Когда я замерз как следует, чувство исчезло. Я не мог вообразить ни его самого, ни ружья, ни шапки, ни желтых перчаток. Не мог вообразить, как нападаю на него. Мы были нигде, и мне было все равно. Папа правил, глядя на покатую белую дорогу, и пил из бутылки. Ханс колотил пятками по доске под сиденьем. Я старался не открывать рот, дышать и не думать, какой черт меня дернул отправиться с ними.
Это не было похоже на санную поездку ранней зимой, когда воздух тих, земля тепла и звезды родятся, как снежные хлопья, и не падают. Воздух, правда, был тихий, солнце высокое и холодное. Позади нас в желобе дороги я видел следы наших полозьев и ямы от копыт коня Саймона. Впереди дорога терялась в сугробах. Папа щурился, как будто видел, а не знал, куда она идет. От коня Саймона шел пар. На сбруе висел лед. К пузу его прилипали снежные лепешки. Я боялся, что наст порежет ему колени, и хотел глотнуть из папиной бутылки. Большой Ханс как будто спал и дрожал во сне. Зад у меня болел как не знаю что.
Дорогу перегородил сугроб, и папа пустил Саймона в обход, там, где, по его расчету, не было изгороди. Папа думал вернуться потом на дорогу, но, когда мы объехали занос, я увидел, что это не имело смысла. Поперек дороги один за другим стояли высокие сугробы.
С какой это радости они нагородились? сказал папа.
Он заговорил впервые с тех пор, как велел мне сходить наверх и посмотреть, жив ли еще мальчишка Педерсенов. Живым он мне не показался, но я сказал, что, наверно, жив. Папа первым делом пошел за ружьем - не одевшись, в одном шлепанце, припадая на босую ногу, и понес его наверх, переломленное через локоть, дулом в землю. На заду ночной рубашки осталось темное пятно от виски, разлившегося по столу. У Ханса тоже было ружье и пистолет 11,43 миллиметра, который он украл на флоте. Ханс велел мне его зарядить и, когда я засунул его за пояс, сказал, что скорей всего он выстрелит и мне нечем будет жениться. Пистолет холодил мне живот, как ледышка, а ствол впивался.
Мама положила в мешок бутерброды и термос с кофе. Кофе будет холодный. И руки, когда стану есть, будут застывшими, даже если не сниму перчаток. Жевать будет больно. Горлышко термоса, если буду пить из него, будет холодное, я пролью на подбородок, и там кофе схватится льдом, а если из крышки, она прилипнет к губе, обожжет, как плохое виски, которое и слизнуть противно, а потом сорвет кожу.
Саймон попал в яму. Он не мог выбраться, напугался, и сани пошли боком. Мы ехали по насту, но сейчас правый полоз застрял в мягком снегу. Папа раздраженно хмыкал и успокаивал Саймона.
Вот дурость-то, сказал Ханс.
Он оступился. Не я же лошадь, черт.
Не знаю. Саймон только навоз толчет, сказал Ханс.
Папа аккуратно отпил.
Обойди и выведи его.
Йорге сидит с того боку.
Обойди и выведи его.
Сам. Сам обойди. Сам завел.
Обойди и выведи его.
Иногда снег казался голубым, как небо. Не знаю, что выглядело холоднее.
Да господи, пойду. Я с этого боку, сказал я.
Папаша твой с того боку, сказал Ханс.
Как-нибудь сам знаю, где я, сказал папа. Как-нибудь знаю, где нахожусь.
Да хватит вам, черт бы вас взял. Иду сейчас, сказал я.
Я сбросил одеяло и встал, но у меня все занемело. Ослепительность снега бросилась на меня и боль от окружающего пространства. Вылезая из саней, я ударился щиколоткой о железную скрепу. Боль пронзила ногу и отдалась во мне, как от топорища, когда неправильно ударишь. Я выругался и подождал перед тем, как спрыгнуть. Снег казался плотным и твердым, как цемент, и я ни о чем не мог думать, кроме боли.
Десять лет знаешь про эту скобу, сказал папа.
Снег доходил мне до паха. Пистолет впивался. Я побрел кругом ямы, стараясь идти на цыпочках, чтобы снег не доставал до паха, - но бесполезно.
На птицу хочешь выучиться? сказал Ханс.
Я взял коня Саймона за уздечку и стал тянуть и уговаривать. Папа ругался на меня сидя. Саймон лягался, брыкался и вдруг рванул. Правый полоз зарылся в снег. Сани развернуло, и левым боком они сильно ударили Саймона сзади под колени. Саймон вскинулся, вышиб копытом щепку из саней, а потом дернул вперед, запутав вожжи. Сани встали прямо, и правый полоз вырвался из снега. Папина бутылка покатилась. Стоя в снегу, я увидел, как он пытался ее поймать. Саймон пошел вперед. Сани боком сползли в яму, вытоптанную Саймоном, и левый полоз поднялся над снегом. Саймон остановился, хотя папа упустил вожжи и только держался за сани и кричал про бутылку. Снег лез мне в глаза и за шиворот.
С какой это радости он в яму полез? передразнил Ханс папу.
Где моя бутылка? спросил папа, глядя с саней во взрытый снег. Йорге, пойди найди мою бутылку. Она тут где-то в снег упала.
Я попробовал отгрести снег, стараясь, чтобы больше не набивался в карманы, в рукава и за шиворот.
Слезай и сам ищи. Твоя же бутылка.
Папа свесился с саней.
Если бы не был таким дураком безруким, она бы не упала. Где ты учился лошадь вести? Не у меня ты этой дурацкой ухватке научился. Видел я дураков, но такого безрукого дурака не видел.
Он обвел рукой кругом себя.
Бутылка где-то тут упала. Не могла далеко деться. Закупорена, слава богу. Ничего, не пропадет.
Снег залезал мне между лопаток. Пистолет выскользнул из-под пояса. Я боялся, что он выстрелит, как сказал Ханс. Я прижимал его к себе правой рукой, не пускал его в штанину. Мне это не нравилось. Папа кричал, где искать.
Ты ее прятал. Ты же мастер прятать. Ты и найди. Я не умею искать. Ты сам сказал.
Йорге, ты понимаешь, мне нужна бутылка.
Тогда слазь к черту и найди.
Она мне нужна, понимаешь?
Тогда слазь.
Если слезу - я не за бутылкой слезу. Я тебя макну и буду держать, пока не задохнешься, сопляк нахальный.
Я стал ногами расшвыривать снег.
Ханс смеялся.
Постромка порвалась, сказал он.
Чего тут, черт, смешного?
Говорил тебе, что она перетерлась.
Я раскидывал снег. Папа следил за моими ногами.
Черт. Не тут. Он показал. Ты, Ханс, про все лучше всех знаешь, сказал он, наблюдая за мной. Узнал какую ерунду - сразу другим говоришь. И тогда другие знают. И могут сделать то, что надо сделать, а тебе делать не придется... Не тут, черт, не тут. Так ведь, Ханс? А сам в сторонку? Ты глубже рой. Как я раньше не догадался? Сказал другому - и с плеч долой. Захребетник ты, вот кто. Мелко роешь, я говорю.
Не мое дело постромки чинить.
Эй, руками работай, руками. Не запачкаешь. И с навозом ты так всегда. Почему это не твое дело? Некогда, что ли? - все с овцами любовь крутишь? Там поищи. Там она должна. Да не там, не там.
Я постромки никогда не чинил.
Там и чинить было нечего, с тех пор как ты здесь. Йорге, кончай пистолет свой дурацкий на пипиську нанизывать, двумя руками работай.
Я замерз, па.
Я тоже. Поэтому и надо бутылку найти.
Если найду, дашь выпить?
Давно ли ты взрослым стал - не вчера ли?
Я уже пробовал, па.
Ха. Чего же? Ты слыхал, Ханс? Пробовал он. Заместо лекарства, как мать говорит? Это - спиртное, спиртное, Йорген Сегрен... Ха. Пробовал, говорит. Пробовал.
Па.
Пробовал он. Пробовал он. Пробовал он.
Па. Я замерз, па.
Может быть. Да слушай, черт, что ты мечешься, как курица дурацкая?
Все равно нам крышка, сказал Ханс.
Крышка - если бутылку не отыщем.
Тебе, может, и крышка. Тебе одному бутылка нужна. Нам с Йорге она не нужна, а старику горе, а? Пропала в снегу.
Перчатки у меня намокли. В рукава набился снег. И в башмаки уже забирался. Я остановился, чтобы выковырять, куда доставал, пальцем.
Может, мамин кофе еще не весь остыл.
Ишь ты. Да. Может. Только это мой кофе, парень. Я еще не пил. И даже не завтракал. Ну, чего встал? Давай. Йорге. Холодно же, черт.
Это я лучше твоего знаю. Ты там сидишь сухой, угрелся и командуешь; а я делаю, и снег ко мне набирается.
Ишь ты. Да. Это верно.
Папа откинулся назад и ухмыльнулся. Он потянул одеяло на себя, а Ханс потянул обратно.
Согреться легче, когда двигаешься, каждый знает. Что, не так, Ханс? Согреться легче, когда двигаешься, верно?
Ага, сказал Ханс. Если у тебя одеяла нет.
Понял, Йорге? Будешь шевелиться - хорошо тебе будет, тепло. Жалко, если ссака-то твоя застынет. И мозолей на сиденье не натрешь, если двигаешься. Так, Ханс?
Да.
Ханс-то знает. У него там сплошная мозоль.
Языком молоть не устал?
Нету ее нигде, па. Может, мамин кофе еще не весь остыл?
Что ты ноешь, ищи давай. Потопчись кругом, тебе говорят, и найди. Да поживей, слышишь? Пока не найдешь, в сани не сядешь.
Я стал прыгать, не очень быстро, а папа высморкался в пальцы.
Правду говорят, что от мороза сопли текут.
Если найду бутылку, затолкаю в снег. Ногой затолкаю в глубокий сугроб. Папа не узнает, где она. И в сани больше не сяду. Они все равно никуда не доедут, хотя идти далеко. Оглянувшись, я увидел в желобе дороги следы полозьев. Они сошлись до того, как пропали из виду. Дома мне будет тепло - есть зачем идти. Меня пугало бесконечное белое пространство. Придется идти опустив голову. Повсюду вокруг наметены сугробы. Не хотел я вовсе ехать к Педерсенам. Это Хансова затея и папина. Мне было просто холодно... холодно... и страшно, и тошно от снега. Вот найду ее и глубже затолкаю в снег. А позже, гораздо позже, как-нибудь весной, приду сюда, найду бутылку в талом снегу, влипшую в слякоть, как в тесто, спрячу за хлевом и стану выпивать, когда захочу. Достану настоящих сигарет, может десять пачек, и тоже спрячу. А однажды войду, папа почует, что от меня пахнет вином, и подумает, что я отыскал его заначку. Разозлится, как черт, и не найдет, что сказать. Весна - будет думать, что все уже выбрал, как он говорит, урожай собрал.
Я поглядел вокруг, нет ли какой приметы, чтобы запомнить место, но все ушло под снег. Только сугробы, да снежные ямины, да длинным желобом дорога со следами полозьев. Может, тут, где мы застряли, топкая яма. Весной тут встанет камыш и прилетят черные дрозды. А может, сперва будет слякоть, а потом высохнет и потрескается. Папа никогда не догадается, как я раздобыл бутылку. Однажды он чересчур обнаглеет, и я суну его башкой под насос или смажу по тощему заду полными вилами навоза. А Ханс чересчур заважничает, и его...
Я замерз, па.
Еще хуже, к свиньям, замерзнешь.
Нам все равно крышка, сказал Ханс. Никуда не доедем. Постромка порвалась.
Папа перестал наблюдать, как я топчусь в снегу. Он нахмурился на коня Саймона. Саймон стоял тихо, понурясь.
Саймон дрожит, сказал папа. Я забыл, что он взопрел. Такой холод - я и забыл.
Он сдернул с Ханса одеяло, как с кровати, и спрыгнул.
Ханс заорал, но папа его не слушал. Он накинул одеяло на Саймона.
Саймону нельзя стоять. Окоченеет.
Папа тихонько провел рукой по ногам Саймона.
Вроде сани его не ушибли.
Постромка порвана.
Потом Ханс поднялся. Он стал колотить себя по бокам и приплясывать.
Придется вести его домой, сказал он.
Куда домой? сказал папа и глянул на Ханса чудно, искоса. Идти далеко.
Можешь на нем ехать, сказал Ханс.
Тут папа совсем удивился и посмотрел на Ханса еще чуднее. Не похоже это было на Ханса. Чересчур холодно. От этого Ханс стал щедрым. От холода тоже есть польза.
Зачем?
Папа пробирался в снегу, похлопывал Саймона, но не спускал глаз с Ханса, как будто это Ханс мог лягнуть.
Ханс пустил длинную нетерпеливую струю.
Черт... постромка же.
Ханс говорил очень осторожно. Ханс ужасно замерз. Нос у него был красный. У папы был белый, но не похож на отмороженный. Он был белый, как всегда, - как будто эта часть у него давно умерла. Я подумал, какого у меня цвета нос. У меня был больше и конец острее. Мамин нос, сказала мама. Я весь был больше папы. И выше Ханса. Я ущипнул себя за нос, но перчатка была мокрая, и я ничего не почувствовал, кроме того, что больно от щипка. Значит, не особенно застыл. Ханс показывал на концы постромки, волочившиеся по снегу.
Свяжи ее, говорил папа.
Не будет держаться, качая головой, сказал Ханс.
Свяжи хорошенько, и будет.
На таком холоду хорошо не свяжется. Кожа затвердела.
Да нет, черт, не так затвердела.
Ну, она слишком толстая. Такую толстую не завяжу.
Завяжешь.
Оно вкось потянет.
Пускай вкось тянет.
Саймону сильно не вложиться, если вкось потянет.
Пускай старается как есть. Я тут сани не оставлю. Опять, чего доброго, заметет, пока я с новой постромкой вернусь. Или ты вернешься, а? Я, если домой приду, там и останусь и позавтракаю, хоть и к ужину приду. Если метель поднимется, я сюда не потащусь, чтобы замерзнуть, как мальчишка Педерсенов.
Да, сказал Ханс и кивнул. Заберем отсюда чертовы сани и Саймона домой, пока не окоченел. Я свяжу постромку.
Ханс слез, и я перестал пинать снег. Папа следил за Хансом из-за коня Саймона и улыбался, будто задумал какую-то пакость. Я полез было в сани, но папа закричал и велел мне искать дальше.
Может, найдется, когда сани стронем, сказал я.
Папа засмеялся, но не над моими словами. Он широко раскрыл рот, глядя на Ханса, и смеялся от души, хотя и тихо.
Да, может, найдется, сказал он и шлепнул Саймона покрепче. Может, и вправду.
Я не нашел бутылку, а Большой Ханс связал постромку. Ему пришлось снять перчатки, но связал он быстро, и я его за это зауважал. Папа повел Саймона, а Ханс подналег сзади. Сани вытащились из снега и вдруг пошли, заскользили. Раздался звук, как будто лопнула электрическая лампочка. По следу полоза расплылось коричневое пятно. Папа, широко расставив ноги и держась за уздечку, оглянулся на пятно.
Как же это? сказал он. Как же это?
А Большого Ханса разобрало. Он задрал ногу выше снега. Он ударил себя. Плечи у него затряслись. Он хватался за живот. Он качался взад-вперед. Ой... ой... ой, кричал он и держался за бока. По щекам его текли слезы. Ты... ты... ты, завывал он. Щеки у Ханса, нос и вся голова стали красные. Нашел... нашел... нашел, захлебывался он.
У папы все застыло. Белые волосы, торчавшие из-под шапки, казались твердыми, острыми и блестели, как снег. Большой Ханс не переставал смеяться. Я никогда не видел его таким веселым. Он ослаб, он спотыкался, а папа стоял как вкопанный. Ханс тяжело дышал, и грудь у него ходила ходуном.
1 2 3 4 5 6 7 8