Позже, видя, как супруга доктора блистает в Варшаве, он, надо думать, не раз кусал себе локти.
– Кажется, Лехнович говорил, что стоит ему только свистнуть, и пани Кристина сразу же побежит к нему.
– Это очень похоже на Стаха. Но сам-то он хорошо знал, что это далеко не так.
– У него были враги?
– Я бы сказала, что он обладал просто редкой способностью наживать себе врагов, – рассмеялась пани Эльжбета. – Некто, скажем, после окончания института занял видную должность. А в институте этот «некто» с трудом успевал по предметам Лехновича, и Стах вынужден был заниматься с ним дополнительно, чтобы как-то его подтянуть. Такой чело-. век, естественно, питал чувство признательности к своему бывшему учителю. Но Лехновичу непременно надо было попрать это чувство благодарности какой-нибудь нелепой фразой, произнесенной в кругу общих знакомых, вроде: «Такой-то – настоящий рыцарь, подлинный железный лоб; на редкость устойчив против всякой науки. Сколько мне пришлось биться с этим чурбаном, чтобы вложить в него хоть каплю знаний. Такого редкого тупицу не часто встретишь». И все: человека, исполненного к нему чувства благодарности, он таким образом превращал в своего заклятого врага. И такого рода штуки выкидывал буквально на каждом шагу. А потом всюду плакался, что его недооценивают, ущемляют и преследуют. Даже Зигмунта он умудрился довести до белого каления. А уж на это действительно нужен великий талант. С другой стороны, нуждающемуся доцент мог отдать последнюю рубашку. Скольким студентам он помогал! Добивался для них стипендий, ректорских пособий, подыскивал возможность подработать тем, кто особо нуждался. В его квартире неделями жили студенты, не имевшие жилья. Обвиняя Лехновича во всех смертных грехах, обо всех этих фактах, как правило, забывают.
– Ну вот и будем придерживаться фактов. А факты свидетельствуют, – заметил полковник, – что Лехнович мертв. Точнее, отравлен цианистым калием, и к тому же в вашем доме, а у вас, кстати сказать, в домашней лаборатории он тоже имеется. В этой связи не могу не отметить, что вам надлежало знать о правилах хранения ядов: их держат в запертых шкафах и под строгим контролем.
– Шкаф был заперт.
– Да, но ключ торчал в замке, – вмешался поручик. – Даже после случившегося. Вчера я сам в этом убедился.
– Думаю, никто больше не воспользуется этим цианистым калием с той же целью во второй раз, – возразила Войцеховская. – Кроме того, правила хранения ядов распространяются только на государственные научные организации, а не на частные лаборатории. Шкафчик с ядами у нас висит отдельно от всех других химикатов, почти под самым потолком, на нем имеется соответствующая надпись.
– Однако для убийцы это не явилось препятствием.
– Думаю, и стальной сейф не стал бы ему помехой. Дело в том, что среди наших гостей не было человека, для которого достать цианистый калий составило бы проблему. Бадович, Лепато и Кристина – химики, Янина Потурицкая – фармацевт, Потурицкий – энтомолог-любитель, Ясенчак – врач. Возможно, лишь у Мариолы Бовери могли возникнуть какие-то трудности. У всех остальных яд наверняка есть или дома, или на работе,
– Кто из них, по вашему мнению, мог совершить преступление?
– Если уж я обязана назвать имя человека, наиболее мною подозреваемого, то это профессор Анджей Бадович.
– Почему?
– Я конечно, не подслушивала, но во время перерыва в игре, когда мы с Кристиной Ясенчак накрывали стол к ужину, я обратила внимание на беседовавших в холле Бадовича с доцентом, а проходя мимо на кухню, услышала, как Бадович говорил: «Я вас предупреждаю, что готов на все, вплоть до самых крайних мер». Даже на расстоянии чувствовалось, что он был чрезвычайно возбужден.
– А Лехнович?
– Лехнович смеялся. Казалось, гнев Бадовича его просто забавлял. Тут я пригласила всех к столу, и их разговор прервался.
– Вы хорошо помните детали событий перед роковой минутой?
– Буду помнить их до конца своей жизни.
– Расскажите, пожалуйста.
– В разгар ссоры, вспыхнувшей из-за подсказки Лехновича, Зигмунт подошел к играющим и сумел как-то всех успокоить. Я оттащила Лехновича в сторону, а муж разлил мужчинам коньяк. Помню еще, Зигмунт спрашивал у каждого, на салфетке какого цвета стоит его бокал.
– Сам профессор тоже выпил вместе со всеми?
– Нет. После ужина Зигмунт обычно не пьет. Только «на посошок», когда гости расходятся. Я резко отчитала Лехновича. Как ни странно, он воспринял это со смирением и тут же признал себя виноватым. Просил его простить. Стремясь окончательно загладить этот неприятный инцидент, я подала Стаху его бокал и взяла свой с вином – я пью только красное вино. Мы с ним чокнулись.
– Лехнович был взволнован?
– Да, это бросалось в глаза и, признаться, меня удивило. Прежде, даже в ситуациях куда более для него неприятных, он умел сохранять самообладание. А на этот раз рука его так дрожала, что он расплескал коньяк на пол.
– Вы наливали коньяк в бокал Лехновича из бутылки?
– Нет, его бокал был уже полон.
– Но коньяк ведь не принято наливать дополна.
– Да, действительно. Но тем не менее бокал был полон, что называется – «с верхом». Я тогда не придала этому значения. Стах тоже. И выпил коньяк залпом. И все… Остальное вы знаете.
– Еще один вопрос. Вы не помните, какого цвета салфетки были у ваших гостей?
– Я не обратила на это внимания. У нас этих круглых небольших салфеток разных цветов целая пачка. Зигмунт привез их как-то из Стокгольма, когда был там в командировке.
– Но вы же подавали бокал Лехновичу?
– Я спросила, какой у него цвет. Он сказал – голубой. Тогда я подошла к столику и взяла два бокала. Свой, с вином, я держала в левой руке, а в правой – коньяк Лехновича и тут же сказала ему, что он ведет себя как бурбон. Он еще раз извинился, посетовал, что очень неважно себя чувствует и вообще не может понять, что с ним творится. Хочу еще раз подчеркнуть, я никогда прежде не видела его таким взволнованным.
– Ну вот, у нас появился еще один подозреваемый, – не без огорчения констатировал поручик, когда Эльжбета Войцеховская вышла из кабинета. – Можно даже составить довольно любопытную схему, кто и кого обвиняет в совершении преступления.
– Войцеховская рассказала нам немало интересного. Ее показания могут иметь для дела решающее значение.
– Вы действительно думаете, – поручик взглянул на полковника, – что Бадович…
– Не о нем речь. Но чем больше мы выслушиваем лиц, причастных к этому делу, тем ярче вырисовывается облик убийцы.
– Что-то, честно говоря, я его не вижу.
– Нужно, Ромек, повнимательнее слушать, что, говорят люди, и вникать в материалы дела. А в нем есть уже почти все. Ничуть не сомневаюсь, что показания трех еще не опрошенных: Ясенчака, Войцеховского и Потурицкого – дополнят картину, Не знаю, кто является преступником, но шестое чувство мне подсказывает, что мы приближаемся к развязке.
Поручик Межеевский не разделял оптимизма полковника, но предпочел не спорить. К тому же он знал, что полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях.

ГЛАВА XII. Серьезные аргументы врача

– Вы, полковник, спрашиваете, как это я, опытный врач-кардиолог, не сумел отличить отравления цианистым калием от сердечного приступа? Отвечу. Любой врач в случае скоропостижной смерти склонен всегда связать происшедшее с сердечной недостаточностью. Если, конечно, нет явных признаков инсульта, а они, как правило, бесспорны, и всякая ошибка исключается. Что мог предположить я в случае с Лехновичем? Совершенно здоровый человек после внезапной ссоры падает как подкошенный. А мне известно, что до этого он жаловался на сердце. Когда я подбежал к нему, он был уже без сознания. Вывод один – сердце. Мне ведь и в голову не могло прийти, что среди столь почтенных и уважаемых гостей мог оказаться убийца. У меня были все основания считать эту смерть естественной, так скоропостижно обычно умирают от инфаркта.
– Гм… – Аргументы доктора Ясенчака не до конца убедили полковника. – А запах горького миндаля?
– Я ведь слушал сердце умершего, а не обследовал его рот. Не стану отрицать: я действительно пытался убедить врача «Скорой помощи» увезти Лехновича в больницу, хотя хорошо знаю, что реанимационные машины не предназначены для перевозки умерших, и хотел также, чтобы врач зафиксировал смерть доцента по пути в больницу. Но руководствовался я при этом исключительно заботой о Войцеховских. Мне просто-напросто чисто по-человечески хотелось оградить профессора от массы неприятных хлопот и формальностей: вызов в милицию, допросы присутствовавших, ну и прежде всего, конечно, от неизбежных слухов, которые могли нанести ущерб престижу нашего известного ученого.
– А может быть, проще: хотелось скрыть преступление? – жестко бросил полковник.
– Абсурд. Я ведь не убеждал врача «Скорой помощи» оформить свидетельство о смерти, а лишь просил забрать тело. В больнице при всех обстоятельствах должны произвести обязательно вскрытие и установить причину смерти. Я был абсолютно убежден, что вскрытие подтвердит мой диагноз и все обойдется без скандала. Теперь же, конечно, совершенно ясно, что при вскрытии мой диагноз никак не мог подтвердиться и дело все равно передали бы в милицию.
– Вы знакомы с нашим судебно-медицинским экспертом Малиняком?
– Знаком. Мы когда-то вместе работали.
– Вы с ним говорили об этом деле?
– Говорили. Но звонил не я ему, а он мне. Уже после весьма милого приема у вас, в этом кабинете. Когда вы, весьма уважаемый полковник милиции, сочли возможным отнестись к нам как к банде преступников и убийц.
Полковник улыбнулся:
– Ну, к банде не банде, а факт остается фактом: кто-то из вас – преступник. Надеюсь, у вас в этом нет сомнений? Не думаю, что Лехновичу самому захотелось в гостях у Войцеховских выпить лошадиную дозу цианистого калия.
– Ценю ваш юмор, но одно могу сказать с полной определенностью: подозревать меня в причастности к этому преступлению по меньше мере смешно.
– А почему? У вас имелись весьма веские основания убрать Лехновича.
– Я знаю закон и положение о презумпции невиновности. Какие у вас есть доказательства?
– Их набралось порядочно. Ваша ненависть к Лехновичу широко известна. Достаточно вспомнить судебный процесс о непризнании вашего отцовства, дело об избиении или попытке к избиению доцента.
– Вы, полковник, ссылаетесь на факты шестнадцатилетней давности, – ощетинился Ясенчак.
– И тем не менее все эти шестнадцать лет вы продолжали питать ненависть к Лехновичу. Вы никогда не бывали у Войцеховских, если заранее знали, что там будет и он. На торжествах по разным поводам, например, на именинах профессора, вы всячески избегали встреч с доцентом. И в прошлую субботу вы наверняка не пришли бы к Войцеховским, если бы знали, что там будет и Лехнович.
– Тут вы правы – не пришел бы.
– Оказавшись в столь неприятной ситуации, вы вполне могли прийти к выводу, что наконец-то настал весьма подходящий момент разрубить этот гордиев узел. Тем более что склянка с белым порошком прямо просилась к вам в руки.
– Повторяю еще раз – все это сплошной вымысел. Кровная месть спустя шестнадцать лет? Какой вздор!
– У вас были поводы для преступления и значительно более поздние.
– А именно?
– Ревность.
– К Лехновичу? Он унизил мою жену куда как больше, чем меня. И она, естественно, ненавидела его сильнее, чем я.
– Следовательно, вы полагаете, – спокойно спросил Немирох, – что убила она.
Ясенчак обалдело уставился на полковника.
– Вы хотите поймать меня на слове?!
– Ничуть. Я только делаю логический вывод из вашего заявления.
– В таком случае прошу принять к сведению мое заявление: ни я, ни моя жена Кристина к этому преступлению не имеем никакого отношения.
– Пани Кристину я не подозреваю в убийстве.
– Спасибо и на том.
– Сколько раз в субботу у Войцеховских вы спускались в лабораторию за льдом? До ужина или после ужина?
– Я не ходил за льдом.
– А за чем вы ходили?
– Я вообще не спускался в лабораторию.
– Значит, в тот вечер вы не были в лаборатории Войцеховского? Должен вам напомнить: вы обязаны говорить только правду.
– Я был в лаборатории, – доктор захлебывался от ярости, – был вместе со всеми гостями Зигмунта. В обязательный ритуал приемов у профессора входит демонстрация гостям виллы, и в первую очередь лаборатории.
– И больше в подвальное помещение вы не спускались?
– Не спускался, не спускался, не спускался, не…
– А кто и когда спускался?
– Любой мог туда спуститься из холла. Дверь, ведущая вниз на лестницу, находится между ванной комнатой и туалетом. Я лично видел, – доктор понемногу успокаивался, – как сначала с ведерком для льда спускался Войцеховский, а потом – Лехнович. Это было еще до ужина, после ужина один раз лед приносила Эльжбета.
– А второй раз?
– Кристина, когда была свободна от игры в одной из партий, уходила на кухню мыть посуду. Вернувшись, она увидела, что лед растаял, и спустилась в лабораторию за льдом. Кажется, чуть позже туда отправились англичанин с артисточкой и довольно долго не возвращались – видимо, искали лед…
– Прошу вас, расскажите со всеми подробностями, как протекала ссора с Лехновичем за бриджем
Доктор подробно описал и начало, и весь ход ссоры. Он хорошо помнил даже, какие у него были тогда на руках карты и какие выложил на стол его партнер, профессор Лепато. Рассказ доктора полностью совпадал с предыдущими показаниями партнеров по бриджу и Эльжбеты Войцеховской.
– Вы сидели так, что должны были видеть пани Войцеховскую, подававшую коньяк Лехновичу. Как все это выглядело со стороны? – спросил Немирох.
Ясенчак надолго задумался.
– Эльжбета, – наконец заговорил он, – держала в руках два бокала. В одной – бокал с вином, в другой – с коньяком. Коньяк она подала доценту и при этом что-то ему сказала. Сказала тихо, так, что слов я не расслышал. Надо думать, она отчитала его за недостойное поведение, он тут же поцеловал ей руку, прося, видимо, прощения. И еще одно: доцент выпил полный бокал коньяка сразу, залпом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20