- Юна взяла Васькину правую руку Васька ее за талию обнял. - Пойдем медленно, через такт.
Одиноко сидящий полковник поманил их, и, когда они подошли, он сказал:
- Вольно. - Встал, опираясь на спинку стула. - Братцы, тихо. Мы в окружении. - Он обвел взглядом зал. - Кольцо все сужается. Уже нечем дышать. - Он рванул ворот, пуговицы отлетели. - Идти некуда...
Быстро подошла, почти подбежала, официантка - на виске шрам, прикрытый прядью волос.
- Товарищ полковник, Иван Николаевич, все прошло. Все уже честь по чести.
- Все равно - идти некуда. - Полковник упал на стул, будто его сбили с ног.
- Это мой однополчанин, - сказала официантка, признав в Юне и Ваське солдат. - Как получит пенсию, так и приходит. Мы с ним загуляем после работы.
Юне вдруг танцевать расхотелось.
А за столиком молодой муж, моряк Георгий, наседал на свою молодую жену, красавицу Веру, укорял ее - мол, почему она никогда свидетеля Ваську не приглашала на их вечеринки.
- Не приглашала и приглашать не буду, - говорила ему Вера. - Он один у меня, Вася-то, один. А вы все чины. Чины... Твой дружок Селезенкин попытается его по стойке "смирно" поставить. А Вася, думаешь, что? Он твоего Селезенкина на буфет забросит. Забросишь, Вася? А Селезенкин оттуда, с буфета, пальбу откроет. Нет, Гоша. Давай споем лучше. "Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты..." Или "Землянку". Давайте "Землянку".
Вернувшись домой к Вере, они еще выпили. Васька вызвался проводить Юну в гостиницу.
Во дворе покурили.
- Пошли к тебе. Какого черта мне в гостинице делать? - Юна швырнула окурок в поленницу. - Тошно там. Как будто меня при кораблекрушении на чужой берег выбросило. Вокруг люди добрые - душа нараспашку, только я ни их обычаев, ни их языка, ни их намеков не понимаю. И жду, жду, когда за мной корабль придет. Ну пусть не корабль, пусть просто лодка. С парусом. Почему-то хочется с парусом.
Иногда Васька ходил на танцы в Мраморный зал и в Дом учителя. Какие-то помятые жизнью, но модные - в перелицованном - специалисты танцевали с закатыванием глаз и отведением мизинца падекатры, падепатинеры. Мощная популяция невежд и не желающих балета демократов, жаждущих вульгарного: не просто танцев-шманцев-обжиманцев, но и возможности "завесть" знакомство, а впоследствии, бог даст, жениться, что при падекатрах невозможно, - громоздилась вдоль стен, как некий старорежимный сыромятный народ, пришедший по билетам культурному веселью поучиться; когда же с досады - мол, черт с ними, харями, пусть ляжками трясут, а то еще ходить перестанут в "зало", урон пойдет - давали румбу, танго или фокстрот, то со счастливым стоном, дождавшись, от всех стен отделялась и в тысячу ног выкатывала на паркет толпа - живые люди с живыми глазами, что так естественно.
И еще танцевали линду. В тот угол зала, где начинали "линдачить", бросались распорядители и скручивали, и выводили, и вышибали. Линду танцевали на ярмарках, народных гуляниях в парках, на площадях и на Дворцовой площади. Танцевали в такт, в лад - всем народом.
На танцах Ваське не везло. Девчонки с ним жеманились, старались говорить красиво. Он и не подозревал, что возбуждает в девах чувство прекрасного, ему казалось, что он должен был бы возбуждать другие рефлексы, но природе виднее. Еще в школе девчонки выбрали Ваську, грубого, ломового, себе как бы в подружки - осуществлять дипломатию полов. Когда случалась с какой-нибудь дурехой беда, какая приходит, если занятые трудом и профсоюзами мамаши забывают им вовремя раскрыть особенности девчачьего организма, подружки вытаращив глаза мчались отыскивать Ваську, чтобы он дал по шее дежурным, которые пытаются выволочь из-за парты бедняжечку Шуру Нюрину. А у нее: "Шу-шу-шу - понимаешь? А они же не понимают. Дураки окаянные". Приходилось Ваське идти в класс, проводить разъяснительную работу с дежурными. Глядя на пунцовую от стыда Шуру Нюрину, дежурные бормотали:
- Дура! Так бы и говорила - больная по-женски.
Смейся не смейся, горюй не горюй, но подсовывались Ваське на танцах девы, глядящие на парней с подозрительностью милиционера, только что заступившего на пост у пивной.
Блокада отчасти разгородила завалы и баррикады в коридорах коммунальных квартир, спалила в железных печурках кое-что: козетки, пуфы, комоды, канапе, рамы, обтянутые плешивым бархатом, запятнанные сыростью олеографии Христа в терновом головном уборе, каминные экраны, ширмы, продавленные кресла - грибы трутовики, тени иллюзий. В Васькиной же квартире коридор всегда был пуст и чист.
Анастасия Ивановна подкрашивала и подбеливала везде, без конца скребла полы, и Васька чтил этот ее недуг - недуг памяти, не позволяющий душе познать другие весны.
- Иди на цыпочках, - прошептал Васька, когда они сошли в квартиру. У донны Насти слух, как у оленя.
- Она карга?
- Ты что - золотая тетка. Диана. И не хихикай.
Дверь в комнату скрипела, Васька приоткрыл ее настолько, чтобы только влезть. Включили свет.
Юна ахнула: со всех сторон на нее смотрели богатыри. Васька-то к ним привык, но на свежего человека это зрелище должно было производить ошеломляющее впечатление.
Юна пошла от одного ковра к другому, расстегивая на ходу шинель.
- Мне нравится - так шикарно позируют.
- Они с похмелья, - сказал Васька. - Я их к стене сейчас поверну носом.
- Не нужно. Станет скучно.
- А мы спать ляжем.
- Ты талантливый. - Юна прислонилась к Ваське спиной. - Если бы лет через десять ты смог посмотреть на свои ковры.
Через двенадцать лет, торгуя у Васьки картину "Белый клоун с голубым зонтиком", Игнатий Семенович принес ему в подарок его "Богатырей". Васька долго смотрел на них, и щипало у Васьки в носу. И голос маляра-живописца, заглушенный было обстоятельствами и нонконформизмом, вновь зазвучал в нем: "Ты, Васька, нас береги. Мы, Васька, миф твоего сердца и твоей печали. А этих "белых клоунов" брось, они малокровные, гниды".
Васька снял с Юны шинель, повесил на гвоздь поверх своей.
- Шинель тебе идет.
- Георгий хочет купить мне пальто или плащ. Я отказываюсь. В пальто с одной рукой плохо - нелепо. А в шинели - я солдат. Не знаю, что и делать буду, когда шинели выйдут из моды.
- Сшей что-нибудь роскошное из парчи. В парче незаметно. Будешь как царица. А царица хоть без головы - царица.
- Лучше я ребят нарожаю, - сказала Юна. Она села на оттоманку, расстегнулась: платье у нее было темно-зеленое, с прямыми плечами, с накладными кармашками на груди и узкой юбкой. Правый рукав был заправлен под широкий, туго затянутый кожаный пояс.
"Не хватает только портупеи, - подумал Васька тоскливо, - наверное, она уже никогда не наденет что-нибудь с воланами и кружевами. Да и черт с ними, и горн они синим пламенем". Васька отошел к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу и почувствовал вдруг, что зубы у него стиснуты так, что голова трясется. Видел Васька буковый лес и Майку, распятую на поваленном бурей стволе.
У Веры были задернуты шторы, но свет за шторами был. Чтобы отогнать образы того леса букового, Васька попытался представить Веру и Георгия, убирающих со стола: Георгий моет посуду, а Вера ставит ее в буфет. Они не торопятся, торопиться им некуда, у них вся жизнь впереди, и никто им не помешает.
- У тебя найдется рубашка? - спросила Юна.
Васька повернулся - Юна сидела на оттоманке, ее одежда была аккуратно сложена на валике. Она сидела, поджав под себя ноги, стройная, тонкая, уже успевшая загореть. У нее были очень красивые руки. Васька так и подумал руки. Ему показалось, что правую она закинула за спину и опирается ею о валик оттоманки. Она была похожа на светлое деревцо. На ум пришло покрытое тайной слово "друиды". Он не знал, могли ли быть друидами девушки, и засмеялся - девушки могли быть дриадами. Юна улыбнулась ему. Потом тоже засмеялась и повторила:
- Дай мне, пожалуйста, рубашку.
Он подошел к шкафу. У него всегда была чистая рубашка благодаря Анастасии Ивановне. Рубашечка-апаш.
Они ушли утром. Ярко и чисто светило солнце. И всю ночь она вспоминала войну, только войну, и, когда Васька сказал ей: "Давай о чем-нибудь другом поговорим", - она прошептала:
- О чем? У нас с тобой только и есть что детство да война. И больше ничего не будет - ничего. Разве что дети. У меня обязательно будет трое. Нет, двое. Троих мне не вытянуть.
- А муж?
- Муж в нашем деле - величина непостоянная, - сказала она.
И от этих ее слов, сказанных без иронии и без сожаления, Васька почувствовал во рту горечь, словно разжевал хвою.
Жила она в "Астории", Георгий поселил ее там, использовав какой-то весьма несложный блат.
Вечером она уезжала.
Увидав издали купол Исаакия, Васька почувствовал жжение в горле, и чем ближе они подходили, тем сильнее становилось это жжение. Исаакий надвинулся на них Вавилонской башней - зиккуратом, которые для того и строились, чтобы проложить по ним лестницу к небу. И все храмы мира, как бы причудлива ни была их архитектура, и все религии, все молитвы - всего лишь лестницы в пустоту. На какое-то мгновение Ваське показалось, что он стоит на такой лестнице, на самом верху, где ветер, и ему нужно сделать маленький шаг, чтобы полететь, но тело его сковала судорога, поднимающаяся от ног к сердцу.
- Толкни меня в спину, толкни, - попросил Васька.
Юна, ни слова не говоря, нерезко толкнула его в спину, он сделал шаг, сделал другой шаг, судорога стала сползать, отошла от сердца, освободила грудь, мышцы живота, сошла с бедер, отпустила икры, осталось только горячее покалывание в стопе.
- Что с тобой? - спросила Юна.
- Не знаю. Как бы конец. Но ты меня подтолкнула - и, вместо того чтобы упасть, я взлетел. - Он засмеялся от выспренности сказанного.
- Чего ты смеешься? Ты вдруг стал белый-белый. А насчет взлетишь так это у тебя будет, верь мне.
У дверей гостиницы она сказала:
- Будешь в Москве приходи. - Адрес и телефон она дала раньше. - У меня и остановиться сможешь. Пока я не вышла замуж.
- Жених есть? - спросил Васька бодро.
Она посмотрела на него так, словно он неудачно сострил.
- Я думал... - Васька смутился. - Может, нету...
- Правильно думал. - Она поцеловала его и пошла.
Вертящаяся дверь поглотила ее и все махала и махала створками, будто отгоняла Ваську, отпугивала.
Перед тем как расстаться, они посидели в скверике под отяжелевшей от старости и набухших почек сиренью.
- Этим кустам сто лет, - говорила Юна. - Нянюшка меня в этот скверик гулять водила. Нянюшка у меня была молодая, за ней матросы ухаживали. Матросы были очень высокие. Потом нянюшка пошла работать на завод, стала ударницей. Потом стала летчицей. Сейчас в Москве живет. Она большое начальство. И никогда меня не воспитывает. Если что, говорит: "У тебя голова на плечах или ночная ваза?"
Юна поменялась на Москву, чтобы учиться архитектуре у Жолтовского Ивана Владиславовича.
- Москву я знаю очень плохо. Я ее не чувствую. Город познается в юности, а юности у нас не было - была война. Я, когда у меня это случилось с рукой, естественно, хотела отравиться, как последняя дура. Ревела, билась головой о стенку. А когда успокаивалась - вспоминала детство. Как я в волейбол играю или плаваю. Или шью что-нибудь. Вяжу. Рисую. А во сне я все время видела свои руки. Во сне я чаще всего собираю цветы. Иногда летаю - взмахну руками и полечу. И в будущем, иначе и быть не может, в своих воспоминаниях я буду с двумя руками, поскольку, Вася, вспоминаю я только детство. Каждый день детства - это созидание, и неважно, что мы тогда делали: ели блины или дрались, собирали грибы или мылись в бане. И когда тебе, Вася, станет плохо, так плохо, что деваться некуда, ты ощутишь вдруг, что оттуда тянется жгутик, словно стебель гороха, ты не сломай его, он принесет тебе спасение - свет детства, гармонию детства и ответ на самый глупый из вопросов: "Зачем ты живешь?" Затем, чтобы понять, что в детстве ты был богом. Хотя тебя и драли, и ставили двойки за поведение, ты мог создать вселенную. И вся наша взрослая жизнь - это стремление вернуть утраченные возможности. Вася, я ни разу не представила себя однорукой, для этого я должна включить сознание, а сознательное воспоминание называется реконструкция, и это для криминалистов важно, а для нас важна память чувств. Мы, Вася, художники.
Слово "художники" Васька воспринял не как насмешку, но и не как правду, только как проявление ее доброты. Но почему-то, вызванная этим словом, поднялась над ним легкая крылатая тень - мальчик Икар. И солнцем для него был купол Исаакия.
Васька вышел по улице Герцена на Невский. Он сделал такой крюк, чтобы не проходить мимо Исаакия в опасной близости.
IV
После отъезда Юны (они ходили провожать ее втроем и, вернувшись, посидели у Веры, громко и в общем-то искренне радуясь будущему: живые, здоровые - остальное приложится) Васька так и не мог уснуть. Ему все казалось, что Юна сидит на оттоманке, поджав под себя ноги и положив на колени прекрасные гибкие руки.
И "Богатыри" со стен смотрят на нее, такие нарядные - распетушенные, словно ехали они к кому-то на брачный пир, где столы от жареных оленей, вепрей и хмельного зелья прогибаются, где витязи песни поют гулкие, а девы... А что девы?.. Вот увидели богатыри Юну и стали в смущении - мол, дай проехать-то, прикрой бесовское хоть шинелью, что ли.
Три ковра Васька отнес Игнатию на барахолку, три оставил - поправить небо, слишком было оно голубым, доспехи от этого казались тусклыми.
Известие о страшной смерти Оноре Игнатия не поразило. Он сверкнул узкой улыбкой, и Ваське вдруг показалось, что зубы у него стальные.
- Красиво. Ничего не скажешь - красиво, - сказал Игнатий.
Васька молол что-то насчет поколения фронтовиков, что нужно друг к другу жаться спинами.
- Там вы были поколением, на фронте, - сказал Игнатий. - В одной шкуре были, сукна шинельного. А как война кончилась, каждый в свою персональную шкуру влез. - И повторил: - Ничего не скажешь - красиво...
Анастасия Ивановна (Сережа Галкин, ученик маляра-альфрейщика, ей все поведал) безжалостно определила:
- Контуженый был ваш Оноре. Я на Исаакий ходила, там, если контуженый, не устоять. Закроют вышку, попомните мое слово, сейчас много контуженых-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21