И почему-то ей было смешно. «Вчерась, – сказала она, – совсем смех».
То есть Паня не удивилась, не выругалась, не испугалась – засмеялась, значит, кто-то не опасный, понятный, знакомый, свой.
Идиот, Касаткин! Ничего не спросил он у этой Веры Хю-хю-хю! Она же ясно сказала: позвони, Костенька. Значит, она хотела сказать еще что-то.
«Что же сказала ей Паня? Надо позвонить Хю-хю-хю, пока жива».
Ждать Костя уже не мог. Он вышел в кухню, набрал крутиковский номер. Гудки. Проклятое лето, Крутикова, наверно, в отпуске.
А счастье было так возможно. Маняша спиной к нему скидывала остатки с тарелок в мусорное ведро. При слове «счастье» Костя нечаянно уперся глазами в старенькую юбку. Только теперь он вспомнил, что забыл поздравить именинницу. Решительно, один Фантомас на уме!
А в самом деле, вдруг яйцеголовый – здесь, за столом, ест свой кусочек «Захера»?
Алиби на воскресенье 17 июля опять было у всех Костиных близких, хотя и тут стопроцентно подтвердить никто ничего не мог. Возможную кандидатуру в негодяи оставалось выбрать методом исключения.
Наименее вероятные яйцеголовые – Брюханов, Лида с Маняшей, Катя, бабушка и он. Брюханов еле-еле душа в теле. Лида с Маняшей не тем живут. Катя нет, Катя – это Катя, Костина подруга. Бабушка – вообще лежачая. А сам он не украдет и не убьет даже в кошмарном сне.
Физических возможностей больше у Блевицкого, Кусина и Тамары. Но психологически они не тянут ни на убийц, ни на головорезов, знающих стратегические подземные ходы. Кусинская суть – диссидентство. Блевицкому с дружками слабо. Тут руки не алкашные, не дрожащие. Наглость и озорство Яйцеголового – от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер Уилсон, директор «Сотбиса», и бывший смотритель британских королевских сокровищ Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно «Сотбис» принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу. Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по Парижу не прячась.
– Костья, как ваш бабушка? – спросил Джозеф, смутившись от Костиного долгого взгляда.
– Спасибо, лучше: спит.
– Это есть прекрасно.
В хозяева, конечно, рвутся везде. Но, Боже, неужели европейцу нужен титул хозяина Кремля?
Был бы Роджерс французом, может, и рвался бы. Французы наглодались в 812-ом кремлевских ворон, облизнулись на имущество Оружейки. Им до сих пор хочется взять реванш.
Джозеф – англичанин. С другой стороны, Англия всегда была самой коварной нашей союзницей. Всегда она подкладывала нам свинью.
И все же русский есть русский. Иванов и Потехин – вот о ком надо задуматься.
Леонид Иванович вошел к Косте только что. Маняша ухаживала за ним, накладывала еду на тарелку, он со сладкой улыбкой засмотрелся.
Маняша, кстати, похорошела. Она впервые скрутила вялую косицу в гордый женский пучок и кокетливо его оплела подаренной костей красной косыночкой.
Иванов, как Гайдар, пухлый. Леонид Иванович – сладкоежка. Он ест третий кусок «Захера». За этот месяц он еще округлился. Глаза за очками черные и таинственные.
Потехин сидит, как аршин проглотил, и почти не ест. Изредка пожует горошинку, кукурузное зернышко, еще какую-то незримую крошку.
Он жилист, жёсток до некрасивости. Он как бы ороговел. Лицо рябовато от давнопрошедших подростковых авитаминозных фурункулов. Рябинки должны бы оживить лицо. Но нет, наоборот, мертвят.
Возможно, Потехин с Ивановым невиновны. Политика и власть им не нужны. У них и без того есть дело.
Потехин стремится в законный бизнес, а Иванов и вовсе – интеллигент, в бизнес он пришел из завлабов.
Но Костя подозревал обоих, потому что понимал их.
Да, они добились своего. Но настоящие престиж и самоуважение – тайные, а не явные. И Касаткин представлял, как любуются они дома втихаря на Гау и панагии.
Разговор стал сладкий. Тамара к тому же всем поддакивала. Леонид рассказывал, как проиграл позавчера в Монте-Карло кучу денег и приобрел вчера, проезжая по Окружной, – трехэтажный средневековый замок прямо у шоссе: любовница из машины увидела, захотела владеть, остановились, вышли, пошли в дом, тут же и купили.
Он? Или хватит ему для счастья того, о чем рассказывает?
– Этого мало, – услышал Костя, потерявший нить разговора.
– Один мой человечек, – продолжал Потехин, – дать на лапу не захотел, нанял лучшего адвоката, чтоб получить условно, а сел на семь лет.
Или не он?
Или всё же запретный плод слаще?
Слаще или нет, надо смотреть на реальность.
Звякнул звонок, кратко-настороженный, но резко-злой.
Ввалился незваный Бодайбо с веником гвоздик и опять с «Реми Мартеном».
– Желаю те, Мария Махдалина, мужика хорошего.
Маняша мужественно расцеловалась с Бодайбо трижды.
Октябрь сел за стол. От Бодайбо веяло корявой силой. Никого, впрочем, он не впечатлял. Смотрелся он жалко в новом спортивном, хоть и дорогом, костюме рядом с пышной Барабановой.
Беседа заглохла. Заговорил Октябрь. Он стал проклинать дочубайсовских грабителей народного добра. Дескать, прихватизировали коммуняки, а рыжий отвечай.
– Ну, ничего, – шипел Октябрь, – с ворами жить – по-волчьи выть. Надо действовать их же методами.
– А то натравили народ на умных людей.
Старухи заворчали.
Но слово «народ» – транквилизатор.
– Пра-а-льно, – продолжал он, пьянея, – Иуду распинать неинтересно. Интересно – Спасителя. Иванов с Потехиным отошли на кухню.
– Ох, Октяб Георгич, Октяб Георгич, уж этот ваш Чубайс, – заученно сказали старушки.
Провинциальная Октябрева принципиальность скоро разогнала собрание. Расходились, правда, вяло, незаметно. Рассасывались.
Вышел, покачиваясь, Бодайбо, унося свой «Реми Мартен».
Последними Костя проводил Лиду с Маняшей. Маняша обернулась в дверях благодарно. Она поправила свой пучок с красной банданой и вдруг радостно и нежно посмотрела на Касаткина.
Костя обхватил Маняшу, не за талию, а чуть повыше. Красный пучок отъехал вбок.
– Маняша, ты где? – строго крикнула Лидия, вызвав лифт.
Маняша шагнула к матери. Двери лифта раскрылись.
– Костенька, спасибо! – сказала Лидия Михайловна. Двери лифта сомкнулись.
Костя закрыл дверь.
И вдруг раздался чудовищный грохот.
Проснувшаяся и вставшая в уборную бабушка покачнулась, ухватилась за шкафчик и рухнула вместе с ним.
Костя, похолодев, прибежал.
Мягкая старушонка ничего себе не сломала. Костя доволок ее до кровати, уложил, поднял шкафчик и принялся укладывать назад старушечье барахло.
От отвращения он не рассматривал, рассовывал всё как попало.
С занюханной обувной коробки с надписью «Ганц Элеганц» неизвестных годов съехала крышка, и внутри в газетном клочке блеснуло.
Костя двумя пальцами вынул и развернул. Это был знаменитый брильянтовый пернач из Оружейки. На конской короне, в центре, блестел, как красный спекшийся плевок, рубин. С одной стороны на ушке диадемы висела цепочка, с другой – подобие плоской остроконечной шпильки – видимо, так, шпилькой сквозь уши, пернач на лошадиной голове два века назад крепился турками.

28
КАСАТКИН В ЗАСАДЕ

Утром Касаткин позвонил следователям.
Соловьев с Семеновым и их эксперт-криминалист приехали, пернач завернули в полиэтиленовый мешок, в другой – найденные в той же коробке шесть брильянтовых колец, браслет и панагию «Тайная Вечеря» с хризолитовой камеей из лубянского магазина «Пещера Али-Бабы».
Соловьев остался с Касаткиным на беседу. Костя сидел, выпучив глаза. Он до сих пор не мог опомниться.
– Там помойка, – сказал Костя. – Бабка раз в сто лет открывала, чтоб всунуть дрянь, и закрывала. Туда без противогаза не заглянешь. Фантомас не дурак. Надежней тайника не найти.
Народу в его квартиру приходило много. К Клавдии Петровне заглядывали все. Бабушка почти всегда в полудреме. К шкафчику доступ открыт.
Соловьев попытался поговорить с бабушкой.
Бабушка наяву не видела никого.
– А кто вам, Клавдия Петровна, снился? – вкрадчиво спросил Соловьев.
Клавдия Петровна отвечала неразборчиво, Касаткин переводил.
Снились ей мыши.
Вскоре сообщили о результатах экспертизы. Отпечатки пальцев на вещах были только Костины.
Драгоценности привезли Касаткину обратно. Оба опера. Смотрели и говорили они, однако, вполне буднично.
– Я не крал! – сказал Костя, но оперы даже не улыбнулись.
Без лишних слов они дали Касаткину инструкции.
Косте велели держать брильянты там, где они лежали: в коробке в шкафчике на нижней полке. Разумеется, это был не подарок.
Касаткин понимающе кивнул.
Милицейское решение было правильным.
Допустим, Яйцеголовый боится обыска. Он остерегся держать краденое у себя и временно спрятал у Касаткина. Шумиха утихнет. Яйцеголовый явится за своим добром – перепрятать или реализовать.
Касаткина просили жить, как жил, но не оставлять надолго квартиры.
Техник поставил небольшой жучок-сигнал в прихожей.
И Касаткин стал «жить, как жил».
В Москве тоже все угомонилось. Люди устали от бесплодных сенсаций и затихли на дачах.
Костя пожалел, что взял отпуск.
Замечательно, конечно, что Касаткин реально участвовал теперь в расследовании. Но он жаждал действовать, а приходилось отдыхать.
Костя скучал по людям. Он радовался, когда Глеб, Паша и Виктория Петровна звонили, и болтал с ними по полдня, так что сами они не рады были, что позвонили. Даже ненасытная телефонщица Виктория стала свертывать разговор, чего не случалось прежде.
Серебряная «Субару» стояла во дворе в ряду с другими.
Костя решил не делать из спонсорского подарка истории. Подумаешь, машина.
Прошел месяц с ограбления Оружейки.
Касаткин ждал.
Заниматься ничем путным и умственным он уже не мог.
По Кате он безумно соскучился. Рядом была Маняша. Она смотрела на него, уже не скрывая нежности, и эта нежность – единственное, что радовало его.
В ожидании прошли выходные и начало новой недели.
Все было однообразно. Приходили соседи – Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.
Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик. Сокровища – на месте.
В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и заставил Касаткина написать «Хозяина Кремля». Юбилей Касаткинских позора и славы.
Утром Касаткин сел в «Субару» и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке «Рибок» и с ключами на пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.
За Катиным столом сидела незнакомая – добрая блондинка в кофточке со сплошными пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала – видимо, по недавним журнальным фотографиям.
– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.
– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.
– Почему до понедельника? – удивилась добрая.
До сентября.
Жизнь рушилась.
Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.
Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.
Но случилось новое, невозможное несчастье.

29
Четверг, 18 августа

Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями, а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы – няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду Лидии Михайловны.
К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.
– Ба, ты что?
– Ох, мыфы там.
– Нет там мышей, ложись лучше.
Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.
Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.
Скончалась Лидия Михайловна.
Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.
Потом позвонила Маняша.
– К-костя, – пробормотала она.
– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!
Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.
Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.
Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.
В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.
Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.
Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.
Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.
– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.
– Ничего не трогали?
– Нет. Мамочка…
Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.
– Почему?
– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.
«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14