Эй ты, донец! – Царь живо указал на есаула Порошина. – Подыми-ка письмо, прочти-ка поскладнее, пограмотнее. Бояре тем временем освежатся, освободятся и, глядишь, еще думать начнут. Меня-то вы освежили малость, едва богу душу не отдал. А теперь пора… Мне с ними надо совет держать. А вы, донцы, сами писали еже письмо на Дону, сами и читайте его.
Бояре злобно пронизали взглядами есаула Порошина, который поднимал с пола бумагу. Василий Атарский знал, что это письмо писал на Дону сам есаул Федька Порошин, ведающий канцелярией, что он сам оставил его там только затем, чтобы оно пришло позже их приезда в Москву и снова напомнило царю и боярам о тех грозных и тяжелых днях, которые пережили казаки.
Порошин стал читать письмо внятно и громко, особо выделяя те слова, которые имели наибольший смысл и большее значение. Голос его, чистый и ровный, звучал под сводами палаты то необычайно грозно и сильно, то мягко и милостиво.
– «Осиянный царь! Освященный собором государь! Да не осквернятся перед тобою наши души казачьи и во веки веков. Ослиные уши да пускай не слышат нас… Они по всякий день останутся осмеянными народом русским, самим великим царем и всевышним богом!»
Бояре вздрогнули, засверкали злыми глазами, заерзали на лавках. Такие слова им не по нраву пришлись. Они поняли, что есаул, кроме писаных, вставлял свои слова, чернившие больших бояр.
– «Возьми, государь, Азов! В Азове людям, защитникам твоим, ни пить, ни есть стало нечего! Они помирают голодной смертью! Они остались наги и босы, без глаз, без рук, без свинца и пороха, без приютства!»
Царь содрогался своим немощным телом.
– «В твоих силах, царь, – читал Порошин, – творить такие дивные чудеса, от которых ты можешь приобрести не токмо у русского, но и у многих народов, бессмертную славу, а у бога после земного царствования – царство небесное!»
Боярам стало невмоготу. Они застучали палками, закашляли, закричали:
– Почто завираешь? Почто…
– Эк, складно врет есаулишко…
– Разжалобил царя…
– Обласкал!
А Порошин читал письмо еще громче и еще строже:
– «Вели, государь, прислать в Азов своего воеводу!»
– Просит! – выкрикнул кто-то. – Заехали с жалобами к царю. В Столовую палату заехали!..
– «Пришли в Азов ратных людей!»
Василий Атарский потер руки.
– «Срок давно прошел!»
– Да ты, есаул, чего пугаешь нас? – с ехидством спросил Милославский. – Мы, казак, не пугливые люди, и царь наш тоже тебя не боится. Эко хватил!
– Я не хватил! Я читаю то, что пишет царю Донское войско. А пишет оно истинную правду, – отвечал Порошин.
Наум Васильев ободрил есаула теплым взглядом.
– Читай, дочитывай, скоморошище! – басисто сказал Илья Милославский. – Не дочитался бы до кремлевской плахи! Дело туда склоняешь. Читай!
– А ты, знатный и степенный боярин, не припугивай меня кремлевской плахой. Никому не ведомо, боярин, которому из нас она первой достанется!
– Скажи, помилуй! – всплеснув руками, закричал Милославский. – Экая дерзость! Да за такую дерзость языки раскаленными клещами рвут!
– Рвали уже, и знаем о том не только мы. На Дону о том всякий, старый и малый, знает. Савва Языков трудов для этого положил немало. Но тот был пристав, а ты же – боярин! Поставит тебя царь приставом, ну тогда и рви наши языки калеными клещами.
– Великий государь, – зло сказал Илья Милославский, обращаясь к царю. – Уйми сатанинскую вольницу, распустившуюся в твоих палатах. А не уймешь, я покину палату!
Царь, видно, не слышал тех слов, которые произнес боярин Милославский.
– Великий государь, уйми разбойника! – домогаясь своего, кричал Милославский. – Уйми вора!
– Уймись сам, боярин Милославский, – слабым голосом ответил царь. – Не озоруй. Пускай дочитает письмо.
– «Не будет воеводы, не будет ратного войска царского, не будет хлебных запасов, свинца и пороха, все разбредемся из города!»
– Опять пугает?! Бояре, что же это такое делается?
– Опять остервенел есаул! Орет-то как! Остепенись! Не подстрекай государя!..
– «Возьми Азов, царь-государь! Смилуйся!»
Подойдя к царю, есаул поклонился, отдал в его дрожащие руки донское письмо, отошел и стал на свое место рядом с атаманом. Царь отдал письмо Лихачеву.
В Столовой избе поднялся такой шум, что царь заткнул уши. Боярские лица перекосились, бороды тряслись. Боярские палки ходуном ходили по полу. Больше всех и злее всех кричал, надрывая глотку, боярин Милославский:
– Эко загнули: смилуйся! А смилуешься, что они с тобою, государем, сделают в тот же час? Воистину, сатаны, а не холопы царские. Холопы царские с такой вот гордыней, – он указал на Порошина, – любому человеку голову снимут, прирежут, где им захочется. Куда же ты смотришь, государь? Кому ты доверил стеречь нашу Русь?
Царь, склонив голову, слушал. А бояре еще громче кричали, прижав к стене Федьку Порошина, Томилу Бобырева и Наума Васильева.
– Не своего ли царя хотите поставить на Москве? – размахивал кулаками Милославский.
– Не атаманом ли хотите, волки лютые, избрать у себя на Дону великого князя и государя всея Руси Михаила Федоровича Романова? – запальчиво вопрошал другой боярин – Мстиславский. – Не в острог ли сами проситесь, воры?!
– Просят государя! – выкрикивал Борис Салтыков, ведавший Судным приказом. – Сажать вас надобно без суда в тюрьмы дальние. Мы с братом моим при блаженной памяти матушке государя Марфе Ивановне из-за вас же, донских казаков, в острогах сидели. Легко ли нам было? Не вызволила бы нас Марфа Ивановна, и по сю пору сидели бы.
– Сидели вы из-за Марьи Хлоповой, – резко сказал Наум Васильев, выйдя вперед. – Свой грех на нас не кладите! Вы-то и дворы чужие поджигали, и Хлопову стравили. Из-за вас все Хлопово родство в Сибирь сослали. Сами-то вы в то время к царской власти подбирались. Мы дело вашей измены знаем.
– Это мы-то? – затрясся Борис Салтыков, подняв высоко палку с острым наконечником. – Это мы-то? Бояре Салтыковы?!
– Да, вы, бояре Салтыковы! Москва вся знает. Хвостом да палкой поганый след не заметете! Не вас разве по указу царя и патриарха Филарета ссылали из Москвы в телегах? Не ты ли, Борис Салтыков, швырял деньги под ноги изголодавшемуся люду? Не ты ли кричал, наше-де не пропадет, вернемся, хватай деньгу!..
– Да смеешь ли ты так думать и говорить при самом государе? – неистово завопил Салтыков. – Да я тебя, знаешь ли ты, вор, разбойник, куда упеку?!
– Не упечешь. Гляди, сам у печи обваришься…
Царь снова почувствовал себя плохо, припомнив ссылку атамана Алеши Старого с казаками на Белоозеро. Ведь это из-за них же, из-за Салтыковых, все сделалось.
Есаул Порошин, никого не спрашивая, взял чашку с водой, омочил в ней веничек, покропил царя, подал чашу с вином, и царь с трудом глотнул из нее.
– Видал? – не своим голосом крикнул Илья Милославский, обращаясь к Мстиславскому и Салтыкову. – Какие царедворцы! А мы-то кто у царя? Кто мы такие?!
– Вы – бояре русские, – сказал Томила Бобырев. – Потише шумите. Аль не видите, что государю от вашего шуму дурно делается? Вы не только что нас, и царя не бережете. Помолчали бы хоть самое малое время.
– Откуда ты взялся, верзила? – спросил белобородый, долго молчавший кряжистый и суровый боярин, тесть царя, Лука Стрешнев. – Куда нос суешь? Бояре кричат, а ты молчи!
– Как так – молчи? Ты же спрашиваешь, боярин, откуда я, кто я такой? Я должен тебе ответить. Родом я с Валуек, Томила Бобырев. Федор Федорович Лихачев знает меня. И государь знает меня. Платье на мне видишь? Так вот, сие платье дарил мне сам великий государь Михаил Федорович! А ты кто такой тут будешь? Ты что-то меньше других кричишь. Видно, дело до тебя здесь вовсе малое. Вон, гляди, как другие бояре кричат, уши трещат да лопаются. Они-то при царском дворе, знать, посильнее тебя будут… Мстиславские, Милославские, Прозоровские… Какие там у вас еще есть?.. Крикуны.
Томила Бобырев озадачил боярина Луку Стрешнева. Он не знал, что ему ответить, но потом тихо взял Томилу за руку и отвел в сторону. Там ему и сказал, кто он такой.
– Тесть царя?! – удивился Томила. – Так ты возьми да и уйми их. Эдак они скоро и трон перевернут, только дай им волю. Мы же за делом царским приехали. А они? Матюжатся, палками стучат, царя ни во что не ставят. А мы за царя и помереть все готовы. Головы свои положим за него. Против его ворогов мы насмерть стоять будем. Мы ж сила государская на Дону. Мы стража царя. А они?!!
– Потише… – сказал Лука Стрешнев. – Кажись, государь очнулся.
Царь пришел в себя и, несмотря на слабость, опять отказался идти в опочивальню.
– Уймитесь, – сказал он тихим голосом. – Набаламутили, накричали, пора бы и перестать. Дело у нас важное. Тянуть с тем делом никак нельзя.
Все притихли.
Царь говорил, что все надо обдумать трезво, прийти к единому мнению, прямо смотреть правде в глаза. И вдруг посреди его речи широкая дверь Столовой палаты раскрылась с грохотом и с шумом. На пороге показался знатный боярин Никита Иванович Одоевский. Был он в распахнутой золотной шубе на соболях, которую пожаловал ему царь за астраханскую службу, поименовав его «Астраханским».
Румян, темно-рус, с окладистой бородой, ввалился он в палату, словно с соколиной охоты. Пошатываясь всем своим огромным телом, он остановился, расставив широко ноги, присмотрелся ко всем, наотмашь откинул в сторону посох с золотым набалдашником и со злостью сказал густым басом:
– Как же это вы, бояре, дворяне и прочая, и прочая… не известили Никиту, что на Москве гостят донские казаки? Ловко ли? Будто и не так далече живу, в Китай-городе, в переулке с Никольской на Ильинку, а позабыли. Да ведь я-то, бояре, буде вам впредь ведомо, живу рядом с домом тестя моего Федора Ивановича Шереметева… Забыли? Астраханского наместника забыли. Негоже это, бояре, негоже! Такую обиду сносить впредь не стану! Я всегда снаряжал вина при государе, бывал рындою на больших встречах, а ныне насмешку надо мною сотворили? Глядите: Федор Иванович Шереметев в Столовой палате, а меня, боярина не из последних бояр, тут нету? Как так??
Все знали, что Никита – человек прегордый, страха божьего в сердце не имеет. Знали и в Москве, и в Астрахани, что Никита Одоевский жаден, мужиков кнутами до смерти бьет, за всякое малое дело порет, людей не сочтешь сколько сморил голодом! Никита – матершинник, ко всем беспощаден, властолюбив, жесток. С его вотчин крестьяне бегут куда только глаза глядят.
– Мать моя, Агафья Игнатьевна, из рода Татищевых, – стал напоминать свое место и родословную боярин. – Евдокия Федоровна, жена моя, дочь Федора Ивановича Шереметева. Мать Евдокии Федоровны – Ирина Борисовна Шереметева, урожденная княжна Черкасская, была племянницей патриарха Филарета Никитича Романова, а отец Евдокии Федоровны – Борис Кембулатович Черкасской – женат на сестре Филарета Никитича Романова – Марфе Никитичне Романовой-Юрьевой! Жена моя, Евдокия Федоровна, внучатая сестра царевича Алексея Михайловича, а царь, Михаил Федорович, мой дядя! И как же это вы, бояре, Никиту с небес на землю кинули?! Кто посмел поставить меня ниже всех?! Не думный ли дьяк, Федор Федорович Лихачев?
– Да ты, Никитушка, не местничайся, – заговорил Федор Иванович Шереметев, – оплошка вышла…
– Не озоруй, Никитушка, – говорил Лука Стрешнев, – поостынь малость. Все уладится. Твое место за тобой всегда останется.
– «Останется!» – закричал, кривляясь, Одоевский. – Доживу вот лет до ста – сосчитаюсь местами со многими. Ошельмовали, ошалелые! Обошли!
Долго упрашивали боярина, чтобы он угомонился, поостыл, забыл нечаянную обиду. Но он бушевал оттого еще больше. Потом спросил, по какому делу собрались в Столовой палате. Ему сказали. И он стал вглядываться в лица Томилы Бобырева, Наума Васильева, а увидев Порошина, грозно крикнул:
– Так вот по каковой причине бояре позабыли позвать меня в Столовую палату! Чтоб скрыть от меня беглого Федьку Порошина! Вот где ты объявился! Давно ищу птицу залетную. Где же ты пропадал, тварь несчастная?.. Печати белого воска тебе доверял, канцелярии обучал, к канцелярии приставил, польской истории учил, славянские книги давал тебе, холопу, читать, обучал тебя всяким мудреным грамотам. А ты, дьявол огненный, взял да сбежал на Дон, переняв и постигнув многие науки. Почто ты сбежал, стервь поганая?
– Сбежал от работы вечной, от твоего злодейства лютого, от подневольной жизни, – сказал Порошин.
– От подневольной жизни? – буйной грозой обрушился на есаула боярин. – На кол посажу! На костре сожгу! В Сибири сгною, падаль черная! – и бросился на Порошина. Широко размахнувшись посохом, боярин хотел вонзить острие в широкую грудь холопа. От его яростного крика, казалось, стены палаты вздрогнули. Но по дрогнула рука у Томилы Бобырева, который стоял рядом с обезумевшим боярином. Он схватил своими ручищами боярина за грудь, поднял его вместе с посохом и бросил на пол.
– Убью! – сказал Томила Бобырев. – Убью. Пускай мне Сибирь будет могилой, но я не дам есаула Порошина в обиду. В царской палате прибью тебя, собака!
– Выдай мне холопа, государь! – взмолился боярин, стараясь подняться с пола.
– С Дона выдачи беглых нет, – сказал Томила. – Государь в том не волен!
Царь сказал:
– Боярин, поднимись. Не твори непотребное. С Дона выдачи нет. Выдать холопа тебе не в моей власти. Да ты, боярин, позабыл, видно, что они у нас послы с Дона. Они значатся у нас в Посольском приказе, живут на Посольском дворе. А с послами мы расправляться самочинно не вправе.
Боярин встал, со злостью отряхнулся, и с его астраханской шубы посыпались серебряные и золотые пуговицы.
– Что же это делается у нас на Москве? – разводя руками, тихо спросил боярин. – Великий государь держит руку Дона?
– Порядок держит, – сказал царь. – Как быть нам, бояре? Держать нам Азов за собою или не держать?
Одни сказали:
– Держать в твоей вотчине. Послать туда ратных людей, дать деньги.
Другие сказали:
– Азов брать на себя не следует. Враждовать с султаном не время. Пускай казаки дерутся сами с турками и татарами, живут там сами по себе и кормятся как раньше кормились.
Третьи сказали:
– Денег им не давать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51