Пока ты тер, ты об этом не думал.
Щенок ты сопливый.
Ханс, Ханс, не надо, сказала мама.
Все равно. Сопливый, не сопливый - все равно, говорю. Я тебя спрашиваю - что ты будешь делать? Ты поверил. Ты это устроил. Что теперь будешь с этим делать? Смешно будет, если мальчишка умрет, пока мы тут сидим.
Йорге, сказала мама, страх какой... У Ханса в постели...
Ладно. А если... А если недотер, если мало тер и слабо, Ханс? А он умрет у тебя в постели? Ведь может. Он был холодный, я знаю. Смешно будет, потому что в желтых перчатках-то не умрет. Его убить не так легко будет.
Ханс не шевельнулся и ничего не сказал.
Не мне решать. Я его не спасал - ты сам сказал. Мне это все равно. А зачем ты тереть начал, если знал, что бросишь? Ведь это ужас будет - если мальчишка Педерсенов в такую даль шел через пургу, перепуганный, и замерз, а ты его тер, ты его спасал, чтобы он очухался и наплел тебе незнамо что, и ты поверил - а теперь ничего не станешь делать, а только с бутылкой обниматься. Это тебе не репей, так просто не отцепишь.
Он все равно молчал.
В погребах сильный холод. Но им-то с чего замерзнуть?
Я развалился на стуле. А Ханс так и сидел.
Им не с чего замерзнуть, так что отдыхай.
Стол, где его было видно, был грязный. Весь в воде и ошметках теста. Тесто в коричневых полосах, полотенца пустили краску. Повсюду желтоватые лужицы виски с водой. Что-то похожее на виски капало на пол и вместе с водой собиралось в лужу возле сброшенной одежды. Картонные ящики обмякли. Вокруг стола и печки жирные черные тропинки. Я удивлялся, что картон раскис так быстро. Ханс держался руками за стакан и бутылку, как за два столба.
Мама стала собирать вещи мальчишки. Она брала их по одной, пальцами за углы и края, поднимая рукав так, как поднимаешь летом плоскую кривую засохшую лапку мертвой лягушки, чтобы скинуть с дороги. Она брала их так, что они казались не людскими вещами, а животными, дохлыми, гнилыми земляными тварями. Она унесла их, а когда вернулась, я хотел сказать ей, чтобы похоронила их - быстро зарыла как-нибудь в снег, - но она испугала меня: она шла с растопыренными руками, и они дрожали, пальцы сгибались и разгибались, - двигалась, как комбайн между рядов.
Я отчетливо слышал капли, слышал, как глотает Ханс, как стекают со стола вода и виски. Слышал, как тает иней на окне и каплет на подоконник, а оттуда в сток. Ханс налил в стакан виски. Я посмотрел мимо Ханса: из двери за ним наблюдал папа. Глаза и нос у него были красные, а на ногах красные шлепанцы.
Что тут у вас с мальчишкой Педерсенов? спросил он.
Мама стояла позади него с тряпкой.
3
А про лошадь не подумал? сказал папа.
Лошадь? Где ему взять лошадь?
Где угодно - по дороге, мало ли где.
Мог он добраться на лошади?
На чем-то же добрался.
Не на лошади же.
Не пешком же.
Я не говорю, что вообще добрался. Хоть на чем.
Лошади не могут заблудиться.
Нет, могут.
У них чутье.
Хреновина это, насчет лошадей.
В метель лошадь приходит домой.
Вон что.
Отпустишь ее - она придет домой.
Вон что.
Если украл лошадь и отпустишь, она привезет тебя, откуда украл.
Тогда, значит, не могла показать ему дорогу.
Тогда, значит, правил.
И знал, куда едет.
Ага - и приехал туда.
Если у него лошадь была.
Да, если лошадь была.
Если лошадь украл до метели и сколько-то на ней проехал, тогда, когда снег пошел, лошадь была уже далеко и не знала, в какой стороне дом.
У них чутье страшенное.
Хреновина это...
Не все ли равно? Он добрался. Не все ли равно как? сказал Ханс.
Я рассуждаю, мог ли добраться, сказал папа.
А я тебе говорю, что добрался, сказал Ханс.
А я тебе доказываю, что не мог. Мальчишка все выдумал, говорю.
Лошадь станет. Встанет головой к ветру и станет.
Я видел, как задом вставали.
Всегда головой встают.
Он повернуть ее мог.
Если лаской и сам не испугавшись.
Пахарь же лаской.
Не всякий.
Не всякая возить на себе любит.
Не всякая и чужих любит.
Не всякая.
Какого черта, сказал Ханс.
Папа засмеялся. Я просто рассуждаю, сказал он. Просто рассуждаю, Ханс, и больше ничего.
Папа увидел бутылку. Сразу. Он моргал. Но бутылку приметил. И ее увидел, и стакан в руке у Ханса. Я думал, он что-то скажет. И Ханс думал. Он долго держал стакан на весу, чтобы никому не показалось, будто он боится, а потом поставил его небрежно, так, словно у него причины не было и держать стакан, и ставить причины не было, а просто взял и поставил не думая. Я усмехнулся, но он меня не видел или притворился, что не видел. Папа про бутылку молчал, хотя увидел ее сразу. Думаю, благодарить за это надо было мальчишку Педерсенов, хотя его и за бутылку надо было благодарить.
Сам виноват, что снеговых щитов нагородил, сказал папа. Вроде бы столько здесь живет, что мог бы лучше знать природу сил.
Педерсен просто любит приготовиться, па.
Ни черта. Готовиться он любит, засцыха. Готовится, готовится. Вечно готовится. И никогда не готов. Хоть бы раз. Прошлое лето, вместо того чтоб за полем смотреть, к саранче готовился. Дурак. Кому нужна саранча? Вот так ее и накличешь - вернее способа нет, - приготовиться к ней если.
Ерунда.
Ерунда? Ерунда, говоришь, Ханс?
Говорю, ерунда. Да.
Тоже любитель готовиться? Как Педерсен, а? Всю мошонку вон изморщил думаючи. Рассыпешь яду для миллиона, а? Знаешь, что выйдет? Два миллиона. Умные, ох они умные! Педерсен накликал саранчу. Прямо призывал. На колени падал, просил. А я? У меня тоже саранча. Теперь он снегу стал просить, на колени падал, руки ломал. Ну и готов он, скажи? А? К снегу? К большому снегу? Бывает кто готов к большому снегу? Ох и дурак же. Держал бы своего мальчишку за этими щитами. Какого лешего... какого... какого лешего сюда его послал? Человек свое племя соблюдать должен. Смотри, папа показал на окно. Видишь, видишь, что я тебе говорил - снег... все время снег.
А ты видел зиму, чтоб снегу не было?
А ты небось готов был.
Снег всегда идет.
Небось и к мальчишке Педерсенов был готов. Ждал его там, хрен свой остужал.
Папа засмеялся, а Ханс покраснел.
Педерсен дурак. Дурака учить - что мертвого лечить. Святой Пит за всю жизнь не понял, что с неба падает и с пшеницей приключается. Всю жизнь шею выворачивал, на облака смотрел. Не удосужился приглядеть за ребенком в метель. Ты теперь заместо него постараешься? Так ты еще больше дурак, чем он, - потому что толще.
Лицо у Ханса было красное и набухшее, как кожа вокруг занозы. Он протянул руку за стаканом. Папа сидел на углу кухонного стола и болтал ногой. Стакан стоял возле его колена. Ханс протянул руку и взял стакан. Папа смотрел, болтая ногой, и смеялся.
Хочешь попить моего виски, Ханс?
Да.
Вежливый бы спросил.
Я не спрашиваю, сказал Ханс и наклонил бутылку.
Я, пожалуй, испеку печенье, сказала мама.
Ханс поглядел на нее, наклонив бутылку. Не налил.
Печенье, ма? спросил я.
Чтобы к мистеру Педерсену не с пустыми руками - а то у меня ничего нет.
Ханс выпрямил бутылку.
Тут вот о чем надо рассудить, сказал он и заулыбался. Почему Педерсен мальчишку у нас не ищет?
А чего ему искать?
Ханс подмигнул мне сквозь стакан. Мигай не мигай, друга из меня не сделаешь.
А чего не искать? Мы ближе всех. Тут бы не было мальчишки - попросил бы помочь искать.
Как же, допросится.
Но он не приехал. Почему - рассуди-ка?
Об этом не хочу рассуждать.
По-моему, тут есть о чем рассудить, если не торопиться.
Нет о чем.
Нет о чем?
Педерсен дурак.
Это ты любишь говорить. Это я часто слышал. Ладно, пускай дурак. Сколько, по-твоему, он будет бродить, искать, пока сюда не заглянет?
Долго будет. Может, долго будет.
Мальчишка-то давно пропал.
Папа разгладил ночную рубашку на колене. На нем была полосатая.
Долго - это сколько долго? сказал Ханс. Мальчишка-то пропал...
Теперь уж Педерсен скоро явится, сказал папа.
А если не явится?
Что значит - если не явится? Значит, не явится. Ну и не явится. Мне один черт. Не явится так не явится. Меня это не касается.
Ага, сказал Большой Ханс. Ага.
Папа сложил на груди руки, как судья. Покачал ногой. Где ты нашел бутылку?
Ханс поболтал ею.
Прятать ты мастер, а?
Вопросы я спрашиваю. Где ты ее нашел?
Ханс был очень собой доволен.
Я не нашел.
Йорге, ты. Папа пожевал губу. Ты, значит, проныра.
Он не смотрел на меня и разговаривал как будто совсем не со мной. Так, словно меня тут не было и он рассуждал вслух. Спит он или проснувшись - меня этим не обмануть.
Это не я, па.
Я хотел показать Хансу, чтоб он заткнулся, но он был чересчур доволен собой и не обращал внимания.
Маленький Ханс не дурак, сказал Большой Ханс.
Нет.
Теперь папа не обращал на меня внимания.
Хотя зовут так же, сказал папа.
Тогда почему его тут нет? Он бы тоже искал. Почему его тут нет?
Ой, совсем забыла про Маленького Ханса, сказала мама и быстро взяла из буфета миску.
Хед, что ты там затеваешь? спросил папа.
Да печенье.
Печенье? На кой черт? Печенье. Я не хочу печенья. Кофе свари. Стоишь тут как столб.
Для Педерсена и Маленького Ханса. Придут, захотят печенья и кофе - и бузинное желе поставлю. Спасибо, что напомнил про кофе, Магнус.
Кто нашел бутылку?
Она загребла муки из ларя.
Папа сидел, качал ногой. Теперь перестал качать и встал.
Кто ее нашел? Кто ее нашел? Черт возьми, кто ее нашел? Который из них?
Мама пыталась отмерить муку, но руки у нее дрожали. Мука сползла с совка, просыпалась на край миски, и я подумал: ага, ты бы убежала, у тебя руки дрожат.
Ты бы у Йорге спросил, сказал Большой Ханс.
Как же я ненавидел его: на меня сваливает, трус. А у него ручищи толстые.
Этот сопливый-то? сказал папа.
Ханс засмеялся так, что у него заколыхалась грудь.
Что я спрятал, он в жизни не найдет.
Это ты прав, сказал Ханс.
Найду, сказал я. Нашел.
Врет ведь, а, Ханс? Ты нашел.
Папа, почему-то довольный, снова сел на угол стола. Кого он сейчас больше ненавидел - Ханса или меня?
Я не говорил, что Йорге нашел.
У меня врун работает. Вор и врун. Зачем я вруна держу? Видно, присох к нему, вон какое личико красивое. Но зачем я вора держу... глаза бегают, как шустрые козявки... Зачем?
Я не такой, как ты. Не пью целый день, чтобы ночь отсыпаться и еще полдня дрыхнуть, не загаживаю твою постель, и твою комнату, и полдома.
Ты тоже свое полежал. Маленький Ханс вдвое меньше тебя, а толку от него вдвое больше. У тебя - у тебя писька маленькая.
Папа говорил неразборчиво.
Так что скажешь про Маленького Ханса? Маленький Ханс не пришел. У Педерсенов, думаю, сильно беспокоятся: узнать бы что-нибудь не помешало, а? Но Педерсен не пришел. Маленький Ханс не пришел. Там сугробов тысяча. Мальчишка мог в любом утонуть. Если кто и видел его, то мы, а если и мы не видели, то до весны уж никто не увидит или пока ветер не переменится, а это вряд ли. А спросить никто не пришел. Довольно странно, я скажу.
Что же ты за паразит такой, сказал папа.
Я просто рассуждаю, и все.
Где ты ее нашел?
Я забыл. Хорошо, что напомнил. Мне выпить пора.
Где?
Прятальщик ты знатный, сказал Ханс.
Я спрашиваю. Где?
Не я, сказано тебе. Я не нашел. Йорге тоже не нашел.
Ты паразит, Ханс, сказал я.
Она вылупилась, сказал Ханс. Как тот, которого ветром занесло. Вдруг, откуда ни возьмись. И она так. А может, ее мальчишка нашел - под пальто прятал.
Кто? заорал папа и вскочил.
Да Хед ее нашла. Прятать ни черта не умеешь - она ее мигом нашла. Сразу знала, где искать.
Заткнись, Ханс, сказал я.
Ханс наклонил бутылку.
Она небось давно знала, где спрятал. Может, про все знает, где они спрятаны. Ты не очень хитрый. А может, сама ее купила, а? И она не твоя вовсе, а?
Большой Ханс налил себе. Тогда папа выбил у него стакан ногой. Папин тапок взлетел, пронесся мимо головы Ханса и отскочил от стены. Стакан не разбился. Он упал возле раковины и покатился к маминой ноге, оставляя тонкий след. Над совком взвилось белое облачко. Виски выплеснулось на рубашку Ханса, на стену, на буфеты и разлилось там, где упал стакан.
Мама стояла, обхватив себя руками. Вид у нее был слабый, она дышала с присвистом и стонала.
Ладно, сказал папа, поедем. Прямо сейчас, Ханс. Надеюсь, ты получишь пулю в брюхо. Йорге, сходи наверх, посмотри, жив ли еще паршивец.
Ханс тер пятна на рубашке и облизывал губы, когда я шмыгнул мимо папы и вышел.
Часть вторая
1
Ветра не было никакого. Сбруя скрипела, дерево скрипело, полозья издавали такой звук, как пила в мягком дереве, и все было белым вокруг ног коня Саймона. Папа держал вожжи между колен, и мы с ним и с Хансом жались друг к другу. Мы нагнули головы, стиснули ноги, и нам хотелось засунуть обе руки в один карман. Носом дышал только Ханс. Мне хотелось согреть зубы губами. Одеяло наше ни черта не грело. Под ним было не теплей, чем снаружи, и папа отпивал из бутылки, а потом ставил рядом с собой на сиденье.
Я старался удержать то чувство, с каким отправлялся - когда запрягали коня Саймона, когда мне было тепло и я решился поехать с ними по Северной Кукурузной дороге к Педерсену. Дорога поворачивает наискось и подходит к роще за его хлевом. Мы подумали, что можно поглядеть на дом оттуда. Я старался удержать то чувство, но тепла было столько же, сколько в ненагретой воде для ванны, и удержать его было трудно, как воду. Отправлялся я, чтобы совершить что-то необыкновенное и большое - как отправлялись рыцари, - что-то запоминающееся. Я воображал, как выхожу из хлева, вижу его со спины в кухне и борюсь с ним, валю его, стволом пистолета сшибаю с него вязаную шапку. Воображал, как выхожу из хлева, моргая от света, вижу его там, беру лопату и нападаю. Но это было раньше, когда мне было тепло и я совершал что-то большое, даже героическое и запоминающееся. А теперь не мог направить чувства на двор Педерсенов, на хлев Педерсенов и на веранду. Не мог увидеть там себя или его. Я мог увидеть его только там, где меня самого уже не было, - у нас на кухне, и дуло его ружья медленно ходило вверх-вниз перед маминым лицом, а мама отмахивалась от него и в то же время боялась шевельнуться, чтобы оно не выстрелило.
1 2 3 4 5 6 7 8