– Чи'патрос, – Спокойно поправил Раймон. – Наших Предков.– Которых все презирали и ненавидели, особенно екклезия!– Да, тза'абы обесчестили тех женщин, но пятно позора легло и на нас. Тза'абы были врагами, язычниками, из-за них мы теперь меченые, наша кровь считается нечистой… И за это нас поносят недруги, к которым судьба была милостивее. – Раймон аккуратно занавесил картину парчой, спрятал опаленный образ юноши, чьим талантом восхищались и чьих устремлений пугались. – Екклезия не скрывала, что считает нас полукровками. Это одна из причин, по которой нас ненавидят. А о других причинах ты и сам знаешь. Мы не такие, как все, и эта непохожесть внушает священникам страх.– Лицемерные ослы в рясах!– Не все. Многие веруют искренне. Но важно другое: пока екклезия называет нас порчеными, в это будет верить народ. – Раймон помолчал секунду-другую, дабы восстановить душевное равновесие, и продолжал:– Сарио, есть и еще кое-что. Сила правителей – в их жизнеспособности, долголетии. У нас – ни того ни другого.– Когда-то было и то, и другое.– Но Матра эй Фильхо прогневались на нас и отняли силу. Пойми, Сарио, нерро лингва была для нас карой… Мы переступили грань дозволенного. Возгордились. И за это были повергнуты в ничтожество.– Раймон, – Сарио уже не мог сдержаться, – Матерь с ее младенцем Сыном в самом деле так сказали?Вопреки его ожиданиям Раймон ответил без гнева и враждебности, а с невероятным спокойствием, которое вызвало у юноши зубовный скрежет.– Подлинный иллюстратор понимает и радостно приемлет священные знамения, как бы они ни выглядели.– Но…– Бассда! – Отбросив дружеский тон, Раймон плавно прошел вперед и остановился в шаге от Сарио. – Дураком меня считаешь? Конечно, ты вправе думать что угодно… Но неужели ты способен хоть на миг поверить, что в семье Грихальва один лишь ты лелеешь великие замыслы? Что только твоя Луса до'Орро рвется на свободу?– Но почему тогда…Внезапно Раймон, вопреки обыкновению и нисколько не рисуясь, задрал левый рукав камзола и манжету рубашки.– Сарио, ты идешь по моим стопам! Даже прозвище твое – Неоссо Иррадо – носил когда-то и я.Разумеется, Сарио не мог не взглянуть на обнаженное запястье. На его внутренней стороне виднелся рубец – сизый след глубокого пореза.– “Наименьшая кара”, – грустно произнес Раймон. – Конечно, те, кто настоял на ней, давно лежат в могиле; они уже тогда дышали на ладан. Но я могу тебе сказать только то, что они сказали мне: своенравие и непокорность семье не служат. И мириться с ними нельзя.Сарио облизал губы – И поэтому они погасили твой огонь.– Погасили? Разве ты не видел мои последние работы? – Бледность его лика не уступала белизне его батистовой рубашки. – Нет, Сарио, не “погасили”. Перенацелили. И я пришел к выводу: если можно сослужить хоть малейшую службу нашей многострадальной семье, то надо радоваться и этому.– Я не хочу радоваться этому, – запротестовал Сарио. – Я хочу большего.– Ну, а коли так, – сказал Раймон с горечью, противоречащей его улыбке, – я тебя не боюсь. Я боюсь за тебя.Сарио хотел что-то сказать, но иль семинно, мотнул головой, давая понять, что разговор закончен.– Прошу извинить, граццо. У меня дела. – Он направился к выходу, молча отворил и затворил за собой дверь.Шипя и дрожа, как рассерженный кот, Сарио подождал, пока уляжется гнев. Затем подошел к мольберту и откинул парчу с автопортрета, не отвечавшего всем требованиям, которые предъявлялись к испытательной работе юных претендентов на членство в мужской элите рода Грихальва.Власть. Но недостаточная.Сарио с удовлетворением разглядывал картину. Не о чем беспокоиться. Вьехос Фратос ему не опасны. Чего бы ни требовали от него. Как бы ни боялись его.Он улыбнулся своему автопортрету.– Верро Грихальва был глупцом. * * * Гитанна Серрано не могла оторвать взор от бесценного зеркала – его подарил герцог в память о их первой астравенте тайра-виртском празднике “звездного ветра”, поры, когда с неба сыплются звезды и попадают в зеркала влюбленных. Правда, это зеркало в ритуале не участвовало – оно было слишком большое, слишком красивое, слишком дорогое. Оно лишь напоминало о первой ночи, которую герцог и Гитанна провели вдвоем.С тех пор миновало так много ночей, так много астравент. Гитанна изучала каждый квадратный дюйм лица, беспощадная к себе, как беспощаден мужчина к врагу на поле брани. По сути, лицо и было врагом, уставившимся на нее через посеребренное стекло, постоянно напоминающим о бренности женской красоты.Где она, восхитительно свежая, пышущая бодростью и здоровьем молодая женщина, которая дала соблазнить себя в астравенту, едва оказалась при дворе? Ее больше нет. Растратила юность на войны, где оружием служат слова, а стратегическими планами – дворцовые интриги. Зима, лето, зима, лето… И пусть не приходится думать о подвозе продовольствия и фуража, о зимних квартирах, о наборе пополнения. Только о подступающей старости, об уходящей красоте. Но разве от этого легче?Она со страхом думала, что война проиграна, близится последняя битва. Семь лет он приходил к ней, семь лет после той первой ночи, когда оказал ей честь, когда возвысил ее над всеми, сделав своей любовницей. Семь лет, превративших девушку в старуху.Гитанна поморщилась. Мужчины просто стареют. А женщины превращаются в старух.В ее локонах не пробивалась седина. Помады и лосьоны оберегали свежесть кожи, бросали вызов летнему тайра-виртскому солнцу, болотной сырости и даже всесокрушающему времени. Она не вынашивала детей, и потому талия осталась узкой, бедра крутыми, а груди тугими. И все-таки она уже не та, что прежде, – в этом нет сомнений.Гитанна на миг закрыла глаза, предавшись покою, услышала гудение пчел за растворенным окном, далекий лай и приглушенный расстоянием женский смех во внутреннем дворе. Она решила сидеть совершенно неподвижно, но тут же почувствовала предательскую дрожь век.Клацнул замок. Гитанна улыбнулась с облегчением. “Он меня еще не бросил”.Отворилась дверь, и снова раздался щелчок. Постороннему теперь в комнату не войти. Не открывая глаз, Гитанна напрягла слух и обоняние: шелест дорогих тканей, пряные, хоть и слабые, запахи мужского и конского пота. И благоговейный возглас – вошедший увидел в зеркале ее нагие груди.– Матра Дольча! – прошептал он, как ей показалось, с мольбой. Веки распахнулись. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы не обернуться в изумлении и страхе, не закричать. Вот так. Случилось.Алехандро улыбался. Улыбка была отцовская, но обаяние – свое, природное. Никакой рассудочности, наигранности в манерах. Мир еще не наложил на него свой отпечаток, Алехандро оставался самим собой.Он тоже нервничал. Уже не мальчик, но и не совсем мужчина. Высокий, растущий не по дням, а по часам; плечи широки, но еще не отяжелели от мышц. Руки с широкими ладонями прекрасно знакомы с мечом, ножом, поводьями, но неопытны в ласках-.Алехандро беспокойно вздохнул и произнес:– Он сказал, это поручается вам.Она медленно встала. С напудренных, надушенных плеч упала роскошная кружевная шаль. Гитанна сбросила ее неуловимым движением, и кружева плавно, как невесомая пушинка, опустились на ковер. Скоро на эту шаль упадет и его одежда.– Да, – отозвалась Гитанна.Отец сделал ее женщиной. А ей теперь предстоит сделать мужчиной сына. Глава 10 Лишь четвертый из встречных, к которым обратилась Сааведра, дал желанный ответ: “В Галиерре”. Она отправилась туда, где и обнаружила Сарио. Целиком уйдя в себя, он напряженно изучал картины в затененном углу. Сложенные на груди руки прижимались к ней с такой силой, словно он боялся, что выпрыгнет сердце. На лбу пролегли глубокие складки, желваки набухли, и казалось, вот-вот лопнет кожа. Блеск оскаленных зубов выдавал напряжение лицевых мышц.– Привет, – сказала она. – Я пришла спросить: хочешь пойти со мной на праздник? Впрочем, вижу, ты не в настроении…Она подождала. Тишина. Ее насмешливый тон остался незамеченным.– Сарио.Она, взглянула на картины. Ни одной большой, ни одной старше месяца-двух. От них пахло канифолью, клеем, наполнителями для красок.– Не твои, – сказала она.– Раймона.– Раймона? – Сааведра внимательнее посмотрела на них. – Но… почему?– Он посоветовал взглянуть, – с холодком ответил Сарио. – Это должно кое-что объяснить.И тогда она поняла – он не расположен к разговору.– Что?Он бросил на нее недовольный взгляд. Оскал не исчез.– Его взгляд на вещи.Что-то блеснуло в темных глазах, заполнило их и ушло, лишь когда он напряг волю.– И?– Тебе не понять.Сааведре захотелось отвесить ему пощечину. Ее ярость лишь разгоралась медленнее, а так ни в чем не уступала ярости Сарио.– А, ясно. Мы сегодня мердитто альба, да? Слишком важная персона, чтобы снисходить до разговора с ничтожной женщиной. Мы теперь Вьехо Фрато, Одаренные, Признанные, голубая косточка. Ах, простите за вторжение… Удаляюсь, не смею осквернять воздух, коим вы изволите дышать!– Подожди! – Как только она отвернулась, он схватил ее за руку. – Сааведра, подожди! Ведра, неосса иррада, не злись.– А вот буду злиться, – заупрямилась она. – Что хочу, то и буду делать, не ты один способен чувствовать. – Она сверкнула глазами и рывком высвободила руку. – Матра Дольча! Сарио, я не позволю так с собой обращаться, я тебе не какая-нибудь… Мы с тобой слишком много знаем друг о друге, у нас слишком много общих тайн. Так что прибереги раздражительность и вспыльчивость для кого-нибудь другого.– Но ведь сейчас тут никого, кроме тебя, – спокойно возразил он. – И ты спросила.– Эйха, спросила, А что тут такого? – Она снова посмотрела на картины. – Что здесь такого необычного, в последних картинах агво Раймона?– Семинно, его повысили. Я его обвинил в утрате Луса до'Орро. Он вышел из себя…– А разве ты бываешь в себе?–..и наговорил чего не следовало.– Да с чего ты взял, что ом потерял Луса до'Орро? – Она указала на картины. – Посмотри на них, даже издали видно, что у него все в порядке.– Ты видишь, да? Его огонь? Его Свет?– Конечно, вижу. – Она всегда видела Луса до'Орро в любом настоящем художнике.– Ну, и что ты тут видишь?– На картинах? – Она задумалась на миг. – Надо их хорошенько рассмотреть.– Нет, нет… – Опять прорвалась его раздражительность. – Ведра, что ты видишь с… с первого взгляда? Талант? Его Дар?– Просто дар, – сразу ответила она, нисколько не сомневаясь в своей правоте. – Он не так хорош, как твой. Сарио густо покраснел.– А как хорош? Как дар Раймона?– Сарио, я ведь уже говорила. Ты – лучший. Самый лучший.– Самый лучший, – тихо повторил он. – Самый лучший, – кивнула она. – Ты достоин, чтобы исполнилась твоя самая заветная мечта – стать Верховным иллюстратором в Палассо Веррада.Краска смущения исчезла. Он стал белее мела, в зрачках сгустилась мгла.– Почему ты так веришь в меня? Чем я заслужил такую преданность?– Да ничем. Просто ты – это ты. – Сааведра пожала плечами. – Даже не знаю, Сарио. Но в тебе есть огонь. Или, может, твоя Луса до'Орро слишком ярко горит, трудно не заметить. – Она снисходительно улыбнулась. – Неоссо Иррадо, все, что о тебе говорят, правда. Но мне это безразлично. Я вижу то, что кроется в самой глубине.– В глубине?– Под краской, – уточнила она. – Под многими слоями тусклой краски – ее наносили второпях и с одной-единственной целью: превратить картину со всеми ее деталями, со всеми тонкостями в одно сплошное пятно. – Она пожала плечами. – Маска, вроде слоя штукатурки поверх фрески. А под нею прячешься ты.Он зачарованно слушал ее.– Но если я прячусь под маской, если я облепился штукатуркой, как тебе удалось меня разглядеть?Она сказала не задумываясь, как будто ответ давно хранился в мозгу:– Мотыльки, хоть и чувствуют жар, все равно летят на огонь.– И сгорают в нем, – прошептал Сарио.– Бывает, – с готовностью согласилась она. – Но все они ощущают Свет.Он заморгал. Он потерялся в стране своего воображения, далеко от Сааведры. Воображение опять тянуло его за собой, уносило далеко-далеко. Но он спохватился. И вернулся.– А ты бы могла? – Что?– Сгореть в этом пламени?– Никогда, – ответила Сааведра. И увидела в его глазах понимание и уверенность.– Ты мне уже помогала, – напомнил он.– Да, помогала. Надо будет – еще помогу, не сомневайся. Он притворился, что не заметил иронии.– Ты сожгла Пейнтраддо Томаса.Да он вовсе не шутит! Казалось, он чего-то хочет от нее. Обещания? Клятвы верности? Того, что она еще не делала для него, в чем не видела необходимости?– Ты слишком много просишь, – сказала она вдруг.Он втянул голову в плечи. Удар оказался слишком сильным."Я не думала, что это будет так”.– Я не знаю, что я могу, а чего не могу, – объяснила она, пытаясь смягчить резкость предыдущей фразы. – Пока не придет время… – Сааведра смотрела на картины семинно Раймона, машинально отмечала цвета, технику, композицию. Конечно, он мастер. – Сарио, мы вкладываем себя в работу, в каждую картину – по кусочку. Раймон здесь, не сомневайся. – Ее рука описала дугу, указывая на затененные картины. – Только я вот что думаю: хорошо ли это? Не слишком ли мы растрачиваем…Сааведра не договорила. Она выражалась фигурально – художники широко используют метафоры, – но тут вдруг перед ней щелкнула замком и сама собой отворилась дверь, явив взору темную комнату.– Может, поэтому… поэтому мы умираем? Сарио понял сразу. Он открыл рот, зашевелил губами, но не издал ни звука.– Этого не знает никто, – решительно сказала Сааведра, боясь заблудиться в лесу умозаключений и предположений. – Принято винить нерро лингву… но вдруг дело не только в ней? Или в чем-то совсем другом? – Она еще раз посмотрела на картины Раймона, ощущая в себе пустоту и свет, а еще – совсем рядом – чужое пламя. – Сарио, а вдруг художник, который слишком много пишет… сжигает себя?– Если… если… – прохрипел он и осекся. Мысленно увидел ту же картину, что и она, и в его мозгу тоже родилось страшное подозрение. Идея – вымороченная, нелепая, далекая от реальности, да какая угодно! – мигом укоренилась в сознании. – Если это правда и мы перестанем писать…–.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48