— крикнул им Альфонс.
— Без тебя найдем, — грубо ответил Чурбан, снова что-то показал рукой и потащил капитана за собою.
Что значит все это представление?
Мы лениво развалились на скамейке, вытянув усталые ноги, с виду совершенно безразличные. Что бы это могло быть? Их уже ищут? Они вступили в легион?… Если Хопкинс не подойдет к нам, выходит — дело у них дрянь. Это будет означать одно: они не хотят впутывать еще и нас.
Чуть позже к столовой подошел капрал. Он обратился к собравшимся вокруг солдатам:
— Кто из вас знает норвежский язык?
К моему великому изумлению Альфонс вскочил с места.
— Я!
— Пойдешь со мной!
Они пошли. Отстав на несколько шагов, я двинулся за ними вслед.
Форт Сент-Терез — настоящий солдатский муравейник. Особенно в такое время года, когда готовятся военные экспедиции. Пехотинцы, саперы, легионеры, черные сенегальские стрелки, даже привезенные из Индокитая солдаты-аннамиты кишели на крепостном дворе. Одна рота уходила, появлялась другая. Здесь их расформировывали и формировали заново, забирали людей из одних частей и переводили их в другие, короче говоря, это был как бы сборный пункт всей армии со всем присущим ему вавилонским столпотворением суеты, выкрикиваемых приказов, маршировок и перекличек.
За столовой терпеливо переминались с ноги на ногу
Чурбан Хопкинс и капитан.
— Вы — норвежец? — спросил сержант у Альфонса.
— Так точно.
— Спросите у них, в какую, собственно, часть они присланы.
Альфонс, с непринужденной элегантностью разговаривавший на всех языках мира, что-то произнес. Как потом выяснилось, это означало:
— Вы вступили в легион?
Капитан, неплохо владевший северными языками, ответил:
— Нет. Просто явились со служебной запиской. По-моему, пытаться укрыться здесь — дело безнадежное.
— Что это за пантомиму устраивал нам Хопкинс, и почему вы делаете вид, что не знаете французского языка?
— Потому что лгать я не намерен ни в коем случае. Наш друг предложил, чтобы в таком случае я не говорил вообще, и сказал, будто я норвежец, не умеющий говорить по-французски. Жаль, если мы и вас впутаем в это дело.
— Мы и так уже завязли в нем по уши…
— Ну? — нетерпеливо спросил сержант.
— Этот человек рассказывает очень любопытные вещи. Он — исполнитель норвежских народных песен, который вступил в легион, потому что с большой любовью относится к Франции. Ему хотелось бы получить скрипку, чтобы иметь возможность заниматься иногда музыкой.
— Вы рехнулись! Спросите, куда у него назначение? В разговор вмешался Хопкинс.
— Когда я встретился с ним, он как раз шел от полкового врача. Мне один санитар сказал.
Альфонс понял намек и обменялся несколькими фразами с капитаном. Позже я узнал, что сказано было:
— Вы не знаете, господин капитан, к чему это клонит Чурбан?
— Он хотел бы попасть в госпиталь.
— Не годится, все быстро раскроется.
— Я тоже так думаю.
— Может быть, если сделать иначе… — Он повернулся к сержанту. — Говорит, что прибыл вчера на том корабле, где был случай холеры…
— Что?!. Скажите этому психу, чтобы он немедленно отправился в дезинфекционную… И этот толстый подонок тоже пойдет вместе с ним… Я сам прослежу за этим… Марш! Марш!… Гнусность-то какая!…
Сержант исчез вместе с новенькими.
— Чего ради ты подвел их под карантин?
— Там нет проверки документов, записи, инспекций. Они сумеют немного переждать, а разной одежды там столько, что я просто разочаруюсь в Хопкинсе, если он не стянет что-нибудь подходящее.
Хопкинс, однако, никогда не разочаровывал своих друзей. Уже вечером мы увидели Чурбана в казарме играющим в карты с какими-то кавалеристами. На нем была сливово-синяя форма суданских стрелков и даже медаль на груди — великолепное начало военной карьеры, если вспомнить, что еще утром он ходил в штатских.
— Сто чертей! Дверь! — заорал он, когда я вошел, потому что с моря дул и впрямь-таки сильный ветер. — Кто сдает?… Каждый боится, что у него руки отвалятся, если он прикроет дверь… У меня четыре дамы, я выиграл… Не горюйте, ребята! Выше голову! Карточное счастье переменчиво…
Это верно, но только не в случае, если карты тасует Чурбан Хопкинс. Партнеры, очевидно, не знали этого. Хопкинс дымил сигарой, сдавал, заказывал вино и сгребал монеты в карман, громким хриплым голосом утешая и подбадривая игроков. Меня он не удостоил даже взглядом.
Альфонс, войдя и увидев Хопкинса, спросил:
— Ну, а норвежца куда девал?
— Что?!
— Куда норвежца девал? Ты что — глухой?
Один шеврон на рукаве у нас тут немного значит — тем более, другого рода войск.
— О каком еще норвежце речь? Не знаю и знать не хочу никаких грязных иностранцев, а ты заткнись, деревенщина, пока я тебе голову не расшиб… Дверь! — рявкнул Хопкинс и тут же запнулся, потому что на пороге стоял Потриен.
— Кто? — зловещим голосом спросил сержант. Молчание.
— Оглохли? Кто кричал?
— Я!
Я шагнул вперед. А что мне оставалось делать? Чурбан рисковал жизнью, а я, самое большее, несколькими днями ареста. Так или иначе, Потриен, увы, то и дело придирался ко мне.
— Так… Значит, вы мерзнете! «Потриен, — спросит у меня господин полковник, — в каком еще новом снаряжении нуждается легион?» А я отвечу ему: «Нужно несколько меховых пальто, потому что некоторые легионеры мерзнут и я боюсь, как бы у них не начался насморк…»
Я стоял так, чтобы прикрыть собою Хопкинса. Ведь если Потриен узнает его…
— А сейчас марш на плац и до вечера поработайте граблями, чтобы привыкнуть к ветреной погоде.
Я, кипя от злости, пошел за граблями и принялся за работу. Чуть позже я увидел капитана с повязкой санитара на рукаве. Он нес постельное белье в госпиталь.
Я махнул ему рукой, и он, немного неохотно, подошел ко мне. Я жестом показал, чтобы он дал мне закурить. Пока мы прикуривали, я тихо, почти не шевеля губами, сказал:
— Хопкинс в столовой.
— Знаю.
— Как у вас дела?
— Толстяк раздобыл форму, так что нам удалось выбраться на свет божий, но рано или поздно все раскроется. Сейчас начальник склада навязал мне это белье, чтобы я отнес его в госпиталь…
— Как-нибудь обойдется… Через десять дней наша рота отправляется.
— Куда?
— Писарь говорит, что в Сенегал. Будем в авангарде колонны. Готовится наступление.
— Значит, все-таки… — мрачно прошептал капитан.
К нам приближался какой-то капрал. Я дал знак капитану и отошел в сторону…
Позже ко мне подошел Альфонс.
— Надо что-то сделать с Потриеном.
Мы уселись на крепостной стене, чтобы еще издалека заметить приближение начальства. За стеною протянувшееся между двумя рядами деревьев шоссе вело в город. Автомобили, повозки, пешеходы спешили сейчас по нему, чтобы успеть домой к ужину. Порывы ветра поднимали закрученные в воронки столбы пыли.
— В каком смысле? — спросил я.
— Надо что-то сделать, чтобы он перестал постоянно заниматься нами, потому что… Что это?
В то же мгновенье я одним движением спрыгнул со стены. К счастью, часовой как раз отвернулся в другую сторону. В следующее мгновенье я уже бежал по дороге вслед за одним из прохожих.
Это был Турецкий Султан!
Вы можете представить, что я почувствовал, увидев Турецкого Султана с его длинным крючковатым носом, худым, как жердь, туловищем и журавлиными ногами, на которых мешком болтались брюки.
Но зато какие брюки! Я кое-что понимаю в искусстве одеваться и даже — не без оснований! — считаю себя знатоком по этой части, так что, если я скажу, что Турецкий Султан был одет, как настоящий джентльмен, можете спокойно мне поверить. Между полосатыми шерстяными брюками и белыми с синей прошивкой полотняными туфлями на его ногах красовались ярко-желтые гамаши. Такую красочную элегантность редко можно встретить даже у больших господ. На кирпично-красной куртке сверкали большие позолоченные пуговицы, а к серой шелковой рубашке был повязан белый в синий горошек галстук бабочкой.
Даже принц не смог бы одеться с более ослепительным великолепием!
В руке (слово чести, так оно и было) он держал шляпу! В порту Турецкий Султан не надел бы и кепку, потому что любой полицейский немедленно начал бы выяснять, откуда у него такая неслыханная роскошь. Но шляпа? Безукоризненная, мягкая, белая соломенная шляпа?! И перчатки?! И даже прогулочная тросточка! Не трость с залитым в ее конец свинцом, а именно прогулочная тросточка! Из-за всех этих чудес я даже на мгновение усомнился, он ли это. К счастью, никуда не девались растрепанные, курчавые, мучнисто-серые от начавшей пробиваться седины волосы, и сейчас свисающие на лоб так, что его можно принять за пьяного киноартиста или полоумного художника, выпросившего на воскресенье приличный костюм у одного из своих заказчиков.
Это был он! Тот самый, который бросил в беде своих друзей, обманул их и стал сообщником подлых наемных убийц, тот, который нарушил единственный великий закон, по которому и среди преступников отличают хороших и плохих людей: закон пусть воровской, но чести.
И что мне было сейчас до того, что я покинул форт без разрешения, что Потриен спустит с меня шкуру или засадит в карцер: я не мог упустить Турка!
Лавируя между повозками и машинами, я гнался за ним, но он, словно почувствовав опасность, обернулся.
И увидел меня.
Секунду казалось, что его брови, поднимаясь все выше, сойдутся где-нибудь на затылке. Потом, когда я находился уже почти на расстоянии вытянутой руки от него, он побежал!
Вперед!
Я — хороший бегун. Сам чемпион спортивного клуба офицеров полиции в Коломбо, пробегавший сто ярдов за четырнадцать секунд, сказал, что с трудом догнал меня, да и то только после того, как трижды выстрелил по мне.
Короче говоря, я — неплохой спортсмен. Однако Турецкий Султан на своих длинных журавлиных ногах мчался, словно серна. По обеим сторонам шоссе тянулась пустыня, так что убежать от меня он не мог… Мимо меня проносились машины, но я не обращал на них внимания. Турок давно уже бросил и тросточку, и перчатки, и шляпу… Шляпу я, пробегая мимо, пнул ногой с таким удовольствием, словно на мостовой лежал сам ее хозяин… Ну, постой же!…
Люди удивленно глазели нам вслед…
Мы были уже на окраине города… Расстояние между нами начало понемногу сокращаться… Для бегуна самое важное — сердце и легкие. Ведь необходимую для движения энергию дают нам именно они, а не мускулы — во всяком случае, так я слыхал от тюремного врача в Рио-де-Жанейро…
Султан какими-то совершенно невероятными козлиными прыжками попытался оторваться от меня, но напрасно… В этой узкой улочке я догоню его, и мы посчитаемся!
Вот между нами остался всего лишь какой-нибудь шаг… Он, тяжело дыша, оглянулся… на лице его было выражение страха и беспомощности…
И тут он нырнул в какую-то дверь… Кафе или бар — что-то в этом роде… Похоже, что сюда он и стремился…
Скорее за ним…
Несколько шагов, и я тоже был у двери. Уютное маленькое кафе… Я вошел внутрь. Где он?
Здесь, рядом со мною! Мне достаточно было протянуть лишь руку, но вместо этого я, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке смирно и отдал честь.
Этот сукин сын сидел за одним столом с каким-то капитаном и майором. Он еще и сейчас не успел толком перевести дыхание…
— Какой-то одержимый гнался за мною… — рассказывал он своим соседям по столу. — Выскочил откуда-то из арабского квартала…
— В это время года подобные припадки не редкость, особенно среди туземцев, — заметил майор, небрежно кивнув головой в ответ на мое приветствие. — Прошу вас, барон, расскажите подробнее о случившемся…
Что? «Барон»? Этот жулик стал уже бароном?… Я отошел в сторону. К стойке бара как раз подошел официант и громко проговорил:
— Двойной мазагран для господина барона…
Я сглотнул слюну. Турецкий Султан — барон и в компании офицеров: за этим явно крылась какая-то крупная подлость.
— Слушаю?
— Виски…
Я с удовольствием пил прохладный напиток, не сводя при этом глаз с Турецкого Султана. Даже если он просидит здесь два дня, я все равно его дождусь. Я буду неотступно следовать за ним, пока мы не останемся с глазу на глаз, вдвоем!… В конце концов, отстанет же он когда-нибудь от этих офицеров!…
— Мсье…
Рядом со мной стоял официант.
— С вами хотела бы поговорить одна дама.
Я поглядел в ту сторону, куда он показывал взглядом. В одной из лож в слабо освещенной глубине зала сидела женщина.
Но какая женщина! У меня перехватило дыхание. Ее необычайное, темно-лиловое платье могло быть сшито в одной из лучших мастерских Парижа. Ее небольшие снежно-белые руки как раз подносили сигарету к губам. Красивые темные глаза были прикрыты изумительно длинными ресницами… Короче говоря… Это была такая красавица, что я онемел.
Не теряя своей врожденной благородной осанки, я немедленно подошел к ней.
— Присядьте, мсье, — сказала дама после того, как я представился ей. — Я — графиня Ларошель.
Я не знал, что ответить.
— Я заметила вас сразу же, когда вы вошли, и наблюдала за вами, пока вы сидели напротив. У вас открытое, мужественное лицо.
Голос у нее был искренним, да и сказанное не могло возбудить во мне никаких подозрений, потому что у меня действительно честное, открытое и мужественное лицо. Об этом мне и другие говорили.
— Не знаю, почему, — продолжала она, — но я чувствую, что вы не раздумывая откликнетесь на призыв о помощи женщины, которая находится в большой опасности.
— Можете в этом не сомневаться! — воскликнул я, чувствуя, как у меня кружится голова от странного аромата ее духов. — Графиня, — продолжал я, — нет такой просьбы, которую я не выполнил бы для вас. Пусть даже ценой последней капли своей крови!
— Я всего лишь попрошу вас проводить меня домой. Не исключено, что на пути меня могут подстерегать наемные убийцы. Легионеры всегда были рыцарями…
— Можете быть спокойны, я защищу вас…
— Да… я верю вам. У вас такие умные, выразительные глаза.
Это тоже верно. Мне говорили и раньше, что в моих глазах есть что-то необычно умное и выразительное.
— Кто же те, которые способны предостерегать возвращающуюся домой женщину? Что это за жалкие, гнусные подонки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22