Я подумал, что с нынешнего дня буду даже любить зиму. Я сел поближе, потянулся и зевнул. Хоть у него он и толще... я был здесь, а он в снегу. Я был доволен.
Теперь он был на ветру, на холоду теперь, и сонный, как я. Голову опустил, как, наверно, лошадь, и трясется в седле, уставший от всего, трясется сонный, с закрытыми глазами, и снег лежит на отяжелевших веках и на ресницах; и на волосах у него снег, и в рукавах, и за воротом, и в сапогах. Я был рад, что это он, а не я торчит на ветру один, как палка, и лошадь скорее всего уже стала, опустив голову, против метели, и не хотел бы я лежать там сейчас совсем один, в морозной белой темноте, умирать там один, чтобы меня засыпало, когда я еще пытаюсь дышать и знаю, что только весной медленно поднимусь на поверхность, а потом отмякну на молодом солнце и меня потревожат любопытные собаки.
Лошадь, наверно, стала, хотя прежнюю он заставил идти. Или и эту ему удастся гнать, пока она не падет, или сам не свалится, или что-нибудь не лопнет? Может и добраться до следующего дома. Может. До Карлсона или до Шмидта. Один раз уже добрался, хотя не полагалось бы ему и не было возможности. А добрался. Сейчас они с лошадью в глубоком снегу. И еще подсыплет. Еще наметет. Он в снегу сейчас, но еще может ехать и может доехать, потому что раз уже смог. Или он снежный житель. Живет там, как рыба в озере. Весной таких не бывает. Я сам себя удивил, когда засмеялся, - дом был такой пустой и ветер такой упорный, что это и за шум не считалось.
Я увидел, как он подъезжает к нашим яслям, лошадь проваливается позади них по колени. Я увидел, как он входит на кухню, из-за ветра его не слышно. Я увидел Ханса. Он сидел на кухне и пил, как папа пил - задирая бутылку. И мама была там, ее руки лежали на столе, как капкан. И мальчишка Педерсенов был тоже, голый, в муке, перепоясанный полотенцем, и с него капала вода и виски. Ханс наблюдал, наблюдал за грязными пальцами на ногах мальчишки - как наблюдал за мной, черными булавочными глазками, водя языком по зубам. Потом он увидит шапку, клетчатую куртку, перчатки, обхватившие ружье, и будет так же, как тогда, когда папа выбил у него ногой стакан, только на этот раз покатится по полу бутылка, выплевывая виски. Мама огорчится, что напачкали в ее кухне, встанет, помешает дрожащей ложкой тесто для печенья и поставит на плиту кофе.
Они исчезнут, как Педерсены. Он уберет их с глаз долой, по крайней мере на всю зиму. Но мальчишку оставит, потому что нас обменяли и мы оба в наших новых странах. Тогда почему он стоит там такой бледный, что я вижу сквозь него? Стреляй. Ну. Скорее. Стреляй.
Лошадь сделала круг. Он не знал дороги. Он не знал, что лошадь сделала. Он отпустил поводья, и поэтому лошадь сделала круг. Все было черное и белое, все одинаковое. Не было дороги. Не было следа. Лошадь сделала круг. Он не знал дороги. Был только снег, лошади до ляжек. Был только холод до костей да снег в глаза. Он не знал. Как он мог знать, что лошадь сделала круг? Как он мог править и погонять ее пятками, если некуда было ехать и все было черное и белое, все одинаковое? Конечно, лошадь сделала круг, конечно, он вернулся. У лошадей чутье. Хреновина это насчет лошадей. Нет, па, нет. У них чутье. Ханс сказал. Чутье. Ханс знает. Он прав. С пшеницей тогда был прав. Он сказал, ржа на ней, так и вышло. И насчет крыс был прав, что едят ботинки, они вс° едят, - и лошадь круг сделала. Это было давно. Да, па, пускай давно, но Ханс был прав - а тебе вообще откуда знать, ты пил все время... не летом... нет, па... не весной и не осенью... нет, па, зимой - и сейчас зима, и место твое в постели, вот и лежи и не разговаривай со мной, замолкни. Благодаря бутылке у меня бывала весна, а тебе тепло благодаря ему, который на лошади. Замолчи. Замолчи. Мне так хотелось кошку или собаку, еще с тех пор, когда был маленьким. Ты знаешь эти картинки у Ханса, девушек с большими коричневыми сосками, как бутылочные горлышки... Замолчи. Замолчи. Я горевать не буду. Ты теперь не человек. Твоя бутылка лопнула в снегу. Ее переехали сани, помнишь? Я горевать не буду. Ты сам всегда хотел меня убить, да, папа, ты. Я всегда мерз в твоем доме, па. Я тоже, Йорге. Нет. Это я мерз. Я был засыпан снегом. Даже летом иногда дрожал в тени дерева. И учти, папа, я тебя не трогал, нечего ко мне являться. Это он. Он, может даже, вернулся. О господи, только не это. Сделал круг. Просыпается. Сидит, трясется и думает, что лошадь идет дальше, а потом видит, что нет. Он ее каблуками, а она совсем стала. Он слезает и ведет ее прямо в хлев - а хлев, вон он, тот же самый, откуда он ее взял. В хлеву глаза у него привыкают и он видит что-то темное в той стороне, где дом должен быть, а метель минутами слабеет, и в такую минуту мелькает вроде бы что-то оранжевое, вроде бы огонек, и вроде бы я возле него, голову положил на локоть и почти сплю. Если бы мне дали собаку, я бы назвал ее Пастухом.
Я вскочил и побежал на кухню, вернулся с полдороги за пистолетом, потом побежал в чулан за ведром, которое тогда опрокинул с грохотом. Кран только засопел. Ковш в ведре под раковиной скрежетнул. Тогда я подбежал к камину и стал тыкать в него, расшвыривать поленья, потом замолотил по ним кочергой, так что искры полетели мне на волосы.
Я присел за большим креслом в углу, в стороне от камина. Потом вспомнил, что забыл пистолет на кухне. Босым ногам было больно. Комната была полна оранжевых отсветов и теней, все шевелилось. Ветер завывал, и дом скрипел, как лестница. Я был наедине со всем, что могло случиться. Я подумал, была ли у Педерсенов собака, у мальчишки Педерсенов была ли собака или кошка, а если была, то где она, и если бы я знал ее кличку и позвал - пришла ли бы она. Я стал думать про ее кличку так, как будто ее забыл. Я понимал, что все путаю, и напуган, и не в себе, и попробовал думать, черт возьми, снова и снова или, к дьяволу, или, наоборот, господи спаси, но ничего не выходило. То, что могло случиться, было передо мной, и я был наедине с этим.
У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок. Мама держала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У папы был бумажный мешок. Мы оба бежали прятаться. Мама держала меня за руку. У телеги было громадное колесо. Высокая лошадь махала хвостом. Мы оба бежали прятаться.
У папы был бумажный мешок. У телеги было громадное колесо. Мама держала меня за руку. У папы был бумажный мешок. Высокая лошадь махала хвостом. У телеги было громадное колесо. Мы оба бежали прятаться. Высокая лошадь махала хвостом. Мама держала меня за руку. Мы оба бежали прятаться. У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок. Мама держала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У папы был бумажный мешок. Мы оба бежали прятаться. У папы был бумажный мешок. Мы оба бежали прятаться.
Ветер улегся. Снег улегся. На снегу горело солнце. Камин остыл. Поленья были пепельные. Я оцепенело лежал на полу, подтянув колени, обняв себя руками. Огонь ушел в серое, пока я спал, ночь ушла, и я увидел, как плавает и мелькает пыль и оседает. Стены, ковер, мебель, все, что я видел с локтя, выглядело бледным и усталым, съежившимся, занемелым от холода. Было такое чувство, что всего этого я никогда не видел. Никогда не видел изнуренного утра, спитой, недужной зимней зари, комнаты, где вещи сложены на потом, а потом никто не приходит, и тихо оседающей пыли.
Я надел носки. Я не помнил, как вышел из-за кресла, - но когда-то, наверно, вышел. Я взял на кухне спички, из ящика возле камина газетные жгуты, сгреб золу в сторону и положил жгуты в камин. Сверху положил растопку - наверное, бывший ящик из-под апельсинов. Потом полено. Я поджег бумагу, она вспыхнула, заусеницы на растопке загнулись, стали красными и черными, и, когда я подул на нее, она наконец занялась. Я не стал греть руки, хотя огонь был близко; вместо этого я тер себе плечи и ноги и приплясывал, но ступни еще болели. Потом огонь зарычал. Еще полено. Оказалось, что я не могу свистнуть. Я немного погрел спину. Снаружи снег. Холмистый. В ложбинах между сугробами залегли длинные густые тени, макушки с востока были яркие. Немного согревшись, я обошел в носках дом; на лестнице носки цеплялись. Я заглянул под все кровати, во все чуланы, за каждый стол и стул. Вспомнил, что трубы замерзли. Взял из-под раковины ведро, оттеснил дверью сугроб на задней веранде и набрал ковшом снегу в ведро. Снег закрыл снеговика до плеч. Насос весь ушел под снег. Следов нигде не было.
Я затопил плиту и поставил чайник со снегом. Снега нужно много, а воды выходит всего ничего. Плита была черная, как уголь. Я вернулся к камину, подложил дров. Он уже гудел, и в комнате стало веселее - для этого всегда нужен огонь побольше. Я втиснул ноги в ботинки. У меня было предчувствие, что увижу лошадь.
Парадная дверь была не заперта. Да и все, наверно, двери. Он легко мог войти. Я забыл об этом. Но теперь понял, что не должен он был. Я засмеялся - послушать, как звучит смех. Еще раз. Хорошо.
Дорога исчезла. Заборы, кусты, старые машины - все, что могло быть на таком дворе, ушло под снег. Всюду был только холмистый снег с длинными полосами теней, с яркими твердыми макушками, которые вот-вот обломятся, но не обламываются, да мглистое солнце вставало, раскладывая оранжевые планки, словно поваленные снежные щиты. Он уехал в эту сторону, но нигде не отметилось, что он уехал, - ни черного бугорка в ложбине, ни руки, ни ноги, торчащей из сугроба наподобие ветки, сорванной ветром, ни конской головы, оголившейся, как камень; ни там, где педерсеновские заборы еще виднелись, не лежал он, скрючась, подле лошади с подогнутыми ногами, ни даже в тенях, у меня на глазах сокращавшихся, - ничего такого, что могло показаться твердым, и не из снега, и когда-то живым.
Я увидел окно, которое разбил. Дверь хлева была приоткрыта и завалена снегом. Дом отбрасывал узкую тень прямо к краю хлева, и она доставала до высокого сугроба, где рыл туннель Ханс. Еще вырос. После я протопчу к нему тропинку. Может, углублю туннель. Весь сугроб превращу в дупло. Время есть. Увидел и дубы, обдутые догола, веточки на сучьях твердые, как перья. Тропинку, которой я шел от хлева к дому, замело, и солнце ярко горело на ней. Где я стоял возле дома, ветер крутил и намел целую стену снега. Я повернул голову, и солнце сверкнуло на стволе папиного ружья. Снег покрыл его крутым холмом, только конец ствола торчал наружу, освещенный солнцем, и сверкнул мне прямо в глаза, когда я повернул туда голову. До весны с этим нечего было делать. Еще один снеговик, он растает. Я стал пробираться к парадной двери; передо мной на снегу плясало темное пятно. Сегодня было чистое большое небо.
Приятно было, что не надо отряхивать снег с башмаков, и огонь разговаривал приятно, и чайник спокойно шумел. Горевать было не нужно. Я оказался храбрым, и теперь я был свободен. Снег меня охранит. Я мог бы похоронить папу, и Педерсенов, и Ханса, и даже маму, если бы дал себе труд. Я не хотел сюда идти, но теперь не огорчался. Мальчишка и я, мы совершили храбрые дела, достойные того, чтобы их помнить. А о том, кто таинственно явился из снега и так славно все для нас двоих повернул... при мысли о нем я вспоминал, что меня учили чувствовать в церкви. Зима в конце концов забрала их всех, и я надеялся, что мальчишке так же тепло, как сейчас мне, тепло внутри и снаружи, что его так же обжигает, изнутри и снаружи, радость.



1 2 3 4 5 6 7 8