Разговор, как всегда за чаем, перешел на еду, с пятое на десятое на вещи, опять на книги.
Роза со слезой в голосе сказала о себе – мавр сделал свое дело и может уйти. Катя с Костей, прицепившись к слову, ушли восвояси, но, оказалось, ненадолго.
Через два часа позвонила Порфирьева и продребезжала, что с Паней плохо. Костя с Катей прибежали.
Гостей уже не было.
Няня Паня застыла, навалившись на стол. Морщинистые красные с синевой пальцы распялены, как голубиные лапки.
Над ней выла, довольно, правда, фальшиво, Тамара Барабанова. Подоспевшая «скорая» констатировала смерть.

8
МЫ С ТАМАРОЙ ХОДИМ ПАРОЙ

Беда тоже ходит парой.
У бабушки днем был понос.
Катя предположила, что в пироге нехорошие сливки.
«Все ели», – сказал Костя.
Но это ладно. Бабушке дали энтеросептол и всё вымыли, нервно, молча. Про няню Паню ей не сказали.
Паню увезли, и вскрытие было в тот же день. Обнаружили отравление. Цианид. Вечером пришла милиция по звонку из больницы.
Порфирьева держалась бодро и даже величественно. Старики легко переносят чужую смерть. Тамара поила Розу и себя чаем и валокордином. Роза Федоровна смягчилась и сказала: «Мы с Тамарой ходим парой».
– Парой, парой, – как всегда, угодливо повторила Барабанова.
Из милиции пришли двое: участковый Николай Николаич и дежурный опер Минин, молодой и тонконогий, похожий на прыгуна с шестом. Видно, старушечьи дела поручают юношам.
Милиционеры наведались к Порфирьевой, потом к Брюханову и Касаткиным. Снимали паспортные данные, задавали вопросы, заполняли протокол. Пока сидели у Брюханова, Тамара позвонила Косте и передала разговор с ментами.
Ментам они, значит, с Розой, сказали, что и как. Мол, были у нас дневные, в общем, посиделки.
Роза: Леонид Иванович принес пачки Федора Федоровича.
Тамара: Пили чай с конфеточками. Народ свой.
Минин: Сколько вас было?
Тамара: Четырнадцать с хозяйкой. Не тринадцать, а что толку.
Нет, чая, который пили днем, не осталось. Да, посуду мыла я. То есть, Фомичева Мария Георгиевна, а я – так, поднесла последние чашки, домыла. А мыла Фомичева Мария Георгиевна.
Роза Федоровна на Тамару не смотрела.
Минин: Значит, пригласили всех заранее?
Роза Федоровна: Нет, милый, ребяток я зазвала, когда все уже сидели. И двое незваных пришло: с Фомичевыми пришел их псих Гога, и с Аркашей Блевицким, Ниночки Блевицкой внуком, – с ним дружок.
Минин: У Панявиной были враги?
Роза: У Пани? Откуда? Всему дому задницы перемыла. Раньше малым, теперь старым.
Николай Николаич: Да, правда. Бабку любили.
Вскоре участковый и Минин появились у Кости. Квартиру они не осматривали. Спрашивать стали почти сходу.
– Кто заваривал чай? – спросил Минин.
– Всё делала Паня, – ответила Катя.
– Чай пили все?
– Вроде.
– К панявинской чашке подходил кто-нибудь?
– У нее не было чашки, – вспомнила Катя. – Чашка была Розы.
– Ничего не значит, – возразил Костя. – На чашке не написано – чья. Была ваша, стала наша. Старуха велела няне Пане пить чай. Паня пошла заварить, вернулась и села.
Минин повторил вопрос о врагах.
«Понятно, – думал Костя. – Подводит к наследству. Не доносить же, что Тамара ревновала к Пане Порфирьеву».
Костя и готов был помочь, но боялся болтать про буковый шкаф и рулетку. Походило это на сплетню и советский донос.
Минин и не настаивал. Конечно же, знал от участкового местные сплетни. Тем более такие.
Милиционеры ушли. Бедняги. Скольких соседей ни обходи, всё одно.
Вешдоков нет. Чашки вымыты. Ни к чему не прицепишься.
Спали Костя и Катя плохо, воскресенье прошло бестолково.
Позвонили утром Порфирьевой.
Старухин голос звучал в трубке ясно, звонко. И правда, Панина смерть ей как с гуся вода.
– Деточки, слыхали, что Паня рассказывала?
– А что?
– Оказывается, она…
В трубке послышались стуки, кажется, из глубины комнаты. Роза Федоровна замялась.
– Нет, нет, ничего, – заспешила она, – всё в порядке.
Опять дальние звуки. И Роза, шепотом:
– Зайдете – скажу. И смех, и грех…
– Старость – позор и кошмар, – сказала Косте Катя.
За день исполнили все воскресные обряды. Пили кофе утром, сходили за едой вниз в гастроном, даже перешли дорогу, купили в «Эльдорадо» кешью, потому что там они вкусней. Погуляли, как люди. Но всё было в какой-то дымке ужаса. Хотя лирика тоже опьянила. Костя и Катя шли, держались за руки. Вернулась влюбленность первых дней. Дух смерти освежил чувства.
Забегала Барабанова.
Старуха ночевать с ней расхотела.
– Ну и пошла, зануда старая, – верещала Тамара, – сами знаете куда. У меня у самой и видак, и ящик «Сони»!
Тамара смотрела строго и вызывающе: мол, с ней я сама разберусь, а вы на меня думать не смейте, сами сволочи все.
К Порфирьевой Костя и Катя пошли вечером. Они рассчитали, что старуха устанет и не задержит разговорами.
Костя позвонил в дверь.
Тишина.
Звонили долго. Стучали глухой перечнице.
Выполз из соседней двери Брюханов.
Костя стал разбегаться и наскакивать ботинком на дверь.
Потом подняли тревогу и вызвали участкового.
Наконец дэзовский слесарь Хабибуллин взломал дверь.
Касаткин вбежал вслед за Николай Николаичем.
В коридоре Костя привычно отстранился, но всё же стукнулся виском о шкаф.
Роза Федоровна Порфирьева лежала на кровати на боку лицом к стене с удавкой на шее. Удавка – черный чулок, злобно-озорно завязанный сзади бантом.

9
НЕВЕСТЫ

Костя притих.
В ту ночь они с Катей поссорились. Катя сказала: «Ну и ну». Костя сказал: «Что – ну и ну. При Совке всегда и везде так было». Катя сказала: «В нашем доме чулком не душили». А Костя: «В вашем доме ели живьем». – «Твой дом – кладбищенский гадюшник». – «А твой – кладбищенский хлев».
Катя обиделась на правду. После института отстояла право жить без родителей и снимала самую дешевую квартиру на всю библиотечную зарплату в доме «гостиничного типа» у черта на куличках у Митинского кладбища.
На словах «кладбищенский хлев» Катя встала, сложила сумку и уехала.
Начиналась очередная рабочая неделя. Горожан в июне убавилось, туристов прибавилось. Небо свежее, высокое. Праздная вселенная словно гуляет по городу. От вселенского холода неуютно.
Касаткин проверил бабушку, надел старую косуху и поехал на службу.
В этот день и следующие, как нарочно, совсем не было новостей. Активность политиков и тусовки угасала.
Костя равнодушно подготовил обзор последних думских решений, потом описал, в чем красовались депутат Неженовский и генерал Беледь на последнем в этом сезоне «Лебедином озере».
Наконец, сообщил он о двух насильственных смертях в собственном великом доме-дворце.
Но работал Касаткин рассеянно. Всё, казалось, далеко. Даже экран компьютера – точно за три километра.
Костя думал о пятничном послании по е-мэйлу – «Знай наших», но так ничего и не придумал. Для успокоения он всё списал на шутку. Спросил было у Борисоглебского: «Ты шутил?» – «Нет».
Что ж, ладно. Анонимных шутников достаточно.
Костя всё же проверил – адресат какой-то «промхим…чего-то… техмаш». И Костя отступился.
Фантомас тоже затих. А если бы и нет, черт с ним, хулиганом. Все же красть брюлики лучше, чем душить и травить старух.
Костя сам стал думать по-стариковски. «До чего же люди разные, – говорил он серьезному немцу Паукеру. – Каждому, видите ли, свое. Стервятники все, мародеры». Больше резонерствовать было не с кем. Борисоглебский не интересовался низменными предметами.
Домой Касаткина не тянуло.
Маняша возилась с бабушкой. Бабке кончили делать уколы, ей стало лучше, но говорила она невнятно и не вставала.
Домашние новости рассказывали Косте Фомичевы.
Эксперты отработали в квартире у покойной Порфирьевой. Минин говорил с генеральшей, с Маняшей, с Тамарой Барабановой, с Леонид Иванычем Ивановым, с Блевицким, с Потехиными и Кусиным. Опять следователь просил паспорта, переписывал паспортные данные в протокол, расспрашивал.
Физически среди порфирьевского окружения подозрительны все, кроме Касаткиных, Костиной девушки Кати Смирновой и Фомичевой-старшей. Бабушка не встает – свидетельство врача, а Кости, Кати и Лидии Михайловны у Порфирьевой не было. Остальные были.
Минин выяснял, кто уходил в то воскресенье от старухи последним. Уходила Барабанова. Старуха якобы еще была жива: сердилась, потом закричала вдогонку: «Постой, дура». Но Барабанова ушла. Но старуха могла встать, открыть потом.
Рассуждения здравые таковы: кому выгодно? В принципе, любому.
Выгодно Барабановой. Та могла отравить няню Паню, но душить старуху ей не резон.
Выгодно Иванову. Но ему не резон – травить Паню. Ведь старухи – не мафия.
А вообще, у Порфирьевой есть что взять любому.
Маняша – нищая, ей дорогие безделушки унести на продажу хорошо. Украсть, кстати, может всякий. Костя сам крал в детстве гривенники из родительских карманов.
Потехин и Блевицкий, особенно Блевицкий, и вовсе темные личности.
Фомичевы осаждали Костю вопросами.
– Как думаешь, Костик?
– Не знаю.
– Зачем ему?
– Кому?
– Иванову. Над ним же не каплет, – сказала Лидия.
– И потом, он и так слишком под подозрением, – добавила Маняша. – Бизнесмен.
– Ну, это не довод. Даже наоборот, – заключил Костя.
Дни шли. Иванова не арестовывали, видимо, за недостатком улик. Тамару тоже.
Костя не понимал, хорошо это или плохо. Катя все-таки права. Чувство было тягостное. Как никак, дом родной. Малая родина. И Костя – волей-неволей патриот.
Весь июнь Касаткин не знал, то ли работать, то ли утешать слабых женщин.
С бабушкой просто. Утром он говорил, уходя: «Молодец, бабец!» – и передавал эстафету Маняше. Вечерами дружеский чай у Фомичевых на ниве общей беды.
– А где богатая невеста? – спросил во дворе Аркаша.
– Обиделась, – сказал Костя.
– Ну и хрен с ней. У нас и свои с приданым есть. Жаль, старые сыграли в ящик, зато Тамарка осталась. Закурили Костин «Кент».
– У Томки теперь и Гау, и шмау, и шкафцы эрмитажные.
– Тошно, – сказал Костя.
– Да брось, Кось. – Аркаша пустил колечки дыма. – Мы с тобой чистые.
– Старух жалко.
– Да ладно. Раньше тут пачками укокошивали.
– Раньше – открыто.
– Закрыто тоже. Ты в наши подвалы сходи. Наверняка и газовая камера есть. А наверху катапульты – метать «самоубийц» вниз.
Лидию с Маняшей Костя поддерживал по-мужски.
А самого бы кто утешил!
Костя нуждался в женщинах больше всего. Когда долго не было Кати, он искал новых подруг. Маняша, в общем, душевная.
Она хлопочет. Женское трудолюбие Касаткину тоже нравилось. Голова у Маняши опущена. Косица шмыгает, как мышиный хвостик. С косичкой она – как юная дева. Именно. Признаков жизни в ней мало. Оттого она хорошо сохраняется. Не стареет. Лицо почти без морщин. Хотя кожа серовато-рыхловатая, как у всех несчастных.
Да, невеста Маняша не завидная.
Почему, впрочем, не завидная? Женись на ней Костя, был бы династический брак: тоже кровь в ней дом-на-набережненская, голубая.
Костя до сих пор по-советски делил мир на два: мы и они.
Шутка шуткой, – рассуждал брошенный Катей Костя, – но всё же. Женившись по расчету, люди, чаще всего, довольны. Где расчет, там и счастье. Жаль, время не то. Почему-то романтики корысть раньше ценили, а прагматики теперь – нет.
Костя заглядывал Маняше в глаза, когда она стояла рядом с чайником, задевал боком, вставая из-за стола, и накрывал рукой ее руку. Но нет, Маняша не искрила.
А Катя искрит? Он сказал – «хлев», а она сразу обиделась. А сама ведь первая раньше осмеивала. А он сказал любя.
Любя, долго обижаться на «хлев» не будешь.
Но в Костином доме, и правда, воздух был хоть и с набережной, а отвратителен.
Надышал в Доме на набережной убийца.
И Касаткин сидел у Маняши, утешался разговорами. Не секс, так слово. Какая, в конце концов, разница. Было бы лекарство.
А Маняша смотрела телевизор и рассуждала вслух.
– Не пойму я идиотов, – говорила она. – Охота им была!
– Была – что?
– Сновать по коридорам, заседать в залах. Зачем?
– Им интересно.
– Интересно вытирать чужую пыль? Можно подумать, своей дома мало. Набегут, нагалдят, говнюки. Зачем?
– Ну, ты няня Паня номер два, няня Маня. На экране, как нарочно, писатель Радзинский не к месту заговорил тонким голосом.
– Видишь, стул протирает.
– Он работает для тебя.
– Мне не надо.
– Ну, для себя.
– Неужели у него ничего не болит?
– Значит, не болит. А здоровым надо чем-нибудь заниматься.
– Зачем? Здоровье девать некуда? Костя вздыхал и упирался глазами в Маняшину серую блузку. На воротнике приколота была допотопная брошь – большой янтарь с мушкой внутри. Возможно, старинный подарок сбежавшего кавалера.
Вот и думай, кто лучше: хорошая, но убогая подруга или плохая, но классная.

10
ЗАХОДИ, ГОСТЕМ БУДЕШЬ

Костя весь месяц встречал Минина во дворе, в подъезде, на лестнице. Опять поговорил с ним у себя.
Обсудили Потехиных, Иванова, Блевицкого, женщин. Даже Джозефа помянули. Не стесняясь, Касаткин рассказал только про ссору с Катей из-за «гадюшника-хлева». Сплетничать про соседей Костя стыдился по-прежнему.
Сидели Касаткин с Мининым у Касаткина на кухне. Пили кофе без сахара и говорили без протокола.
Минин – зеленый еще, моложе Кости. Учился он в той же школе: Костя кончал, он начинал. Из детской, видимо, солидарности, Минин говорил с Костей на «ты».
– Знаешь, – сказал он, – ведь я клещами у ваших вытягиваю, кто был в тот день у старухи.
– А им откуда знать?
– Ну, хоть при них – кто сидел? Молчат, особенно старики. Боятся доносить. Тоже мне, благородные. Костя вздохнул.
– Раньше, – продолжал Минин, – были разговорчивые. А теперь вдруг спохватились.
– У них нет вкуса, – сказал Костя.
– А у тебя есть?
– Наверно, тоже нет. Но если что вспомню – скажу.
Особенно вспоминать было нечего. В тот день они с Катей раза два выходили. В лифте ехали незнакомые, но поди знай, к кому они. Тамара заглянула сказать, что уходит, среди дня. Порфирьева то ли простить ее не могла, то ли боялась.
– Когда Барабанова заходила к вам, не помнишь?
– Нет. Сказала – Роза ночевать не оставила.
– Значит, вечером.
– Она спешила. Ах, да! Сказала – бежит телек смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14