https://wodolei.ru/catalog/unitazy/nedorogie/
Он заносил свою газету инсультнику, бывшему послу в Болгарии и Польше Брюханову. Для очистки совести он заглядывал к бабушкиной приятельнице, старухе Порфирьевой Розе Федоровне, и угощал ее, беззубую, пастилой.
На последнем этаже жил Аркадий Блевицкий, первый Костин друг по школе, когда Костя еще дружил с пацанами. В седьмом, когда вышли на первый план ум и дарованья, Костя и Аркаша разошлись. Костя стал дружить с девочками.
После школы Касаткин Блевицкого почти не видел. Аркаша жил сперва с бабкиной сестрой, а после ее смерти – один. Бабка Аркадия, певица Нина Васильевна Блевицкая, сгинула, несмотря на связи, в лагере, мать, из актерской династии, умерла рано, отец – позже.
Варвара Васильевна Блевицкая была копия своей знаменитой сестры. Внучатого племянника она растила воспитанным. Когда Аркадий вырос, занятия себе не нашел. Шатался, гулял. Еще в десятом, хвастался: «Опять колол пенициллин после б…дей». Потом он на некоторое время исчез, Варвару Васильевну ограбили, и все говорили, что он и навел. Широкоплечий, квадратная голова, белая бархатистая кожа, мамины соболиные бровки. Теперь Аркаша поблек, ходил занюханный, делать ничего не хотел и не умел.
Верхние генеральша Лидия и Маша, мать и дочь, Костю любили, чувствуя, что ему приятно двойное женское присутствие.
Лидия родила поздно. Маняшу она растила – нежа и держа при себе. Мать – старуха, а дочери сильно за тридцать. Но обе – похожие, одинокие, пожилые подруги. Лидия пышней. Лидия еще держится, как бы в ответе за незамужнюю дочь. Старуха до сих пор мечтала стать бабкой.
Лидия – барыня – даже говорит благородно громко, не культурно, а кремлевски. Маняша при ней существовала покорно и безгласно, как прислуга или нахлебница.
У Маняши не было никого. «Заела Лидка дочерин век», – говорила про Лидию и Маняшу Костина бабушка. «А может, – отвечал Костя, – и не заела. Маня, может, еще найдет кого-нибудь».
В самом деле, Маняша Фомичева не уродливая: уродов у советских кремлевских начальников не рождалось. Но была Маняша какая-то вялая, сохлая, тусклая. Она словно и не знала, откуда берутся дети. Папа-мама – свет в окошке, остальные прочь. Но папы давно нет, и хорошо только с мамой.
И кавалер, думал Костя, если и был у такой, то сплыл.
Лидия с Маняшей жили друг для друга. Получали женщины Лидину пенсию и Маняшину бюджетную научную зарплату. Маняша занималась декоративно-прикладными проблемами гжельских вазочек и ходила в Институт истории искусств раз в неделю.
А в общем, ничем Маша не занималась. Жили Фомичевы бедно, и Костя подозревал, что бедностью они как интеллигентки кичились.
Вещи мать и дочь, потеряв советские привилегии, продали, квартиру оголили. В последние годы они снимали с полок книги и отвозили в сумке на колесах в букинистический. «Плюнули бы нищенствовать, – говорил им Костя, – заработали бы!» Нет. У Маняши были высокие, духовные идеалы. Она ходила в одном и том же грубом платье и даже туфли носила черные говнодавы без каблука, шагая четко и твердо и ставя носки внутрь, как бы упершись: не трожь.
И Костя махнул на нее рукой и, в общем, уважал ее за немодную принципиальность.
На фомичевских подоконниках лежали штабелями пакеты с мукой. Другой еды не было. Пишущая машинка допотопно и гордо стояла в комнате на столе, но никогда не открывалась. В прихожей светила лампочка в пятнадцать ватт.
Наконец от наслаждения нищенством старые дуры устали.
Третью комнату они сдали жильцу, давнему знакомому. Тухлую пшеничную муку с мучными червячками с подоконников сняли, с сумками на колесах больше не ходили.
Жили мать и дочь бедно по-прежнему. Две женщины не команда. А навар с жильца был небольшой.
Но Фомичевы, к счастью, радовались друг другу и довольствовались малым. Соседям-брюзгам, старым коммунистам, Касаткин ставил обеих в пример.
4
ВСЮДУ СМЕРТЬ
Маняша с Лидией смотрели телевизор. Было особое дог-шоу – собаки с ограниченными возможностями.
Расчувствовавшись, сели ужинать, посадили Костю. Лидия налила бульон в щербатые бульонницы.
У Маши были красные глаза. На мать она не смотрела. Лидия положила всем по кусочку рыбы с вермишелькой.
«Тоже мне, хозяйки. Вермишель покупают дурацкую, „нудль“. Лучше бы в прихожей ввинтили нормальную лампочку», – подумал Костя.
– Вкусно?
– М… – сказал он. – Что за рыба?
– Хек, – сказала Лидия, – филе, синяя коробочка. Какая-то не наша, знаешь?
– М…
– А нашу есть нельзя. В море радиация, в реках тяжелые металлы.
– Дихлорэтан.
– Говорят, женщинам полезно есть рыбу, – поддержала Маняша.
Поговорили о том, что полезно, что вредно. Лидия заварила чай, нарезали Костин рулетик с джемом и орехами.
– А у нас неприятность, – сказала Лидия. – Пропала кофта. Висела на вешалке в прихожей.
– Мама приваживает негодяев, – сказала Маняша.
– Может, приходил дядя Вася?
– Васю я на порог не пускаю. Приходил Фомичев.
Фомичевы Георгий Михайлович с Лидией Михайловной прожили душа в душу сорок лет с лишком. Но у генерала КГБ была секретарша, а от нее сын.
Секретарша оказалась порядочной, исчезла, а сын Гога, инвалид, псих, годами сидевший в Кащенко, изредка встречался с отцом выудить денег.
Когда Георгий Михалович умер, Гога приходил два раза в год к Лидии Михайловне. Он ничего особенного не требовал, но действовал ей на нервы. Матери-секретарши давно не было.
Гога пил у Фомичевых чай, высыпав в стакан полсахарницы, и ругался. Неизвестно, кого он имел в виду. Понять психа трудно. Но хозяек, Лидию и Машу, Гога удивительно умно не трогал. Лаял он в воздух, брызгал слюной.
Со времен Маньчжурской операции остался у покойного Георгия Михайловича еще один подопечный, далеко в Сибири.
Неисповедимыми путями в октябре 45-го, через месяц после победы, «дочищая» особой группой территорию, генерал наткнулся на грудного сиротку и отправил его в бодайбинский детдом. Воспитательницы с детдомовской смелостью назвали ребенка Октябрем Бодайбо.
Раза два потом ездил Фомичев в Иркутск – навестил Октября Георгиевича. Раза два Фомичев принял сибиряка на постой у себя. Так и осталось у Фомичих: наш знакомый сибиряк Октябка.
Фомичихи приняли в наследство от генерала обоих Георгиевичей. Гога – истерик и тунеядец, Октябрь – деревенщина, технолог-карьерист.
Октябрь вышел в люди в глубинке. До Москвы дорвался на старости лет. Но и теперь часто ездил в командировку в родное сибирское захолустье.
Гогу Фомичихи звали только на чай, а Октябрю сдали комнату, пока устроится сам. Сам он пока, правда, устраивал неизвестно чьи дела: посредничал в дележке бодайбинского золота между центром и старателями. На чью мельницу лил Октябрь Георгич воду, не поймешь. Фомичихи надеялись, что работает он на правительство. Москва и Кремль, как полагали они, важней денег.
В душевные отношения хозяйки с Октябрем не вступали. Провинциален был Бодайбо до неприличия. Как деревенщина, он и на «баб» смотрел презрительно, и строил глазки девицам.
Только что Октябрь уехал в командировку в Бодайбо.
– Слава Богу, – сказала Косте Лидия Михайловна, – полетел на свое золото, до августа поживем в свое удовольствие.
Костя понимал Фомичих: Гога, псих, и тот более свой, чем технолог-сибиряк. Эти простаки – темные лошадки. А если кофту увел Бодайбо, то и черт с ней.
– Считайте, легко отделались, – сказал Костя. – В Москве сейчас один тип прет брильянты. Пугнул пушкой, взял и пошел.
– У нас взять нечего, – сказала Лидия. – Всё продали давным-давно. А какие были вещи, Костенька! Самое ценное забрал Потехин. Мебель из Павловского дворца, на задниках инвентарные номера с ятями, а какие чашечки с блюдечками! А помнишь серый сервиз?
– Веджвутский базальт, – неохотно объяснила Маняша.
– Столовое серебро, Костик, семьдесят два предмета. Держали Маняше в приданое.
– Мама, перестань, – сказала Маняша.
– Надо же – Потехин купил! Маняшин одноклассник, ублюдок ихней школьной технички, она приходила к нам мыть полы, а Маняшка обижала его. Говорила ему: «Ты – сын уборщицы». Я говорю: «Маняшенька, нельзя так говорить, у нас любой труд в почете».
– Да, – сказала Маняша, – бывало, если что возьму у него из рук, потом руки вытираю.
– А в десятом он строил Маняшеньке глазки. Хулиган.
– Мам, черт с ним.
– Бандит он, вот он кто. Разбогател в первые пятнадцать минут после перестройки. Купил все квартиры на этаже. Один там на целой площадке. А был сопливый, жил с мамашей у Поскребышевых в углу. А теперь я ему кланяйся. Негодяй. Ходит, не смотрит.
Лидия пошла в шкафчик, достала скляночку, накапала, выпила. Запахло ликером.
У Маняши заблестели глаза.
– Сегодня Потехинша въезжала во двор, чечмечка…
– Чеченка, – буркнула дочь.
– А я что сказала? Въезжала в этом своем «кадиллаке», окатила Маняшеньку, Маняшка пришла – ноги в грязи, волосы в грязи, все платье заляпано. Плакала. Даже перед Вилей стыдно. Стоял, смеялся. «Гы-ы-ы, г-ы-ы», – Лида забылась и с удовольствием, очень похоже передразнила юродивого. Чуть было сама не пустила слюну. – Сволочи.
– Ничего, – сказал Костя. – Зато Фантомас не придет.
– Да, Костенька, не придет, только жить не хочется. Люди смеются.
– Пусть смеются. Лишь бы жалели. А вас жалеют. А жалеют, значит, любят.
– Правда, мам, – Маняша высморкалась. – Не ты одна. Всюду упадок.
– Всюду смерть, – грустно поправила Лидия Михайловна. – Умирают потихоньку все наши.
Костя пошел к себе, позвонил. За дверью тихо.
Костя открыл своим ключом, побежал в бабкину комнату. Бабка лежала на полу и косилась на внука.
– Живая?
– Ывая, – сказала бабка, еле ворочая языком. – Упаа.
– Упала, упала. Всюду упадок, – сказал Костя. «Но все-таки не смерть», – додумал он с облегченьем.
5
ЗНАЙ НАШИХ
У Костиной бабушки Клавдии Петровны был микроинсульт.
Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.
«Приглядывайте за ней», – сказал он Касаткину.
Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.
К старикам Порфирьевой и Брюханову ходила нянька тетя Паня. Костя спросил у нее, не возьмет ли она третью подопечную.
Уборка и стирка были тети-Паниным призваньем. Паня, как енот-полоскун, не чистить что-нибудь не могла. Всю жизнь она мыла полы в знаменитых местах – «Метрополе», Ленинке, Третьяковке. В лучшие годы она убирала в Кремле. «У Сталина с Молотовым, – рассказывала тетя Паня, – чисто, у Ворошилова с Микояном грязно и крошки, у Лаврентий Палыча в урнах бамажки, писульки, рваные».
Теперь тетя Паня доживала век, моя полы в Оружейной Палате.
«Оружейка мене дасть, плюс еще пенсия, – сказала она Косте, – плюс эти доходяги. Вот и хлеб. А всех денег не заработаешь. И так две старые задницы никак не намою. Не могу, Кистинтин».
Костя несколько дней сидел дома, насидел бессонницу, но тут пришла Маняша, сказала, что поможет.
От отчаянья Костя предложил Маше деньги. В нормальном виде он не заикнулся бы. Во-первых, интеллигентка, во-вторых, дочь генерала КГБ. Но Маняша, к счастью, согласилась.
В понедельник Касаткин с легким сердцем полетел в редакцию.
Кагэбэшная дочь,
Не ходи гулять в ночь,
Ты приди мне помочь,
Бабке кашку толочь,
И ступай себе прочь,
Кагэбэшная дочь,
радостно-цинично напевал кагэбэшный сын Костя по дороге.
В редакции, однако, Касаткин приуныл.
Ни сенсаций, ни даже новостей не было. Лето, затишье. Один Фантомас, да и тот грабит одинаково. Писать о нем стало неинтересно.
– Пачему нэ интересна? – спросил Блавазик.
– Факты одни и те же, – уныло сказал Костя.
– Зачем факты? – мягко сказал Блавазик. – Ми пайдем другим путем. Фактов нэ надо, ти медитируй, ти напиши «Нания версия», пакажи панараму жизни, читатиль любит. А потом ти что, дурак, да? Пахади, пашуруй там-сям, падумай. В Париже журналист нашел Фантомаса, да? А ти тоже журналист. Ти что, хуже?
Касаткин пытался думать весь день. Но мыслей не было.
Не было и настроения.
Домой идти не хотелось. Катя пропала – дулась, Маняша ходила по квартире, стучала за стеной говнодавами, гремела посудой и переговаривалась попеременно с бабкой, Паней и матерью.
Касаткину осталось сидеть в газете.
Костя готов был делать всё. Искать Фантомаса. Рассуждать, вести доморощенное расследование, сочинять небылицы. Дескать, появился, господа, новый яйцеголовый. Может, инопланетянин, может, оборотень. Не всё мы, конечно, знаем, но люди трезвые. Кому выгодно грабить ювелирный магазин? Старо– или новорусскому? Много за краденое не получишь. Значит – старому. Но совок не умеет трудиться, советская власть труду не учила. Совок скорей продаст свои книги и помрет с голоду. Значит, рассуждал Касаткин, дорогие побрякушки крадут из любви к искусству. Фантомас – это сытый хулиган. Крадет он сам или кого-то нанял.
На ловца и зверь бежит.
В пятницу Касаткин приободрился. 3 июня – Костин день ангела и Катин день рождения. Интересное совпадение. Когда-то Костя и влюбился в Катю именно потому. А потом оказалось, Катя и сама ангел, тонкий и кроткий. Только наружно взбалмошный. Но это можно стерпеть.
В пятницу утром Катин телефон сердито не отвечал.
А днем пришла информация. Опять все то же, но место ограбления любопытно. Фантомас унес золотую панагию из магазина «Пещера Али-Бабы». А помещался магазин в здании бывшего кагэбэшного клуба на Лубянке.
Обнаглел яйцеголовый тип – появился в двух шагах от Кремля, напротив бывшего нового КГБ, нынешней ФСБ.
Яйцеголовый не боится.
Торговля была начеку. Охрана ждала мужика с бородой, а он выставил вперед какую-то бабу, а сам замешкался у входа. Они взяли панагию и были таковы.
Украден был фабержевский псевдовизантийский образок с хризолитовой камеей в оправе с цветными камнями, бурмицким зерном и эмалью. На камее – Христос с апостолами.
Директор «Али-бабы» молчал, будто рыльце в пушку. Шум подняли очевидцы. На бабе была косметика – штукатурка почище бороды. Фоторобота не вышло. Не мудрено. Даже Катю, когда намарафетится, не узнать, спасибо, куртка знакомая. Найковская черная с белым огурцом на спине.
Работой Касаткин, в самом деле, компенсировал сердечные страдания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
На последнем этаже жил Аркадий Блевицкий, первый Костин друг по школе, когда Костя еще дружил с пацанами. В седьмом, когда вышли на первый план ум и дарованья, Костя и Аркаша разошлись. Костя стал дружить с девочками.
После школы Касаткин Блевицкого почти не видел. Аркаша жил сперва с бабкиной сестрой, а после ее смерти – один. Бабка Аркадия, певица Нина Васильевна Блевицкая, сгинула, несмотря на связи, в лагере, мать, из актерской династии, умерла рано, отец – позже.
Варвара Васильевна Блевицкая была копия своей знаменитой сестры. Внучатого племянника она растила воспитанным. Когда Аркадий вырос, занятия себе не нашел. Шатался, гулял. Еще в десятом, хвастался: «Опять колол пенициллин после б…дей». Потом он на некоторое время исчез, Варвару Васильевну ограбили, и все говорили, что он и навел. Широкоплечий, квадратная голова, белая бархатистая кожа, мамины соболиные бровки. Теперь Аркаша поблек, ходил занюханный, делать ничего не хотел и не умел.
Верхние генеральша Лидия и Маша, мать и дочь, Костю любили, чувствуя, что ему приятно двойное женское присутствие.
Лидия родила поздно. Маняшу она растила – нежа и держа при себе. Мать – старуха, а дочери сильно за тридцать. Но обе – похожие, одинокие, пожилые подруги. Лидия пышней. Лидия еще держится, как бы в ответе за незамужнюю дочь. Старуха до сих пор мечтала стать бабкой.
Лидия – барыня – даже говорит благородно громко, не культурно, а кремлевски. Маняша при ней существовала покорно и безгласно, как прислуга или нахлебница.
У Маняши не было никого. «Заела Лидка дочерин век», – говорила про Лидию и Маняшу Костина бабушка. «А может, – отвечал Костя, – и не заела. Маня, может, еще найдет кого-нибудь».
В самом деле, Маняша Фомичева не уродливая: уродов у советских кремлевских начальников не рождалось. Но была Маняша какая-то вялая, сохлая, тусклая. Она словно и не знала, откуда берутся дети. Папа-мама – свет в окошке, остальные прочь. Но папы давно нет, и хорошо только с мамой.
И кавалер, думал Костя, если и был у такой, то сплыл.
Лидия с Маняшей жили друг для друга. Получали женщины Лидину пенсию и Маняшину бюджетную научную зарплату. Маняша занималась декоративно-прикладными проблемами гжельских вазочек и ходила в Институт истории искусств раз в неделю.
А в общем, ничем Маша не занималась. Жили Фомичевы бедно, и Костя подозревал, что бедностью они как интеллигентки кичились.
Вещи мать и дочь, потеряв советские привилегии, продали, квартиру оголили. В последние годы они снимали с полок книги и отвозили в сумке на колесах в букинистический. «Плюнули бы нищенствовать, – говорил им Костя, – заработали бы!» Нет. У Маняши были высокие, духовные идеалы. Она ходила в одном и том же грубом платье и даже туфли носила черные говнодавы без каблука, шагая четко и твердо и ставя носки внутрь, как бы упершись: не трожь.
И Костя махнул на нее рукой и, в общем, уважал ее за немодную принципиальность.
На фомичевских подоконниках лежали штабелями пакеты с мукой. Другой еды не было. Пишущая машинка допотопно и гордо стояла в комнате на столе, но никогда не открывалась. В прихожей светила лампочка в пятнадцать ватт.
Наконец от наслаждения нищенством старые дуры устали.
Третью комнату они сдали жильцу, давнему знакомому. Тухлую пшеничную муку с мучными червячками с подоконников сняли, с сумками на колесах больше не ходили.
Жили мать и дочь бедно по-прежнему. Две женщины не команда. А навар с жильца был небольшой.
Но Фомичевы, к счастью, радовались друг другу и довольствовались малым. Соседям-брюзгам, старым коммунистам, Касаткин ставил обеих в пример.
4
ВСЮДУ СМЕРТЬ
Маняша с Лидией смотрели телевизор. Было особое дог-шоу – собаки с ограниченными возможностями.
Расчувствовавшись, сели ужинать, посадили Костю. Лидия налила бульон в щербатые бульонницы.
У Маши были красные глаза. На мать она не смотрела. Лидия положила всем по кусочку рыбы с вермишелькой.
«Тоже мне, хозяйки. Вермишель покупают дурацкую, „нудль“. Лучше бы в прихожей ввинтили нормальную лампочку», – подумал Костя.
– Вкусно?
– М… – сказал он. – Что за рыба?
– Хек, – сказала Лидия, – филе, синяя коробочка. Какая-то не наша, знаешь?
– М…
– А нашу есть нельзя. В море радиация, в реках тяжелые металлы.
– Дихлорэтан.
– Говорят, женщинам полезно есть рыбу, – поддержала Маняша.
Поговорили о том, что полезно, что вредно. Лидия заварила чай, нарезали Костин рулетик с джемом и орехами.
– А у нас неприятность, – сказала Лидия. – Пропала кофта. Висела на вешалке в прихожей.
– Мама приваживает негодяев, – сказала Маняша.
– Может, приходил дядя Вася?
– Васю я на порог не пускаю. Приходил Фомичев.
Фомичевы Георгий Михайлович с Лидией Михайловной прожили душа в душу сорок лет с лишком. Но у генерала КГБ была секретарша, а от нее сын.
Секретарша оказалась порядочной, исчезла, а сын Гога, инвалид, псих, годами сидевший в Кащенко, изредка встречался с отцом выудить денег.
Когда Георгий Михалович умер, Гога приходил два раза в год к Лидии Михайловне. Он ничего особенного не требовал, но действовал ей на нервы. Матери-секретарши давно не было.
Гога пил у Фомичевых чай, высыпав в стакан полсахарницы, и ругался. Неизвестно, кого он имел в виду. Понять психа трудно. Но хозяек, Лидию и Машу, Гога удивительно умно не трогал. Лаял он в воздух, брызгал слюной.
Со времен Маньчжурской операции остался у покойного Георгия Михайловича еще один подопечный, далеко в Сибири.
Неисповедимыми путями в октябре 45-го, через месяц после победы, «дочищая» особой группой территорию, генерал наткнулся на грудного сиротку и отправил его в бодайбинский детдом. Воспитательницы с детдомовской смелостью назвали ребенка Октябрем Бодайбо.
Раза два потом ездил Фомичев в Иркутск – навестил Октября Георгиевича. Раза два Фомичев принял сибиряка на постой у себя. Так и осталось у Фомичих: наш знакомый сибиряк Октябка.
Фомичихи приняли в наследство от генерала обоих Георгиевичей. Гога – истерик и тунеядец, Октябрь – деревенщина, технолог-карьерист.
Октябрь вышел в люди в глубинке. До Москвы дорвался на старости лет. Но и теперь часто ездил в командировку в родное сибирское захолустье.
Гогу Фомичихи звали только на чай, а Октябрю сдали комнату, пока устроится сам. Сам он пока, правда, устраивал неизвестно чьи дела: посредничал в дележке бодайбинского золота между центром и старателями. На чью мельницу лил Октябрь Георгич воду, не поймешь. Фомичихи надеялись, что работает он на правительство. Москва и Кремль, как полагали они, важней денег.
В душевные отношения хозяйки с Октябрем не вступали. Провинциален был Бодайбо до неприличия. Как деревенщина, он и на «баб» смотрел презрительно, и строил глазки девицам.
Только что Октябрь уехал в командировку в Бодайбо.
– Слава Богу, – сказала Косте Лидия Михайловна, – полетел на свое золото, до августа поживем в свое удовольствие.
Костя понимал Фомичих: Гога, псих, и тот более свой, чем технолог-сибиряк. Эти простаки – темные лошадки. А если кофту увел Бодайбо, то и черт с ней.
– Считайте, легко отделались, – сказал Костя. – В Москве сейчас один тип прет брильянты. Пугнул пушкой, взял и пошел.
– У нас взять нечего, – сказала Лидия. – Всё продали давным-давно. А какие были вещи, Костенька! Самое ценное забрал Потехин. Мебель из Павловского дворца, на задниках инвентарные номера с ятями, а какие чашечки с блюдечками! А помнишь серый сервиз?
– Веджвутский базальт, – неохотно объяснила Маняша.
– Столовое серебро, Костик, семьдесят два предмета. Держали Маняше в приданое.
– Мама, перестань, – сказала Маняша.
– Надо же – Потехин купил! Маняшин одноклассник, ублюдок ихней школьной технички, она приходила к нам мыть полы, а Маняшка обижала его. Говорила ему: «Ты – сын уборщицы». Я говорю: «Маняшенька, нельзя так говорить, у нас любой труд в почете».
– Да, – сказала Маняша, – бывало, если что возьму у него из рук, потом руки вытираю.
– А в десятом он строил Маняшеньке глазки. Хулиган.
– Мам, черт с ним.
– Бандит он, вот он кто. Разбогател в первые пятнадцать минут после перестройки. Купил все квартиры на этаже. Один там на целой площадке. А был сопливый, жил с мамашей у Поскребышевых в углу. А теперь я ему кланяйся. Негодяй. Ходит, не смотрит.
Лидия пошла в шкафчик, достала скляночку, накапала, выпила. Запахло ликером.
У Маняши заблестели глаза.
– Сегодня Потехинша въезжала во двор, чечмечка…
– Чеченка, – буркнула дочь.
– А я что сказала? Въезжала в этом своем «кадиллаке», окатила Маняшеньку, Маняшка пришла – ноги в грязи, волосы в грязи, все платье заляпано. Плакала. Даже перед Вилей стыдно. Стоял, смеялся. «Гы-ы-ы, г-ы-ы», – Лида забылась и с удовольствием, очень похоже передразнила юродивого. Чуть было сама не пустила слюну. – Сволочи.
– Ничего, – сказал Костя. – Зато Фантомас не придет.
– Да, Костенька, не придет, только жить не хочется. Люди смеются.
– Пусть смеются. Лишь бы жалели. А вас жалеют. А жалеют, значит, любят.
– Правда, мам, – Маняша высморкалась. – Не ты одна. Всюду упадок.
– Всюду смерть, – грустно поправила Лидия Михайловна. – Умирают потихоньку все наши.
Костя пошел к себе, позвонил. За дверью тихо.
Костя открыл своим ключом, побежал в бабкину комнату. Бабка лежала на полу и косилась на внука.
– Живая?
– Ывая, – сказала бабка, еле ворочая языком. – Упаа.
– Упала, упала. Всюду упадок, – сказал Костя. «Но все-таки не смерть», – додумал он с облегченьем.
5
ЗНАЙ НАШИХ
У Костиной бабушки Клавдии Петровны был микроинсульт.
Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.
«Приглядывайте за ней», – сказал он Касаткину.
Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.
К старикам Порфирьевой и Брюханову ходила нянька тетя Паня. Костя спросил у нее, не возьмет ли она третью подопечную.
Уборка и стирка были тети-Паниным призваньем. Паня, как енот-полоскун, не чистить что-нибудь не могла. Всю жизнь она мыла полы в знаменитых местах – «Метрополе», Ленинке, Третьяковке. В лучшие годы она убирала в Кремле. «У Сталина с Молотовым, – рассказывала тетя Паня, – чисто, у Ворошилова с Микояном грязно и крошки, у Лаврентий Палыча в урнах бамажки, писульки, рваные».
Теперь тетя Паня доживала век, моя полы в Оружейной Палате.
«Оружейка мене дасть, плюс еще пенсия, – сказала она Косте, – плюс эти доходяги. Вот и хлеб. А всех денег не заработаешь. И так две старые задницы никак не намою. Не могу, Кистинтин».
Костя несколько дней сидел дома, насидел бессонницу, но тут пришла Маняша, сказала, что поможет.
От отчаянья Костя предложил Маше деньги. В нормальном виде он не заикнулся бы. Во-первых, интеллигентка, во-вторых, дочь генерала КГБ. Но Маняша, к счастью, согласилась.
В понедельник Касаткин с легким сердцем полетел в редакцию.
Кагэбэшная дочь,
Не ходи гулять в ночь,
Ты приди мне помочь,
Бабке кашку толочь,
И ступай себе прочь,
Кагэбэшная дочь,
радостно-цинично напевал кагэбэшный сын Костя по дороге.
В редакции, однако, Касаткин приуныл.
Ни сенсаций, ни даже новостей не было. Лето, затишье. Один Фантомас, да и тот грабит одинаково. Писать о нем стало неинтересно.
– Пачему нэ интересна? – спросил Блавазик.
– Факты одни и те же, – уныло сказал Костя.
– Зачем факты? – мягко сказал Блавазик. – Ми пайдем другим путем. Фактов нэ надо, ти медитируй, ти напиши «Нания версия», пакажи панараму жизни, читатиль любит. А потом ти что, дурак, да? Пахади, пашуруй там-сям, падумай. В Париже журналист нашел Фантомаса, да? А ти тоже журналист. Ти что, хуже?
Касаткин пытался думать весь день. Но мыслей не было.
Не было и настроения.
Домой идти не хотелось. Катя пропала – дулась, Маняша ходила по квартире, стучала за стеной говнодавами, гремела посудой и переговаривалась попеременно с бабкой, Паней и матерью.
Касаткину осталось сидеть в газете.
Костя готов был делать всё. Искать Фантомаса. Рассуждать, вести доморощенное расследование, сочинять небылицы. Дескать, появился, господа, новый яйцеголовый. Может, инопланетянин, может, оборотень. Не всё мы, конечно, знаем, но люди трезвые. Кому выгодно грабить ювелирный магазин? Старо– или новорусскому? Много за краденое не получишь. Значит – старому. Но совок не умеет трудиться, советская власть труду не учила. Совок скорей продаст свои книги и помрет с голоду. Значит, рассуждал Касаткин, дорогие побрякушки крадут из любви к искусству. Фантомас – это сытый хулиган. Крадет он сам или кого-то нанял.
На ловца и зверь бежит.
В пятницу Касаткин приободрился. 3 июня – Костин день ангела и Катин день рождения. Интересное совпадение. Когда-то Костя и влюбился в Катю именно потому. А потом оказалось, Катя и сама ангел, тонкий и кроткий. Только наружно взбалмошный. Но это можно стерпеть.
В пятницу утром Катин телефон сердито не отвечал.
А днем пришла информация. Опять все то же, но место ограбления любопытно. Фантомас унес золотую панагию из магазина «Пещера Али-Бабы». А помещался магазин в здании бывшего кагэбэшного клуба на Лубянке.
Обнаглел яйцеголовый тип – появился в двух шагах от Кремля, напротив бывшего нового КГБ, нынешней ФСБ.
Яйцеголовый не боится.
Торговля была начеку. Охрана ждала мужика с бородой, а он выставил вперед какую-то бабу, а сам замешкался у входа. Они взяли панагию и были таковы.
Украден был фабержевский псевдовизантийский образок с хризолитовой камеей в оправе с цветными камнями, бурмицким зерном и эмалью. На камее – Христос с апостолами.
Директор «Али-бабы» молчал, будто рыльце в пушку. Шум подняли очевидцы. На бабе была косметика – штукатурка почище бороды. Фоторобота не вышло. Не мудрено. Даже Катю, когда намарафетится, не узнать, спасибо, куртка знакомая. Найковская черная с белым огурцом на спине.
Работой Касаткин, в самом деле, компенсировал сердечные страдания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14