«А вдруг, – сказал Костя, – они связаны с этим делом?»
Историю с расчлененкой своими словами не называли.
«Они связаны, а мы – нет», – отрезала тогда Катя. Но взглянула, ожидая спора. Костя был так явно прав, что спорить не стал.
Работать Касаткин бросил. Два раза «Это Самое» вышло без Костиных ресторанов. К воскресенью 21-го Костя начал было что-то выжимать из себя, но был избит абрамовскими и потерял силы и, главное, вдохновение. А к 28 февраля он и компьютера не включил.
Аппетит он тоже потерял. На мясо не мог смотреть.
Незаслуженный позор не давал покоя.
В каком-то смысле это было неплохо. Изгнанного за правду мзда ждала большая.
Но правда требовалась больше, чем мзда и даже ресторанный Костин хлеб насущный.
Милиционеры, разумеется, приходили.
Новым участковым был вызванный с пенсии отставник, майор Дядьков. Работал участковым тут же, но давно. В ту пору Митино кишело шпаной. На улице после восьми вечера с чужаков срывали шапки. Митинских барышень кавалеры из других районов провожали до метро «Тушинская». Дальше, до дома, барышни катили на автобусе одни.
Вторым был районный следователь Вячеслав Костиков, невысокий молодой человек, тоже новый. Прибыл он из Владимирского УВД, где не платили зарплату. Владимирские милиционеры пикетировали. Ко­стиков постоял в пикете, потом уволился и перевелся в Подмосковье. На нем были спортивные брючки с пузырями на коленях, будто он только с поезда, и пилотская куртка, затянутая внизу на ремешки.
Косте, впрочем, они оба понравились. Придирался он к возрасту участкового и ремешкам шустрого следователя больше от ревности. Он, Касаткин, здоровый умный мужик, не в состоянии защитить местных баб и подростков.
Костиков с Дядьковым обошли весь этаж. Побывали практически у всех, кроме Миры Львовны. Последнее время Мира дневала и ночевала в больнице. Было много больных. Прямо из больницы ездила ставить опыты в свою ЛЭК.
К Косте с Катей пришли уже на закуску. Оказалось, быстрый Костиков всё успел.
Он поговорил практически со всеми. Относительно обстоятельств преступления никто ничего определенного не знал, но самих пропавших знали. С их этажом были связаны все шестеро. Ваняев ходил к Егорке, Петраков по материным поручениям – к Нинке, Маша с Дашей сидели на лестнице, Олег брал у Харчихи пирожки на продажу, Антон посещал мать, а Таечка проживала.
Были ль у Костикова зацепки для следствия, неизвестно. Видимо, нет. К мусорным бакам ходили все, но никто особенно не крутился.
Костиков сидел у Кости с Катей с загадочным видом, но не хотел уходить. Как бы просил: ну же, давай, колись.
Костя кололся, как мог. Но Костины сведения ничего нового не добавили. Маша с Дашей сторожили его некоторое время, как фаны, у подъезда и на лестнице. С Таечкой говорил о дороговизне. Антона благословлял за Катин школьный оклад, теперь бывший. Олега знал в лицо, с парнями здоровался.
После ухода Дядькова и Костикова Костя решил, что ничем он не слабей их, разве что ходит в куртке без ремешков-затяжек.
Надо было выбираться из кошмара. Дело не в самолюбии, а в принципе. Бежать, как крыса с корабля, предать ближних – позор. Бойкот общества легче угрызений Иуды.
Костиков, человек свежий и болтливый, сказал, что и так уже пять тысяч трупов за окружной лежит. Новые – тоже гиблое дело.
Но Костя жил, так сказать, на месте преступления. Он мог почуять криминал. Правда, исчезновение всех
было как-то связано с автобусом. Таечка каталась на оптовку. След Маши с Дашей вел к «трем семеркам». Олег сидел на остановке в киоске. Ваняев с Петраковым уехали к метро. Антон от метро не приехал. На их этаже бывали, однако, они все. Таи Кисюк след оборвался в рассыпанной у мусоропровода хлорке.
Но Харчиха пирожками связала их этаж вообще с половиной Москвы.
Что-то было общее еще, но что именно – от Кости ускользало.
Мускулистые Ваняев и Петраков, верзила Олег, толстушки Маша с Дашей, сладкая дурочка Таечка, вальяжный усач Антон. Ушинского, впрочем, хоронить рано.
Все были молоды. В меру плутоваты и в меру простодушны. Не семи пядей во лбу и не богомольцы-праведники.
Объединяло их одно: принадлежность к новому поколению и здоровье.
Костя думал и нервно тянулся пожевать. Но есть харчихины пирожки он больше не мог. Зуб от удара каблуком еще шатался и начинку, даже мягкую, не брал. Пережевывать одной стороной раздражало. Костя глотал чай.
Главное побуждение потрошителя – если не психопатия, то деньги. Убийца один у всех шести. Корысть, следовательно, – одна.
Психопаты на этаже есть. Тихий Митя и крутой Егор.
А вот жить хорошо охота не только психопатам.
Могли ограбить. Нищие польстились бы и на гроши.
Могли найтись дельцы – торговцы человеческими органами.
Могли фанатики из секты ради новых адептов принести кровавые жертвы.
Всё это было реальностью. Кто реалист, тот и жил, пусть он фантастический циник, монстр, мясник.
Кто мечтатель – деградировал. Жиринский делал вид, что ученый, а сам от отчаяния набивал кишки.
Кто же был этим самым «реалистом»?
Впечатление, что здесь – вся мировая грязь помоек, овощехранилищ, подвалов часовен и пепелищ пришоссейных пикников.
Трудно дышалось одним воздухом со скотом. Все стало отвратительным. Костя не писал, не читал, не гулял, не ел. Слушал беседу священника по радио, в остальное время лежал, прикрыв глаза почтенными «Известиями». Однажды, разлепив одно веко, машинально прочел заметку, как журналистка изловила маньяка, насиловавшего женщин: караулила в парке и выследила.
Парка в Митино не имелось, имелся лес за кладби­щем. Но Костя жил среди людей. Сбежать им было некуда. Косте – было куда. Но он – не Иуда.
20
МЕТЕОЧУВСТВИТЕЛЪНОСТЪ
Костя собрался выяснить, что за тхеквондо у «докторов».
Но, пока раздумывал и решался, его потянуло к воскресшему Жиринскому.
Жирный не представлял опасности. Был беспомощный, наркотически, зависимый от еды, но смотрел понимающе. С ним хотелось говорить.
И потом харчихины слова о «черной мясе» свербили Касаткина. А ведь Жирный был спецом по старине. И любил он древних психов, будто жил не в трудовом Митино, а в праздном Риме.
– Не ходи, – сказала Катя.
– Почему?
– Он ненормальный.
– А кто нормальный? – сказал Костя и вышел.
Жирный, как всегда, сидел дома, но похудел.
Его толщина странно зависела от внешней атмосферы. Стоило случиться несчастью – Лёва разбухал. Все хорошо – истощался.
Эта, так сказать, метеочувствительность была, конечно, психопатского происхождения. Она напоминала истерию со стигматами. Стигматы у истериков, как известно, даже кровоточили, будто действительно от гвоздей.
Бобыль оказался чутче газет и барометра.
С этой осени до зимы, по мере исчезновения людей, Жиринский раздувался и раздувался, и стал как насосавшийся клоп.
Костя помнил, что недавно, когда пили чай у Беленького, Жирный еле влез в дверь, выставив вперед руки.
В трагическое воскресенье он чуть не задохнулся от блинов. Поправившись, похудел.
Жиринский тыкал в компьютерные клавиши, сидя боком к двери. В профиль видно было, как обвисли живот и зад, хотя с новой тревогой о пропавшем Ушинском они стали уже припухать. Оклемался, видимо, после больницы.
Пол был липкий, потолок в подтеках, но книги покрывали стены аккуратно и сплошь. Корешки – и старые твердые, и новые мягкие.
– Все сидите? – сказал Костя.
– Почему сижу. И хожу. Гуляю.
– Один?
– А с кем же еще? – очки жутко блеснули. – С Поволяйкой, что ли?
– Не боитесь?
– Чего?
– Последних событий.
– Не боюсь.
– Вы крутой?
– Не ерничайте, Костя. Кому я нужен?
– А Ваняев с Петраковым, а Маша с Дашей – кому?
– Кому-кому. Нет, Костя, из меня только клей варить. На мясо я не гожусь.
– При чем здесь мясо? Сами ж говорили – чеченцы.
– Чеченцам нужна рабсила. А тут мертвечина, причем обрезки.
Он отодвинул свой ноутбук и положил на стол все десять пухлых пальчиков, словно говорил: вот он я весь.
– Но зачем?
– У каждого свои сласти, – сказал Жиринский и отвернул лицо.
– Знать бы эти сласти, можно было б схватить за руку.
– Зачем? У вас свое мясо, и тоже с наваром. Он подпер лицо руками и теперь косился на Касаткина сквозь раздвинутые пальцы. Глаз не видать.
– Харчиха говорила, что это школьные тхеквондисты устраивают черные мессы. Что думаете, Лёва?
– А ничего, – сказал он, глядя на миску на краю стола. – Есть будете?
– Не-а. У меня зуб.
– Давайте.
Он снял тарелку с миски. В миске были беляши и булочки. Рядом стояли стакан, термос, варенье и банка кофе.
Жирный дал Косте стакан и взял себе термосный стаканчик и булочку. Налил. Макнул половину булки и откусил.
– Так что за месса, Лёва?
– Это не ко мне. У меня в древнем мире – пир.
– А в новом?
– Новый – не моя тема.
– Не ваша, а вон у вас Канты с Фрейдами.
– Канты ни при чем. Они приличные, молились.
– А неприличные что делали?
– Ну, ставили на четвереньки голую бабу. На ней, с вашего позволения, – дары… Да нет, Костя. В наше время, христиане…
– Эти – «доктора».
– Ну, все равно, люди, белые,
– «Черные». И шефы – японцы. Лёва взял беляш.
– По-вашему, Костя, виноват ритуал?
– А что? Овец взяли упитанных. И красавчик Антон пропал.
– И Антоша Ушинский, полагаете вы, – новый Андрюша Ющинский? И отрезал ему голову новый Бейлис? Может, Беленький Петр Яковлевич?
Костя криво улыбнулся странному совпадению имен.
– Нет, – убеждал Лёва, – жертва – дело серьезное. В четвертом, знаете ли, веке у священника вино и хлеб превратились в кровь и мясо. И обратно не превратились. Медики проверили. Оказалось: мясо из сердца и кровь. И вообще… для ритуала одного человека мало.
– Но ведь практикуют жертвоприношение хлысты, к примеру.
– Практикуют. Но нужен коллектив.
– С коллективом у нас хорошо.
– Верующих.
– С этим хуже.
– Я вам, Костя, вот что скажу. Самые знаменитые сатанисты – самые нравственные люди. Антон Лавей, их отец-основатель, вообще служил в полиции. Есть, конечно, практикующие. Но кто практикует – не раскидывает останки по мусорным бакам. А тут расчленили для удовольствия. С коллективом не тот кайф. Действовал одиночка.
И еще булочку. Макнул и сунул в рот всю.
– Допустим, – сказал Костя, – но у нас одиночки – весь этаж. Где Митя берет деньги колоться? И Чемодан всюду рыщет со своим чемоданчиком. Струков тоже – хмырь. Живут полузаконно.
– А кто – не полу? У всех, мой милый, есть, что скрыть. – И еще беляш.
– Но не трупы же.
– Почему. – Булочку. – Существование – тоска. С тоски до всего дойдешь. – Булочку. – А впрочем, может, вы и правы, – прожевав, вдруг сказал он научным голосом. – Ритуалы – свои у каждой эпохи. Беленький-старший, моясь в бане, расстреливал пару икон.
Жиринский впитал в булки весь кофе и долил из термоса в стаканчик.
– А другое не допускаете? – осторожно спросил Костя.
– Допускаю, допускаю, всё я допускаю. – Жиринский поднес к губам банку с вареньем и закрыл глаза.
Костя понял, что пора уходить.
Если не считать кофе и булок, визит был на пользу. Возникло новое наблюдение. «Да, – рассуждал Костя, идя по коридору, – у всех есть, что скрыть. Кто прячет заработок, а кто – нутро, а кто и то и то. Снаружи умный, внутри безумный. Следовательно…»
За спиной, из-за Жиринской двери, раздался нечеловеческий звук.
Костя побежал назад и остановился на пороге. Дверь была не заперта. Он вошел и заглянул в щелку в ванную.
Над унитазом Жиринский сложился пополам. Его рвало.
21
НОВАЯ ВЕРА
В голове стало брезжить. Все же надо проверить всё, – решил Костя. Ведь на проверку, к примеру, его августовское озарение с Фантомасом оказалось курам на смех.
Винить хотелось чеченцев, китайцев или цыган. И все же вероятней, что преступник был свой человек. Действовали тут уверенно. Чувствовалась рука аборигена. Пропавшие доверились кому-то знакомому.
На повестке дня стояли «черные доктора».
По Костиному наущению Катя попросила своих учеников-чернодокторцев пустить на бдение «мальчика, ищущего истину». Сказали нехотя – пусть придет на смотрины.
Костя натянул толстовку с капюшоном до глаз, заложил за щеки шарики, вдел в ноздрю Катину бриллиантовую клипсу и пошел открывать новую истину.
«Доктора» занимали физзал и две раздевалки. Зал был общей молельней, раздевалки – отдельными, одна паствы, другая – Учителя. Вход из зала в раздевалки прикрывался черной парчой.
Радеть собралось человек сорок пожилых людей в белых майках. Майки на пенсионерских корпуленциях сидели, как на корове седло. Сами пенсионеры сидели в четыре ряда на ковриках и покачиваниями показывали движение духа. Припоминали, казалось, парад гимнастов 30-х годов. Сзади пристроились трое Катиных парней и Костя. Парни качались почти всерьез. В белых футболках, они слились с группой. Но и Костя в желтом и с серьгой в носу не выделялся. Он в капюшоне, старики – шуты. Все квиты.
По углам стояли тренажеры из телерекламы «Звоните прямо сейчас». Никель поверхностей махрился от пыли.
Впереди посредине помещались бумбокс и пуф.
Из бумбокса звучало горловое пение ительменов. Видимо, запись тувинского ансамбля «Хуун-Хуурту».
Полчаса верные качались самостоятельно, потом крайний задний парень встал и вышел.
Пение перешло в воркование. Верные пригнулись. Парча отдернулась. Вышел Беленький Петр Яковлевич в черной тоге, и парча задернулась. Костя понял: он и есть Учитель.
Явился не жалкий старичок, а сам Авраам. Костя и узнал-то его только по профилю. Такой же длинноносый со срезанным лбом висел на их берсеневском доме на мемориальной доске Беленького-старшего.
Петр Яклич сел на пуф. Некоторое время он сидел молча. Верные клонились над своими ковриками. Из бумбокса гулькал дикарь.
Потом гульканье перешло в скрежет, верные выпрямились и выразили поднятыми руками высшую степень готовности, а Беленький заговорил.
Собственно, членораздельной речи не было. Слышалось что-то ритмическое, но бессвязное смыслово – слова, наложенные на ительменское пение.
Перед зеркалом, дома, Беленький явно отрепети­ровал.
Как понял Костя, был прабог, да сплыл во тьме начала, но поручил Учителю поддерживать и наполнять старость вечной молодостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16