Ищейка участкового Голикова, действительно, от школы привела на автобусную остановку и залаяла.
Вот и всё.
Маша с Дашей пропали сразу после Костиной презентации.
Был конец школьной четверти. Народ перед Новым годом расслабился.
Но ударили наконец морозы, совпав, как всегда, с трагедией. Прошла первая снежная буря, намело снегу с запасом. И, хотя люди готовились к праздникам, воздух морозно оцепенел. Вечером после десяти все казалось льдом и мраком смерти. Снег под ногами скрипел адски зло.
Отношение митинцев к Косте и Кате тоже, мягко говоря, подмерзло. Люди при встрече опускали глаза. С Касаткиным почти никто теперь не здоровался. Словно стыдились за недавний праздник. Словно этот праздник всему виной!
Понятно, что Костя и Катя людей не крали. Но у чувства своя логика.
30-го к ним приехал Жэка и просился на каникулы, но они спровадили его и велели пока не приезжать.
31 декабря они сами уехали на Берсеневку встретить Новый год у Костиной бабушки.
Провожали их косыми взглядами. Отвечали: «С наступающим!» – неохотно.
В новогоднюю ночь исчезла Кисюк-младшая, Таечка. Вышла вынести ведро в мусоропровод и не вернулась совсем. Была в халате и тапках.
Раиса на рассвете бегала по дому, звонила куда-то без толку, выскакивала на улицу, вперемежку с подростковыми хлопушками кричала в окна: «Таечка, Таечка!»
Костя с Катей были тут ни при чем. Но в первое утро нового года, когда они подкатили к подъезду, встречные посмотрели на них с ненавистью.
10
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
В начале января уголовное дело о пропаже людей было возбуждено.
Ваняев и Петраков могли сбежать от призыва. Олег от «братков». Маша с Дашей, девочки шальные, допустим, бегали за поп-звездами. Но Таечка сидела дома. Днем наездилась, устала, чистила, как сказала Раиса, яйца для лососевого салата и ни за кем не бегала.
Криминал был налицо.
Костя бесплодно сидел за компьютером.
Летом душили старух, зимой крадут детей.
Сосед Ваняев. Веселовской сменщицы Зои Петраковой сын. Олег-киоскер. Катькины девятиклассницы. Таечка. Итого шесть.
Правда, Тая Кисюк не ребенок, тридцать лет, разведенка, и эти – не дети. Ваняев драками, даже просто угрозами «жидам» сам вполне тянул на 206-ую – ста-тью – «хулиганку».
Пропажи начались в ноябре. Осенью, как известно, обострение приступов у маньяков-убийц. В Митино, похоже, явился новый Чикатило. А смотрят косо почему-то на Костю.
– Ну и что же, что косо смотрят. Тебе с ними детей не крестить, – утешала Катя. – Наплюй. Маньяк не ты.
– Я, – шутил Костя.
Но скоро снова заговаривали о том же.
В самом деле, с какой стати тут маньяк? Маньяк нападает на слабых. А у Ваняева велосипедная цепь и перстень с шипом. И у Олега-киоскера…
– Кость, купи нам пушку.
– Где?
– В магазине «Охотник». Продают с восемнадцати лет любому.
– И что за пушка?
– Бьет на десять метров. Пневматическое ружье.
– Брось. У Олега из ларька был пэ-эс-эм. Не помогло.
– Что же делать?
– Ничего. Маньяк, по-моему, – чушь.
– Кость, давай уедем. Молчание.
– А, Кость?
Касаткин уезжать не хотел. Их отъезд никого не спа­сет. Даже, может, кого-то погубит. «Ведь я, в общем, один, – думал Костя, – мужик среди баб. Беленький и Лёва-Жирный не в счет. Остальные – черт-те что…»
– Сперва разберусь, в чем дело, – вслух сказал Костя.
– Ты уже разобрался однажды, – проворчала Катя, Она намекала на прошлые промахи. Но Костя сделал вид, что это комплимент.
– Лиха беда начало, – ответил он.
Этим все и кончалось. Переговаривались с Катей – и только.
Катя в эти дни бездельничала.
На каникулах хотела пойти с детьми в театр и на экскурсию – в Оружейку, конечно, чтобы показать «их с Костей» знаменитый ворованный драгоценный пернач. Родители отказались. Мало того. Они запретили детям подходить к Смирновой на пушечный выстрел. Слава Богу, у нее был дар выносить несчастье. Она, как всегда в мучении, сжала губы и просветлела.
А у самого Кости начались горячие деньки. Время было отпускное, праздничное. Народ жаждал ресторанов или, хотя бы, читки о них. Редакция удвоила Касаткину место для его рубрики.
Костя взялся жадно. После рождественского поста снилась еда. Сочинять было наслаждением.
Днями Костя строчил, авралил. А вечерами ходил на натуру – по клубам и кабакам. Иногда посещал два-три за вечер.
И везде ел. Страдал, видя, как их с Катей не любят, а сам угощался. Матери пропавших сходили с ума. Раиса Васильевна, Таечкина сестра, смотрела на Костю странными глазами. И сам Костя думал: «Где они? Почему пропали?» Но при этом пожирал суп из акульих плавников с имбирем и гусиный паштет под бешамелью, тянул из гофрированной трехцветной гэ-образной соломинки коктейль из семи компонентов и пил кофе «Голубая гора».
С Нового года все казалось безвкусным.
Но Костина колонка прославилась. Ему открыли двери все заведения. «Эксцельсиор» кормил очень дорогой говядиной. «НЛО», «Робинзон» и «Синяя борода» – менее дорогой экзотикой: мясом нутрий и змей. В геевских клубах цены были всякие, а кормежка стандартная, как в буфете в читалке или театре.
Касаткина потчевали бесплатно. В «Патэ&Шапо» Костя позвал Капустницу. Любви он ей дать так и не смог. Решил откупиться шиком.
Французский ресторан был действительно шикарным именно своей благопристойностью. Нинка от радости выглядела авантажно. Даже прозрачная блузка, которую в народе звали «мясо в целлофане», – в общей ресторанной респектабельности имела вид не подольской, а парижской.
И Капустница казалась не раскрашенной теткой, а ухоженной фрёй.
Костя с Нинкой заказали утиное крылышко и бутылку «Клико». Капустница смотрела на Костю, Костя – по сторонам.
В углу зала он увидел чье-то очень знакомое лицо.
От неожиданности Костя вдохнул шампанское не в то горло и зашелся кашлем. Когда он снова поднял глаза, в углу никто не сидел. Было много мрака и воздуха. Вино действовало. У Кости, наверно, разыгралось воображение.
Но, когда выходили из зала, Костю что-то полоснуло. Кто-то провел по ним взглядом, как бритвой. Костя оглянулся, но взгляд растворился среди чужих мужчин и женщин. Сидели местами компанией, но в основном – парочками.
Нинка была счастлива. Подумать только, она с Костей в «Патэ&Шапо»! От счастья Нинка стала грустной и не смела приставать с любовью.
Дома, в мужском коридоре, у своей двери, Капустница целовалась так, что Костя потерял было голову, но хриплый дальний смешок бомжей с чердачных ступенек Касаткина образумил.
Кстати, о бомжах. Сюрпризы были и тут. Костя побывал в снобистском геевском клубе «Принц и нищий». В зальчике танцевали. Костя зашел оглядеть второе, интимное помещение. Пусто, а на двухэтажных нарах на нижнем лежаке на газете стояли знакомые нищенские опорки.
Но Костя рад был, что у всех своя жизнь. Везде кипело. Если даже митинский бомж набирал на дорогой кабак, что говорить о Костиных соседях, приличных, больше того – лучших митинцах! Придет день, заживут припеваючи и они, не скрывая доход.
В мечтах о митинском счастье Костя временами забывал о митинском горе.
Но под утро, вернувшись сытый, шел по коридору и чувствовал, что от харчихиных маниакальных мясо-мучных паров уже поташнивает.
11
НИЩИЕ ДУХОМ
Святки кончились, а мороз – нет, но метели стали реже. Воздух был искрист, колюч и сух.
Все же с чердака несло душной прелью. Бомжи сушились у трубы вдоль верхних ступенек. На решетке на чердак за их спиной висел замок. Ступеньки были обжиты, как квартира. Ступенька – комнатка.
Трое сидельцев сидели ежедневно, несколько приходили время от времени. Ниже всех, у их ног – баба, верней, иссохшее существо. Рано утром бомжи уезжали попрошайничать, баба ходила недалеко, по помойкам за бутылками. Вечером возвращались.
Приходили из-за Харчихи. Она прикармливала. Лучше бы, думал Костя, кормила церковь. Сидели бы на паперти, а не следили, как стукачи, за жильцами.
Но Харчиха, маньячка выпечки, была близко, а храм далеко.
То есть и храм был близко. В двух шагах стояла однолуковая допетровская церковка Покрова-на-крови, но она сама прикармливалась кладбищем. Имелась еще одна церквушка, на кладбище. Но церквушка, собственно кладбищенская, была забита досками. Она числилась странным образом за РПЦЗ. Настоятель уехал в Канаду и пропал.
А эту допотопную Покрова только-только вернули московской епархии… Выродилась она в часовню еще до ВОСРа. В двадцатые годы маковку и крест комсомольцы скинули и устроили клуб. Но место на отшибе не подходило. При Сталине здесь был морг, при Хрущеве – филиал филевского хладокомбината. При Брежневе хранить стало особо нечего. Ближний совхоз устроил в церковке овощебазу. Над районом шефствовал уни­верситет. В сентябре в совхоз пригоняли студентов, они давали норму, везти ее никуда не везли. В Покрова сваливали без накладных накопанную ребятами гниль. Отец Сергий Сериков получил храм недавно. Хозяев и документов нет. С кого спрос? Но о. Сергий, молодой и вёрткий, всё устроил.
Жил он рядом, в Гаврилино, но вырос практически здесь: школы в Гаврилино не было, ничего не было, кроме, впрочем, мыловарни. Скот в совхозе дох, и давным-давно завели мыловаренную артель. Варили клей, свечи и прочее.
Артель отец Сергий прибрал к рукам в интересах дела.
Лишних средств на восстановление Покрова он не имел. Прихожан раз-два и обчелся. Существовал он мылом и еще панихидой. Хоронившие заказывали отпевания.
Снаружи Покрова-на-крови была почти невидимкой. Облуплена. Серовата, как пространство. Внутри – потемки, кирпичная рыжина стен и черные разводы от надписей углем. Все же батюшка на добытые средства уже выгородил фанерой алтарь и служил. Но запах гнилой капусты из подвала был неистребим.
Паперть, таким образом, пустовала, а нищие торчали на Костином чердаке. Висели на волоске. В любой момент могли нагрянуть власти.
Харчиха, однако, пятью сдобами насыщала пять тысяч.
Милиция ей доверяла и бомжей не трогала. И бомжи не трогали никого.
Главный бомж был аккуратен. Звали его Серый, то ли от имени Сергей, то ли от серой шинели. Смотрел он строго.
Второй, увалень Опорок, шаркал в обрезанных валенках, опорках. Опухшие ноги в голенища не влезали. Был под началом у Серого.
Сидели Опорок и Серый со случайными товарищами вверху в потемках тихо. Их подружка, помоечная баба, пьяница Поволяйка, из местных, пропившая квартиру и силы, Нюрка Поволяева, иногда вскрикивала: «У! А!» И всё.
Нищими духом, в смысле убогими, бомжи не были. Поволяйка, пока не спилась, острила и умела насмешить. А Серый с Опорком порой паясничали, но говорили грамотно. Слова доносились обыкновенные. Серый читал газеты. Хотя подруг не держали: не имели, о чем говорить с женщиной.
Нищими они были – по духу. Их держали в бомжатнике. Им давали жилье. Два-три дня они томились в четырех стенах, принимали душ, хлебали суп, потом уходили навсегда.
Впрочем, склочники любили кричать, что нищие богаче богатых и что у Серого на заработанную милостыню дом в Анталии.
12
СВОЛОЧИ – ВСЕ
Пропадали молодые здоровые люди.
Касаткин, проходя ежедневно к лифту мимо бомжового садка, косился на сидящих. Серый с Опорком и Поволяйкой – отребье. Что шестерых похитили они – очень может быть. Но пропали люди тихо, без криков о помощи, как бы ушли добровольно. По всему, молодежь не боялась похитителя. А ведь бомжей побаивались.
Зато других людей – нет. Особенных злодеев не объявлялось.
У Беленького дети были злодеи, но дети все – злодеи. Мучили они только отца. И тот мучился, но не подавал вида. Тем более сыновья, взрослые мужики, сами отцы, жили не здесь, только приходили нахамить.
Мучилась и Нина Веселова. Но ее никто не мучил. Такая уродилась. Да и Костя не успел поматросить – бросил.
Костя ухмыльнулся.
– Чему ты рад? – спросила Катя.
– Ничему.
Кто же – сволочь?
С Костиными соседями все вели себя чудесно. Перед Мирой Львовной лебезили. Харчихе симпатизировали. Бобкову боялись, как всех горбунов. С наркоманом Митей не общались. Над Лёвой-Жирным подшучивали. Егор Абрамов считался политиком, уважаемым человеком.
А к Нинке в магазин ходили все местные. И с ней не церемонились.
Надо поговорить с Капустницей, расспросить ее о людях.
К ней многие ходили и в гости. Трое пропавших, видимо, тоже. Осенью на этаже Костя сталкивался и с Олегом, и с Васяевым, и с сыном ее товарки Зои. Он входил в лифт, они выходили.
А сейчас Капустница была влюблена и потому излучала что-то, что притягивает. И сильный пол к ней повалил валом.
Но Нинка уже никого не впускала. Общалась только с соседями. Петра Яковлевича Беленького звала «попить чайку». К Струкову ходила за специальным утюгом для манжет.
С толстым Жиринским Нинка дружила из жалости: не мужик, только жрет. «Жир, – спрашивала она, – у тебя девушка есть?» «Моя девушка, – вздыхал Жи-ринский, – отбивнушка». Однажды Костя встретил его в женском отсеке. Он нес от Харчихи блюдо с пирожками, уложенными горкой.
– У тебя гости, Жир?
– Да, гости. Бесы.
Только с Абрамовым Нинка была не в ладах. Фашист Егор под Новый год колотил к ней всю ночь. Нинка не открыла.
Но могла ли Капустница в череде едоков овощей и фруктов различить подозрительного?
Нинка подходила ко всем с одной меркой: любви. Раньше всех искала, теперь всех гоняла. Раньше все были милые, теперь все – сволочи.
13
ГЛИСТ, ИЛИ РУКА ЧЕЧНИ
Женщины похищать не могли.
Похищают с целью выкупа и террора. Первая мысль была о чеченцах. Чеченцы жили и на этаже под Костей-Катей, и по всему дому и району, держась вместе. Нынешнюю Катину квартиру прежде тоже снимал че­ченец. Ему звонили до сих пор. «Але», – снимал трубку Костя. «Але, Джохар? – говорил гортанный голос. – Я Хоттаб, начивать у вас можно!»
Но чеченское решение казалось слишком простым.
С другой стороны, самое простое – и есть самое верное.
Террор и выкуп, однако, исключались. Взрывов в Митино не было. Денег с митинцев не требовали. В районе массовой застройки денежных мешков не водилось. Левых приработков никто не объявлял. Каждая копейка была на счету. Что урывали от неуплаты налога, проедали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16