Всему личному составу сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие».
- Носить холодное оружие офицерам! В сталинградском котле! - ворчит водитель. - Это уже не смешно.
Я не обращаю внимания на замечание водителя и читаю дальше: «Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам немедленно будет установлено нормальное питание. Всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь.
Ваш ответ ожидается в 15 часов 00 минут по московскому времени 9 января 1943 года в письменном виде через лично Вами назначенного представителя, которому надлежит следовать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный - станция Котлубань.
Ваш представитель будет встречен русскими доверенными командирами в районе «Б» 0,5 км юго-восточнее разъезда 564 в 15 часов 00 минут 9 января 1943 года.
При отклонении Вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность.
Представитель Ставки
Верховного Главнокомандования Красной Армии
Генерал-полковник ВОРОНОВ
Командующий войсками Донского фронта
Генерал-лейтенант РОКОССОВСКИЙ»
Пораженные, мы несколько минут молчали. Первым заговорил фельдфебель:
- Да это самая настоящая угроза. Понимаете, что это значит? - спросил он, глядя на меня.
- Все, что здесь написано о положении наших войск в котле, - чистая правда. Это мы испытываем на собственной шкуре. Меня тревожит другое - наши войска отходят к Ростову. Это для нас новость. Если это и на самом деле так, то никакая армия уже нам не поможет.
- Что же тогда будет? Значит, мы должны здесь околевать? Здесь больше нет солдат, - возмутился фельдфебель.
- Советское командование требует от нас капитуляции, - показал я на листовку.
- Капитуляции? Это плен. А плен означает или выстрел в спину, или же пожизненную каторгу где-нибудь в Сибири. Для меня лично это не подходит. Уж лучше я пущу себе пулю в лоб.
Эти слова проговорил наш шофер, двадцатилетний лаборант из Гисена. Мне он казался смышленым малым. Он был общителен, находчив, о Гитлере говорил восторженно, даже подобострастно, и был убежден, что фюрер просто не знает истинного положения окруженных войск. Этот парень восторгался всем, что сделали нацисты, - от рабочих законов и до установления нового порядка в Европе. Главную же миссию нацизма он видел в спасении мира от большевизма.
Леденящая душу пустота продовольственного склада и советская листовка с требованием капитуляции, конечно, произвели на него некоторое впечатление, однако пребывание в гитлерюгенде оставило в его душе столь глубокие следы, что он скорее был готов пойти на самоубийство, чем сдаться в плен к русским.
Водитель затронул больной для всех вопрос. Я и сам уже давно думал об этом.
- Я тоже боюсь плена, - осторожно начал я. - И пойду сражаться с оружием в руках, как только моя помощь раненым будет не нужна. Если мне суждено погибнуть, погибну в бою, но сам рук на себя никогда не наложу. Мы обязаны жить.
Все молчали.
Между тем ночь полностью вступила в свои права. Уже невозможно было разглядеть лицо соседа, но мы знали, что всех нас беспокоит один и тот же вопрос.
***
По возвращении в госпиталь я явился к главному врачу.
- Ну, что хорошенького вы мне расскажете? Прошу вас, садитесь!
- Больше плохого, чем хорошего, - ответил я и подробно рассказал о получении голодного рациона в Гумраке, о сделке с румынами.
- Пусть это вас не волнует. К сожалению, подобные офицеры и чиновники имеются не только в румынской армии, но и у нас, - заметил главврач.
- Я хочу рассказать вам еще кое-что, - продолжал я. - Только вот не знаю, хорошее это известие или плохое. - Я вынул из кармана листовку с текстом о капитуляции и протянул профессору. По мере того как он читал листовку, выражение его лица становилось все серьезнее.
- Неужели у Паулюса хватит на это мужества? - проговорил вслух доктор. - Верховное командование Красной Армии совершенно правильно оценивает наше положение. У них есть все возможности уничтожить нас. Это они могут сделать за две-три недели.
- Значит, вы стоите за капитуляцию, господин подполковник?
Профессор ответил не сразу, а когда заговорил, я понял, что каждое его слово было хорошо обдумано.
- Речь идет не о моей личной капитуляции, а о том, отдаст ли Паулюс приказ сложить оружие. По-моему, он обязан это сделать ради интересов германского народа.
- Почему ради интересов германского народа? Ведь командующий подчиняется Гитлеру. Неужели он пренебрежет приказом фюрера «держаться во что бы то ни стало»?
- А кто такой Гитлер? Неужели вы на самом дело верите в то, что он - выразитель национальных интересов? Верите в его национал-социализм? - И обычно спокойный главврач повысил голос. - Беру на себя смелость утверждать, что все его слова ни больше ни меньше как пустая болтовня. Гитлер - это олицетворение никем не ограниченной власти. И война для него - большой гешефт.
- Так-то оно так, но без власти тоже ничего не сделаешь, - возразил я.
- Правильно. Только власть необходимо поставить на благо народу, а в третьей империи такого произойти не может. Или вы считаете, что, если здесь, на берегах Волги, околеет четверть миллиона немецких граждан, это сделает наш народ более счастливым?..
- Вы говорите почти так же, как коммунист Вайнерт…
- Я далек от того, чтобы считать себя коммунистом. Я - убежденный христианин. Не знаю, как бы я отнесся к установлению коммунистического режима в Германии, но не об этом сейчас речь. То, что произошло с 6-й армией по приказу фюрера, я считаю преступлением.
Последние слова профессор произнес в сильном гневе. Меня тоже охватило волнение. Мне еще ни разу здесь не приходилось слышать подобные речи. Я понимал, что главврач ставит вопросы, связанные с нашим окружением, на более принципиальную основу, чем это делал я. Как он дошел до таких серьезных обвинений?
- Господин подполковник, ваши слова буквально убивают меня. Я тоже во многом сомневаюсь. И давно спорю с самим собой. Но я не могу поверить, что Гитлер всему немецкому народу готовит судьбу 6-й армии.
- Дорогой друг, мы с вами знакомы всего-навсего шестьдесят четыре часа. На самом же деле я знаю вас давно, быть может, лет десять. В свое время я думал так же, как вы. Верил, что фюрер может вывести Германию из экономического кризиса. Верил, что он выражает интересы Германии, которая своим трудом и своими достижениями в области науки достигнет настоящего расцвета и признания во всем мире. Надеялся, что будет создана Германия, в которой для всех без исключения будет господствовать справедливость, свобода совести и вероисповедания. Но я горько заблуждался.
Профессор задумался, а затем стал рассказывать о своей жизни, главным образом о том, как он попал в Сталинград. Я внимательно слушал его, невольно сравнивая свою жизнь с жизнью главного врача.
Отец профессора, юрист по образованию, занимал видный пост в Бреслау. Это был очень образованный человек с высоко развитым чувством справедливости. Мать профессора, добрая христианка, на редкость уравновешенная женщина, сумела создать гармоничную жизнь в семье. Отец профессора приветствовал приход Гитлера к власти, так как, будучи в свое время офицером (когда бушевал огонь первой мировой войны), поверил демагогическим разглагольствованиям нацистов о том, что они ведут борьбу против Версальского договора. А потом началась фашистская практика тридцать третьего года. Отец доктора вступил в какой-то конфликт с тузами «коричневой» юриспруденции, и его просто-напросто уволили. Хорошо еще, что он не угодил в концлагерь.
Сын увлекался научной работой, полагая, что в область медицины нацистские руководители вмешиваться не будут. Но и он ошибся. Законы о стерилизации лишили его покоя. Он, настоящий христианин и беспартийный, постоянно наталкивался на всевозможные препятствия в своей работе. В тридцать пять лет он с большим трудом стал ординатором.
Его разногласия с нацистами настолько обострились, что, казалось, вот-вот должно что-то произойти. И он решил избежать гибели: осенью тридцать седьмого года доктор вступил в вермахт. Сначала ему присвоили звание майора медицинской службы, после занятия Франции - подполковника, а теперь вот пора бы и полковника дать, но этого не случилось!
Я чувствовал, что подполковнику нелегко рассказывать мне обо всем этом. Но он, как и я, искал взаимопонимания. Доверие, которое оказал мне профессор, произвело на меня большое впечатление. И все же одно мне было непонятно: как мог христианин и человек гуманистических взглядов стать кадровым офицером германской армии?
Я не удержался и задал подполковнику этот вопрос.
- Вы задали вопрос, который мне самому не дает покоя. - Подполковник несколько раз провел ладонью по лбу, словно отгоняя невеселые воспоминания. Между бровями залегла глубокая морщина. Профессор неподвижным взглядом уставился в противоположную стенку бункера. Казалось, он забыл о моем присутствии. Все, что он говорил дальше, он говорил скорее самому себе, чем мне.
В тридцать седьмом году, продолжал профессор, он думал, что вермахт - вне зоны влияния Гитлера. Доктор полагал, что генералитет недолюбливает нацистскую партию и держится автономно и независимо от фюрера. Однако очень скоро он понял, что это далеко не так. Оказалось, что генералитет целиком и полностью подчинен Гитлеру.
Подполковник разволновался и замолчал. Он тяжело вздохнул.
- Шесть недель назад меня перевели в 6-ю армию. Так я из Бретани попал под Сталинград. После двухнедельного отпуска я доложил о своем прибытии в санитарном управлении главной штаб-квартиры фюрера в Виннице. Там я встретил многих своих знакомых. Они-то и помогли мне разобраться в ситуации. От них я узнал, что фюрера окружают подобострастные лакеи.
Профессор довольно подробно обрисовал мне атмосферу в ставке фюрера. Стоило только кому-нибудь открыть рот и высказать мнение, которое не совпадало с мнением фюрера, как смельчака заставляли замолчать. Многие генералы и высшие офицеры ударились в пьянство и превратились в самых настоящих алкоголиков, однако никто из них не уходил в отставку.
Профессор замолчал. После небольшой паузы он заговорил усталым голосом:
- Через шесть дней я уже не мог выносить всего этого. И хотя мне советовали остаться в Виннице, и у меня была такая возможность, я все же решил вылететь в котел окружения.
- А не было ли это бегством вперед? - спросил я. - Как господа из Винницы вообще оценивают положение 6-й армии?
- Ваше замечание о бегстве вперед не лишено правдоподобности. В штаб-квартире фюрера нас, собственно говоря, вообще списали со счета. Сталинградский котел считают, извините меня, пожалуйста, за сравнение, но я его не раз там слышал, задним местом германского вермахта.
- А как же понимать тогда торжественное обещание освободить нас извне?
- Все это ложь. Никто уже больше не поможет нам. Если же говорить о помощи, которую мы получаем по воздуху, то это ни больше ни меньше как мертвому припарка. Гитлеру необходима наша гибель, чтобы создать нам героический ореол. К тому же непогрешимость нашего престижа заключается, оказывается, в том, чтобы не отводить армию от Сталинграда. Фюрер давным-давно всей Европе прожужжал уши, что Сталинград немцы взяли.
- Об этом знает и командование нашей армии, - согласился я. - Однако оно не должно способствовать столь подлой игре.
- Я думаю, генерал-полковник Паулюс не хуже господ из штаб-квартиры фюрера в Виннице видит, что его армия обречена на гибель. И он должен сделать выбор: или же слепо следовать приказу фюрера, или же спасти жизнь подчиненных ему солдат. И этого решения никто у него не может отнять.
- Как же он, по-вашему, должен поступить?
- Мне кажется, самое разумное сейчас - это согласиться на капитуляцию, - ответил профессор. - По солдатским понятиям, это не только честное решение, но даже прямая обязанность. И если Паулюс отдаст войскам приказ продолжать сопротивляться, он совершит преступление, страшнее которого, пожалуй, не было еще за всю немецкую военную историю.
Слова подполковника звучали угрожающе. Казалось, он призывал немедленно принять решительные меры.
Между тем уже стемнело, и мы распрощались. На улице было холодно. В ясном звездном небе слышался гул моторов. Это транспортная авиация доставляла продовольствие в Питомник. Со стороны Волги поднимался диск луны. На наших позициях царила тишина. Казалось, вся жизнь замерла. Неужели за этой тишиной наступит капитуляция?
В эту ночь я долго не мог заснуть.
На другой день, 9 января, я пошел в госпиталь. Врачи вскрывали трупы дистрофиков. Таких больных в котле были тысячи, и все они находились на грани жизни и смерти. Температура тела у дистрофиков обычно такая низкая, что термометр вообще никак не реагирует.
У двадцатилетних дистрофиков общее паталого-анатомическое состояние оказалось настолько отрицательным, что можно было подумать, будто это глубокие старики. Постоянное нервное перенапряжение, недоедание и холод сделали свое дело.
Все увиденное мной в госпитальном морге наглядно продемонстрировало правильность слов профессора: душевное и физическое состояние наших солдат тоже требовало принять условия капитуляции.
Вечером того же дня подполковник зачитал в офицерской землянке бумагу, присланную из штаба армейского корпуса. В ней говорилось, что советские требования капитуляции - акт вражеской пропаганды. Но одновременно это вселяет в нас надежду, что фюрер подготавливает новое наступление, чтобы освободить нас из котла. Заканчивалось послание призывом открыть огонь по русским парламентерам.
Брезгливым жестом профессор отложил в сторону приказ и посмотрел в мою сторону, словно говоря: «Ну вот видите, до чего мы дожили!»
Я понял, на что намекал профессор: он хотел тонко подчеркнуть, что командование корпуса ставит приказ фюрера о продолжении сопротивления выше личной ответственности за состояние подчиненных войск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47