Струков, невзрачный человек, бывший то ли мошенник, то ли челнок, тоже ходил по каким-то делам, всегда в глаженых брюках. Всем своим видом показывал, что приличный человек.
Мутноглазый крепкий Егор Абрамов. Соседи звали его «штурмовик», потому что состоял он в РНЕ. Торговал газетами в подземном переходе в центре. Приходил и уходил с такими же, как он, молодчиками.
Жил весь этаж дружно, даже Егор не задирался. Более того, если один просил другого помочь, не отказывали. Видимо, это была отщепенская солидарность.
В жизнь сосед к соседу не влезал. И без того все про всех всё знали. Все вроде бы на виду.
У Струкова Костя с Катей первые дни одалживали утюг. Сам «Утюг» был маньяк глажки, наглаживался вечерами, утюжил стрелки на добротных брюках.
Беленького, «короля Лира», угощали яблочками. Знали про него со слов соседок. Сам Петр Яковлевич не осуждал своих детей. Старался показать, что живет с удовольствием и безбедно: ходил в опрятных стариковских вещичках.
Бобкову Беленький боялся, социальную пайку не брал. Но, когда Костя с Катей в лифте поднесли ему из кулька красный штрифель, он затряс головой и взял.
С остальными особо не разговаривали. Так, кивок или шуточку.
Ночью в подъезде иногда лежало тело. Чаще всего это был не добравшийся до лифтов пьяный Чикин – «Чемодан» в обнимку с железной кубышкой. Чтобы войти, через него привычно переступали.
Но жидкая митинская милиция полагалась на славных баб.
Понятно, что криминалом и не пахло.
Участковый Голиков не беспокоил свое стадо – ни заблудших овец, алкаша Чемодана, Митю и экс-жулика Утюга, ни лестничных бомжей. Даже чеченцев не трогал. Благодарный Джохар говорил: «Приехал в Масква – сиди тыхо». И все сидели тихо.
Округ выдвинул Голикова депутатом. Не хотели расставаться, но показали, что, действительно, приличные.
8
ВЕРШИНА ЛЮБВИ
Костя вошел в плеяду славных митинцев. Звезды Бобкова, Кац и Харчихина рядом с ним померкли. Газетное речение было, явно, нужней лечения, печения и соцобеспечения.
Здесь, за окружной, в чужом плебейском доме, Касаткина любили еще больше, чем в его родном элитном дворце у Кремля. Дворничиха, когда Костя выходил, давала ему пройти, не махала метлой и даже немножко кланялась. В киоске на местной площади, плешке, Костину газету раскупали в полчаса. Кому не досталось, ехали за ней на «трех семерках» к ближайшему метро в Тушино. Костин дом подписался на «Это Самое» на год. Старшеклассницы из Ольгиной школы ждали Касаткина у подъезда. Переметнулись к нему иные фанатки рок-групп.
Две самые настырные девочки засели на подоконнике между последним и предпоследним этажами у Кости на лестнице. Согнало их только присутствие на чердачной лесенке бомжей, спавших или евших.
Кстати, у Харчихи удвоилось заказов. Матрена даже повысила цены – все равно покупали.
В своем «Ресторанном рейтинге» Касаткин посвятил Харчихе очерк. К ней стали приезжать за пирожками издалека. Костя, правда, спохватился, что засветил ее для налогов. Но она не ругала его. Отнеслась удивительно спокойно. На Костины извинения махнула рукой и сказала:
– Ну тябя в задняцу.
На Костину серебристую «Субару» местные люди не только не гадили. Ею гордились как местной достопримечательностью не меньше, чем пизанцы башней.
Костя пожалел, что потратил тысячу баксов на стопроцентную секьюрити. Нашлись добровольцы – охраняли. Бывало, и никто не охранял. Но стоило прохожему остановиться у машины и заглянуть внутрь, другой прохожий тоже останавливался и смотрел на первого сурово.
В довершение всего Касаткина Константина Константиновича выдвинули кандидатом в депутаты на предстоявшие вскоре довыборы в гордуму от Митино 8Е, по местному округу. Касаткин, разумеется, отказался. «Боишься мести конкурентов?» – поддразнивали жильцы. «Нет, – отвечал Костя, – просто больше пригожусь вам на кулинарном поприще».
Костя наслаждался общественной любовью. Жизнь стала так прекрасна, что дальше, по закону антино-мичности, должна была стать ужасной.
7 ноября пропал пьяница Чемодан с их этажа.
Правда, оказалось, Чикин просто выпил. На другой день он нашелся полумертвый между кладбищем и лесопосадками, был отвезен в двухсотую к Кац и там оперирован. Старый нефрит, острейший приступ почечной колики и десятичасовое лежание на земле в заморозки даром не прошли. Правой почке был конец. Инфицированную, воспаленную, угрожавшую перитонитом гниль удалили. На пересадку почки денег Чикин не имел. К счастью, обошлось без донора. Чемодан взялся за ум. Пить бросил, стал хмуро ходить по заказам с чемоданчиком.
А потом пропали двое молодых людей. Один из их дома, Егора-эрэнъевца приятель, Вася Ваняев, мельтешивший в дешевом камуфляже, и другой, Петраков, пэтэушник, Нинкиной сменщицы сын. Парни уехали и не вернулись.
Мать пэтэушника, продавщица Зоя Петракова из Нинкиного магазина, ответила коротко. Сказала – поехали митинговать за сербов.
Митинг в защиту этнических чисток был. На нем был Егор, но сказал, что парней не было.
Абрамов, действительно, был. Показали в новостях: Егор стоял с плакатом «Мы с Сербией». Но Ваняева с Петраковым, по словам Егора, в пикете не было, хотя эрэнъевское начальство велело всем быть – кровь из носа.
Сначала Петракова и Ваняева не искали и не заявляли. Может, просто дали драла ребята от осеннего призыва. Тревогу пока не били.
Но Костя побывал летом в роли детектива и теперь невольно насторожился. Решил, что может и должен узнать подробности. Зашел к участковому.
Тот сперва сказал, что все в порядке. «Как в порядке, ребят-то нет», – сказал Костя. «Кто сказал – нет? Может, и есть. Просто в бегах».
Потом, приглядевшись к Косте, мент размяк и вздохнул. Дело возбуждать неохота. Данных о преступлении – никаких, а работы и так до беса.
Голиков был человек мягколицый, похожий на Гайдара, с таким же зачесом, и, кстати, единственный в митинском ОВД за все двадцать пять лет существования митинской ментовки награжденный орденом «За заслуги перед Отечеством» третьей степени. Орденоносец был тот самый мент – кандидат в депутаты в гордуму, выдвинутый за доброту.
– Как я буду искать на хрен, – признался он под конец, – когда подмоги нет. Прут, ё-моё, из милиции.
В декабре появился сигнальный экземпляр «Пирожка с таком». В актовом зале Ольги-Ивановниной школы провели презентацию. Расходы оплатило «Это Самое», верней, японский спонсор газеты, Виктор Канава.
Канава был непроницаем, но, явно, удовлетворен. Его команда, бывшая Сёку-Асахаровская секта, примелькалась в деловой жизни и обходилась, по всему, без взяток чиновникам. Содержал Канава касаткинскую газету и «Самурай», магазин самурайских разделочных ножей. Оплатил и Костин вечер.
На презентации «Пирожка с таком» японцы угощали жареными кузнечиками.
К счастью, Харчиха напекла нормальных мясных пирожков.
– Пост же, – для виду немного поломался Костя.
– Плявать.
– Это вам плевать.
– Всем плявать.
На еду Харчиха молилась. В детстве в детдоме ела кору и траву. На сталинской даче впервые увидела мясо. И сейчас еще не могла привыкнуть, что его полно. Каждый день брала в руки мясную мякоть, тетешкала, как младенца.
Все же кузнечики оказались идеальны для фуршета. Они удобно лежали горками на тарелках. Их ели горстями, как сладкий хворост.
Пирожки на банкете народ съел и кузнечиков тоже подмел.
В этот вечер был, так сказать, оргазм Костиной популярности. Любовь к нему била через край и перелилась на Харчиху.
25 декабря она перемогла отеки ног, надела юбку с кофтой и объявила звонившим клиентам суточный перерыв:
– У млня прязянтация.
Накануне, 24 декабря, пропал еще местный парень Олег, продававший в киоске у кладбища на конечной остановке «трех семерок» снедь.
Олег был каланчой и с трудом умещался в своей будке. Киоск казался забитым до отказа, в основном, продавцом.
В предпрезентационной шумихе не обратили внимания.
Киоск погас и оголил стекла. Стоял непривычно пустой, выпотрошенный, портил вид. Но люди спешили, несли полные сумки. К остановочной будке не подходили. Даже когда ждали автобус и мерзли, не смотрели. Взглядывали на киоск мимоходом сквозь гирлянды иллюминации. Разноцветные лампочки горели весело, хоть и окраинные. Окраина, спасибо Косте, оживилась, как Арбат.
Презентация прошла потрясающе. Гости – местные, хозяева помещения – учителя, дети, родители, цэдээловский и домжуровский бомонд и пресса ели без передыха. Матренины воспоминания и Костины комментарии прошли на ура. Пару соавторов – тумбоногую бабу в кофте и платке и костистого Костю в костюме – фотографировали то и дело.
На выходе из школы публика устроила им живой коридор с зимними уже хризантемами.
Костя усадил в «Субару» Матрену Степановну и Катю и тихонько, красиво поехал.
Последняя в толпе махавших стояла продавщица Нинка Капустница в кровавой помаде. Намалеваться так можно только с отчаяния. Костя мигнул ей фарами. В ее глазах сверкнули слезы.
И тут, считай, к Новому Году, Митино получило страшный сюрприз: пропали две девочки из Катиного класса той же, 4016-ой школы, куда в ноябре Катя пошла работать.
Вообще-то устроила ее в школу соседка-директорша, Ольга Ивановна Ушинская. Но как Костину подругу принял ее с распростертыми объятиями весь кол­лектив.
9
ОТ ЛЮБВИ ДО НЕНАВИСТИ – ШАГ В ТАПОЧКАХ
Катя работала в школе со второй четверти. Уговорила Ушинская. Школа, хоть и на выселках, называлась гимназией с литературным уклоном. И дети были не глупей, чем в центре Москвы.
Катя и сама быстро согласилась. Деньги невелики, но больше, чем в других школах.
Хозяйствовала директорша разумно. Происходила она от того самого педагога, Константина Дмитриевича. Педагогом Ушинская была плохим, начальницей хорошей. «Гимназия с литуклоном» жила. Средства добывались арендой. Особенно помогал директорше сын Антон, недоучка. Усиками, как щупальцами, находил он школе клиентов. Ушинская втайне стыдилась, что сын – неуч, но вслух твердила, что Антошенька – умница.
«Банкира Утинского тоже, – говорила она, – выгнали когда-то из института. Ушинский не глупей Утинского».
Учительская зарплата выросла. Во-первых, Антон доил китайцев, таких же, как он, якобы студентов.
Китайцам сдали под общежитие предпоследний этаж. Митинские власти не возражали. Школа платила налог. Кроме того, китайским духом не пахло. В бывшей своей общаге на Студенческой, откуда сбежали, китайцы натерпелись от рэкетиров и милиции. В митинской школе на четвертом этаже китайцы сидели тише воды, ниже травы. Не пахло даже готовкой. Варили что-то незнакомое. Правда, народ говорил, что китаезы поймали и съели собаку. Но они заплатили штраф. А с точки зрения морали никто и не пикнул. Собака была сволочная, золотушная кладбищенская истеричка, лаяла взахлеб ни свет ни заря часами, не давала спать. Убить ее не решались. Китайцам сказали в душе «спасибо».
Во-вторых, Антон нашел почасовых арендаторов. На вечер сдавали полуподвальный спортзал кружку тейквондистов «Черный доктор» и верхний актовый на мероприятия. Правда, в налоговой декларации эти доходы не указывали. Но никто не доносил. Арендаторы и арендодатели были довольны. «Черные доктора» пускали школьников поупражняться. Банкетчики оставляли школьному буфету недоеденное. Дети экономили тем самым карманные деньги, а учителя уносили домой сухой паек.
Иногда Ушинская попрошайничала у бизнесменов, но вполне достойно.
Учителей она старалась привлечь красивых и совре­менных. Учительская зарплата в 4016-ой была вдесятеро больше, чем у Кати в Горьковке.
К тому же на ноябрьских эрэнъевцы учинили в Митино молодежный дебош, как всегда, с криками «смерть жидам!». И Ушинская сказала: «Катюшенька, идите к нам учить детей прекрасному».
По правде, Катя пошла на ставку в школу, чтобы иметь право ругать Костю. Кроткие сварливы. Но работа, хоть Катя не признавалась, пришлась, действительно, ей по душе. Слабые тянутся к детям, животным, всем беззащитным, потому что любят командовать.
Дети были детьми по уму, но сердцем чувствовали взросло. Тридцать пар глаз устремлялись на стройную Катеринывгеньну с обожанием. Катин, особенно Костин, журналистский ореол был неотразим. Притом вне класса она, в красном вязаном колпачке и черной аляске, была своя, как ровесница. Филология пошла у них нарасхват. Дети не сводили с Кати глаз. И за ее худобу и вислый, как на вешалке, свитер уважали. После урока до следующего урока литераторшу обступали плотным кольцом, одни – спросить, другие – так постоять, при ней.
На классруководство Кате дали девятый. Из ее-то именно девятого девочки и пропали.
Девочки, правда, были те самые «Костины» Маша и Даша, которых в сентябре с подоконника между этажами согнали бомжи.
Тогда Касаткин к ним не пригляделся. И сейчас напряженно всматривался в цветной мутноватый квадратик, поляроидное фото. Эти фото кто-то надарил Кате в ее девятом: Катя у доски, Катя у окна, Катя между рядами, Катя где-то на ходу, улыбочка, юбка разметалась, все смазано, но красиво. Можно подумать, фотомодель.
На плохоньком снимке была видна Катина макушка над столом, остальное заслоняли с обеих сторон дети. Маша с Дашей стояли в сторонке. Полногрудые пышки с откляченным, как у уточки, задком. Такие сексапильны, пока учатся в школе.
Могло случиться что угодно, самое нехорошее.
Последний раз матери видели их утром, одноклассники – у школы, когда расходились после уроков, в начале третьего. Дальше след пропал. Денег у девочек не было. Родители еле сводили концы с концами и дочерям выдавали со скрипом десятку с получки.
Объявили розыск, заодно трех первых парней – эрэнъевца, пэтэушника и киоскера. Несколько раз сообщали по ТВ с показом фото. Провели опрос. На Машу и Дашу свидетели нашлись. Двух толстеньких девочек видели у конечной остановки экспресса № 777. Мол, обе были в оранжевых куртках и башмаках на платформе. Матери подтвердили. У Маши – красная куртка, у Даши желтая. У Маши – кроссовки на платформе, у Даши – башмаки на каблуках и с пряжками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16