице эту девушку, казалось, весь мир, кроме нее, перестал существовать, обратился в прах. Ее яркая красота поразила его. Ее огненно-рыжие волосы завораживали, словно танцующие искры пламени. Лицо, обрамленное локонами, казалось совершенным, кожа, бледная и нежная, как шелк, восхищала. Но главное — глаза, зеленые, сверкающие, как драгоценные камни, как листва деревьев после летнего дождя. В довершение ко всему у нее алые губы и классические черты лица. Она высока, стройна и грациозна. Грудь вздымается под плотно облегающим лифом вечернего платья из зеленого бархата, прекрасная и чувственная. Джеймс тут же подумал: «Я хочу эту женщину. Не любую, а именно эту». В это мгновение он не вспоминал ни о Наоми, ни о войне, забыл обо всем. Джеймс желал эту фантастически красивую девушку, страстную и гордую. Ему хотелось коснуться ее огненных волос, проверить, не обжигают ли они, погладить белую, словно алебастр, кожу и убедиться, что она действительно нежна, как шелк. Но больше всего ему хотелось схватить ее, сорвать бархат, атлас и кружева и удостовериться в том, что страстность и пыл этой девушки — настоящие, способные заглушить боль и гнев, ненависть и хаос, поселившиеся в его душе…
Мгновения муки, мгновения жажды!
Но наконец к нему вернулось благоразумие. Заинтригованная им, она так же смело разглядывала его, как и он ее. Еще одна красивая белая малышка, очарованная краснокожим мужчиной. И все же в этой девушке ощущалась непривычная честность. Она не испугалась, не начала флиртовать. Острая на язык, девушка, видимо, умна и отважна.
Вместе с Наоми, как полагал Джеймс, он похоронил свою юность, свою душу, способность любить, однако испытывал зов плоти, который, вероятно, исчезнет только с его смертью, поэтому не убеждал себя, что ему вообще не нужны женщины. Что ж, среди белых, краснокожих и чернокожих есть женщины для утоления такого голода, и Джеймс встречался с такими. Но ему не нужна ни вторая жена-индианка, ни белая искусительница, играющая с огнем ради удовольствия. Все это так, но мужчина не в силах противостоять такому искушению, как волшебная красота Тилы. Хотя столь эффектная женщина, наверное, смертельно опасна для него.
И тем не менее Джеймс вернулся и, увидев, как она вальсирует с другим, почувствовал необъяснимый гнев. Это тревожило его и сейчас. Должно быть, он хотел доказать ей, что краснокожий способен танцевать так же умело и грациозно, как и белый. Он умеет играть роль, когда захочет.
И вдруг Джеймс услышал ее имя.
У него задрожали руки. В нем снова с прежней силой вспыхнула безудержная ярость. Ее яркая, но нежная красота пробудила в нем воспоминания о детях, которым разбивали головы, чтобы не тратить пули. Джеймсу захотелось встряхнуть ее, причинить ей боль, сказать, что она — дитя чудовища.
Но он был в доме брата, а ведь дикарь — это не раса, а состояние ума, способ действий. Поэтому ему пришлось покинуть дом, выйти на ночной ветерок, к тихому плеску реки, шелесту деревьев, пению ночных птиц и стрекоту цикад.
— Джеймс!
Кто-то радостно произнес его имя, и, повернувшись, он увидел, что к нему направляется мужчина в парадной военной форме, высокий, стройный, русоволосый, с янтарными глазами. Из тех, в кого Джеймс стрелял в бою.
Вот вам и «без военных»! А ведь именно это обещала ему Тара! Впрочем, у него много друзей-солдат, а этот — хороший человек. Его имя Джон Харрингтон, и он часто выполнял роль посредника, как и Джеймс, который делал это по просьбе вождей и семинолов, уставших от голода и войны и решивших отправиться на запад. Лейтенант Харрингтон служил уже два года, несмотря на жару, москитов и лихорадку. Ему нравились болотистые земли, и временами, наблюдая за ним, Джеймс видел, что он почти ребенок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46