Васька рассудил - вроде надо бы.
- Я ей и ейным родителям малокровным устрою "джазу".
- Валяй, - сказал Васька.
Адам воткнул между рамой и стеклом Вериного окна иглу хомутную с привязанной к ней суровой ниткой, нитка могла быть простой, не суровой, но Адам настаивал на повышенной прочности - наверное, надеялся поднять звук "джазы" до отвернувшихся от него небес. Дело заключалось в следующем: другой конец нитки привязывался к катушке, катушку следовало вращать в петле - от вибрации стекло начинало гудеть. Натягивая и ослабляя нитку, можно было менять тональность этого гудения и его громкость.
Верино окно гудело три ночи. Вера ходила в школу невыспавшаяся, бледная, ее родители, тоже бледные, не подавали вида, что происходит кошмарное черт те что. Адам, тоже бледный, упрямо губил их всеми частотами звуков, включая и ультразвук, хоть и боялся суровой кары своего справедливого отца-машиниста.
Не спал весь дом, хотя и не понимали люди, что же там во дворе происходит.
На третью ночь Женя Крюк, свесив одну ногу наружу, подыграл Адамовой "джазе" на банджо. Женя понял, в чем дело, и обратил вой стекла в песню первой любви, тоски и любовного мщения.
Музыку прекратил Васька - залез по трубе и сломал иглу.
Адам погиб в своей родной Белоруссии.
Вспомнив Адамову "джазу", Васька расхохотался.
- Ничего в этом смешного не было, - сказала Вера. - Адам дурак. А маму потом увезли в больницу.
Вера ушла в комнату. Васька допил чай и за ней пошел.
Она стояла возле буфета, держала их выпускную фотокарточку, приклеенную на картонное паспарту. Посередине, в тесном окружении ребят, стояли директор, завуч и классная воспитательница Полина Марковна - все трое были помечены крестиками. Все мальчишки, за исключением Васьки и Вышки, тоже были помечены крестиками. И шесть девочек из двенадцати.
- Вышка живет далеко, да и недолюбливал он меня. Вася, он тупой, правда? С девчонками я никогда не дружила. Остался у меня ты один. У тебя есть белая рубашка? Хочешь, я тебе папину дам?
- Давай, - согласился Васька. - Галстука у меня тоже нет.
Все следующее утро Васька доделывал ковры. Их было шесть: три на стенах, три на подрамниках. Разукрашивал одежду и оружие каменьями, золотил орнамент бронзовым порошком, наводил боевой румянец на суровые лица. И пел.
- И репертуар у тебя Афонин, - укорила его Анастасия Ивановна, жалея для него даже песен.
Она вошла в его комнату с Сережей. Причем она вела Сережу за руку, как сына, и всем своим видом говорила: посмотрите на него - каков, а?!
На Сереже вместо курточки с залатанными через край локтями и широченных самодеятельно ушитых брюк был надет костюм маляра-живописца Афанасия Никаноровича, бежевый: не тот, на котором ордена привинчены, другой, еще лучше, всего два раза одеванный и теперь безжалостно перешитый.
Васькины губы шевельнулись.
"Не порицай. Настьке сын нужон, - прозвучал в нем смущенный голос Афанасия Никаноровича. - Не сумели мы с ней в свое-то время. А теперь она себе не дозволит. Что говорить - дура. А ты все же не порицай".
Сережа сиял и мучился одновременно. Он был похож на обтертое рукавом краснобокое яблочко.
Ух как он был хорош!
- Принц! - сказал Васька. - Артист балета. И куда это вы, простите за любопытство, так богато вырядились?
- Устраиваться идем в нашу организацию, - сказала Анастасия Ивановна, с гордой поддевкой.
- Геология пострадает.
- У Сережи организм деликатный - для тонкого дела. Это у некоторых плечи как раз в самый раз, чтобы камни дробить.
- У некоторых плечи есть, - согласился Васька. - Некоторые подумают-подумают и пойдут в кузнецы.
Потом Васька распечатал и вымыл окна. Переоделся во все отутюженное. И когда Вера крикнула в форточку: "Вась, ты готов?" - он был уже как жених.
Парней-футболистов во дворе не было, только две девчонки с серыми шейками и в розовых чулках переговаривались, пританцовывая.
- Научите, - сказал Васька.
- Давайте.
Девчонки откровенно обрадовались. Взяли Ваську с двух сторон за руки. Остроносенькая с подбритыми бровками и прямоугольно крашенным ротиком сказала:
- Парами необязательно. Два нажима на одну ногу с припаданием. - Она показала. - Можно вперед, назад, с поворотами. И за руки держаться необязательно. Начали.
Движения оказались легкими, похожими на игру "маялку", или на бесконечные футбольные упражнения парней. Были в этом танце свобода, веселье, азарт - Васька, понимавший танец как оберегаемую человечеством почти ритуальную возможность прикосновений, танцуя эту линду, чувствовал себя старомодным и потным. И много лет спустя, глядя, как молодые люди вешаются друг на друге и лижутся в метро, в Эрмитаже, на автобусной остановке, Васька знал - это расплата за подмену в танце божественного спортивным.
- Вася! - У парадной стояла Вера. Плащ распахнут - лунным серебром светится ее невестино платье. За Верой - высокий моряк, Георгий, в форме и темноволосая девушка в шинели, туго подпоясанная, стройная, как юный прекрасный витязь.
- Знакомьтесь, - сказала Вера. - Сестра Георгия, Юна... Вася, мой самый близкий школьный товарищ.
"А ведь действительно, - подумал Васька, - в школе у Веры ближе меня никого не было, я ей как брат был: даже одноклассники пытались ее в уголке зажать".
Юна протянула Ваське левую руку - правый рукав шинели был забран под ремень и туго натянут. Васька взял ее кисть обеими руками и не сжал, а как бы спрятал в своих ладонях, ощутив движение ее теплых пальцев.
В подворотне Васька оглянулся: девочки-танцорки, похожие на голенастых осенних цыплят, повернули в их сторону раскрытые красные клювики.
Юна взяла Ваську под руку.
- Какой у вас смешной узкий двор - телескоп.
- Кларнет, - сказал Васька. - Его Женя Крюк так прозвал. Женя играл на банджо, рояле, гитаре и саксофоне. Женю убили под Кенигсбергом.
В загсе, после того как молоденькая девчурка кардинальским голосом объяснила молодоженам, как важен брак, особенно сейчас, после войны и победы, Васька наклонился, взял Верину ногу в белом туфле и поставил ее на ногу моряка Георгия.
- А вы, свидетель, - сказала девушка-регистратор, - несерьезно относитесь к своим обязанностям и своему долгу свидетеля и внедряете в наш советский акт записей гражданского состояния ненужные нам суеверия.
- Почему ненужные? - спросил Георгий.
- А разве вам нужно, чтобы вами жена верховодила?
- Обязательно нужно, - сказал Георгий.
Девушка-регистратор потупилась, чтобы скрыть укор и зависть, самовозгоревшуюся в ее глазах, и поджала губы.
Потом они сидели в ресторане "Метрополь" на Садовой улице, пили шампанское, вкусно ели, Васька танцевал с Юной, здесь не запрещали линду, у Юны не было необходимости держаться за руки; Васька танцевал с Юной в лад, и ничто не сковывало его: ни искусственный грузный мрамор колонн, ни обилие крашеной лепнины и позолоты, ни женщины в черно-бурых лисах и блестящем шелке - кто-то сказал, проходя: "Этих накладывают в платья ложками". Было много военных. Было что-то грешное, но дозволенное.
Здесь все было откровенно: и желание обладать, и желание отдаться. И еда здесь была занятием сытых.
И Ваське вдруг показалось, что его пригласили на пир победителей, и ему это нравилось. Но, как бы защищая его от похабщины и самодовольства, обнаженные плечи женщин, их жирные спины и поднятые чуть ли не до подбородка бюсты преобразовались в видение страшное, которому Васька никогда не давал всплывать из глубин, он всегда взбаламучивал воды памяти, но, видимо, они загустели сейчас, зацвели, источая гнилостный запах.
Васька сильнее пошел ногами, и правой, и левой, и с поворотами. Но душа его уже была там, в том лесу.
Сразу, еще подписи под актом о капитуляции не просохли, разведчиков, чтобы, наверное, усмирить их раж, собрали на всеармейские сборы: и армейский разведбатальон, и разведроту мотострелкового полка, и разведвзводы танковых бригад и отдельного полка тяжелых танков прорыва.
Место сборов определили в лесу на берегу озера: сушь, песок, сосны курорт! На каждый взвод по землянке, и в каждой свое убранство. В Васькиной, например, нары были застланы коврами, у торцовой стены стояло пианино красного дерева, а при входе, в тамбуре, с двух сторон зеркала-трюмо. Потолок затянут американским парашютным шелком. Васька отбил американцев-парашютистов у немецкой роты. Но они уже были мертвыми. Парашюты срезали, свернули и запихали в рундуки транспортера, словно предчувствуя такую вот надобность, парашютистов похоронили как подобает, под троекратный салют.
После отрытая и устройства землянок был проведен общий смотр. Начальник разведки армии, корпусные начальники разведок и командиры разведподразделений прошлись по землянкам. И как только они - хмурые, а непосредственные командиры пунцовые - выходили наружу, из землянок тут же выносилось роскошное барахло, как-то увязанное солдатами с понятием новой жизни.
Потом разведчиков построили, и генерал с синими пороховыми отметинами - "пороховой оспой" - на лице сказал, шевельнув ногой бархатную с золотыми кистями подушку: "Мерзость".
"...Некоторые неправильно понимают пафос нашей победы и роль советского солдата в центре Европы".
На горе раздались выстрелы. И крик...
Генерал оборвал речь. А Васька уже бежал в гору, проламываясь сквозь кусты и подлесок. За Васькой шло его отделение.
Микола успел заскочить в землянку и теперь передавал автоматы. Ваське сунули ППШ, жирный от смазки, от нового рожкового ППС Васька отказался, выдержав командирский разнос и угрозу снять с него лычки.
С горы было видно, как колышется, волнуется внизу построение. Командиры держали его, полагая, что хватит ушедшего в гору Васькиного отделения.
Генерал уже говорил. И солдаты получали свое и их командиры тоже.
Из кустов прямо на Ваську выскочил молоденький солдат с глазами, как смятые консервные банки, с широко открытым онемелым ртом. Васька схватил его за ворот у самого горла - тряхнул.
- Майка! - Солдатик брызнул ресницами. - Сержант Незавидова. Меня ротный послал. Она в лес отпросилась цветов пособирать... - Вдруг солдатик сложился в пояснице, упал на колени - его вырвало. Тяжело дыша, шлепая отвисшими губами, солдатик проскулил: - Привязанная. По ней мухи ползают.
Васька уже все понял.
- Здесь побудьте, - сказал он своим. - Не надо всем. Я крикну.
Его парни все поняли. Смотрели в землю, лица их в неспокойных бликах отливали зеленым.
Стараясь не шуметь, Васька вошел в кусты, машинально отметил гроздья белых цветов с мыльным запахом.
Сосны остались внизу у озера - здесь царила листва. Буковый лес цвел. Погода стояла жаркая, но земля еще не просохла, и, как во всяком лиственном лесу, сквозь ароматы цветения пробивался устойчивый запах прели. Лес был, собственно, тот же Бранденбургский, который юго-восточнее Берлина прочесывал Васькин полк с целью ликвидировать большую группировку немецких войск, пытавшихся уйти на запад. То ли из-за погоды, в апреле дожди шли, то ли от века тот край леса был сырым и душным. И соответствовал он порожденной страхом надежде уйти от себя, от последнего боя и от возмездия - к заокеанскому противнику, не обремененному пудовым весом горсточки пепла и оттого, может быть, более милосердному. Немецкие солдаты в серо-зеленой своей амуниции казались пнями и кочками того леса. Темный был лес. Без подлеска. Высоченные заплесневелые стволы без сучка, лишь на самой верхушке плотные пучки ветвей. Бороды мха, сорванные артиллерией, гранатами, фаустпатронами, мотались между стволами, как летучие мыши. Пули рвали кожу и тело деревьев. И было досадно, что другие части входят в Берлин.
Здесь же над озером, у разделенного железными дорогами, автобанами и любовью к названиям грюнвальда, было, наверное, самое майское ландышевое урочище - может быть, его душа или его ладони.
За цветущими кустами лещины полянка высветилась, такая жаркая, будто солнце остановилось над нею.
Майка-разведчица, тайная любовь и открытая гордость разведбатальона, была привязана к поваленному бурей дереву. Руки и ноги ее были связаны под темно-зеленым стволом ремнями. А на пряжках-то - "Готт мит унс". Впрочем, бога нет на войне. Нет на войне и черта - все дела человеческие.
Гимнастерка у Майки была разорвана на груди и рубашка разорвана. В рот ей затолкали ее же туго свернутую пилотку. Звездочка впилась ей в верхнюю губу.
Она была в обмороке.
Сначала Васька согнал с нее мух. Соскреб муравьев пучком травы. Потом поправил на ней одежду. Вынул кляп. И лишь тогда, развязав ремни, отнес в тень и положил так, чтобы ее голова покоилась на выпирающем из земли корне.
Пока они землянки креслами обставляли, фарфоровыми умывальниками, какие-то немцы прошли этим кряжем.
Васька вернулся к своим парням.
- Идите, - сказал. - Доложите генералу, что тут произошло, да негромко. Ну и, естественно, ни гугу. Ты, Микола, не мешкая, сюда с нашим доктором. А ты... - Васька посмотрел на молоденького солдатика, и не воевавшего-то, только что с пополнением прибывшего.
- Могила, - прошептал солдатик. - Я онемел. Я ничего не видел. - Его отвисшие губы были какими-то голубыми.
- Ну, ну. Но ты хоть до вечера потерпи, не трепись.
Зал "Метрополя" больше чем на две трети был заполнен военными. Все шумели, вспоминали фронт, чертили вилками и ногтями стратегию на крахмальных скатертях, выпивали за погибших товарищей, пытались петь на три голоса. Некоторые сидели, уйдя в себя, в какой-то свой неотторгнутый страх или в какую-то свою грезу.
Юна и Васька присаживались к столу на минутку и, выпив за здоровье молодых, прокричав: "Совет да любовь! Горько!", на что Георгий и Вера с большой готовностью откликались, снова шли танцевать.
...Майку-разведчицу демобилизовали. С горы ее унесли в медсанбат располагался он тут же, в километре от сборов. Оттуда и демобилизовали. Ходили слухи, что ее отделение избило кого-то до полусмерти, кого-то, кто говорил: "Вот оно - своим не давала, так немцы попользовались"...
- Давай танцевать по старинке, без этой прискочки. И попробуй не думать о фронте. Хотя это трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21