- Это было бы превосходно, - признался Беридиен. - Но на это уйдет некоторое время, поскольку потребуется провести некоторую работу исследовательского характера. А пока, не откладывая дела в долгий ящик, займемся ликвидацией Ничирена. Пошли туда Стэллингса. Он любит бывать среди этих недомерков. - Беридиен взобрался на смотровой стол. - Сейчас начнутся пытки, черт бы их побрал!
- А я думал, - сказал Донован, заметив в дверях врача, - что ты привык к ним. Сам ведь издал приказ, согласно которому руководитель Куорри обязан раз в неделю проходить медосмотр в присутствии одного из старших офицеров.
Врач, очень миловидная сорокалетняя женщина, к которой Донован был весьма неравнодушен, продела руки Беридиена в рукава больничного халата. У нее было красивое славянское лицо с высокими скулами, пышные груди и отличные, длинные ноги. Донован был бы не прочь полежать между этих ног. Она приветствовала Беридиена и Донована профессиональной улыбкой, давая понять им, что для нее они не более чем обычные пациенты. Раз в месяц она и Донована прощупывала и простукивала - с день, обведенный в его календаре кружком.
- Пожалуй, - сказал Беридиен, - в следующий раз я пошлю на медосмотр вместо себя своего заместителя Вундермана.
Врач смерила его строгим взглядом, как расшалившегося подростка. Беридиен засмеялся, как будто получил очко в свою пользу.
Остался гореть только один фонарь. В его янтарном свете овал лица Комото казался твердым как камень.
- Мэрок-сан.
Уважительная добавка к имени указывала на изменение отношения, и для японца это весьма знаменательно. Он вынырнул из темноты, окутывавшей дальний конец лужайки, как рыба, поднявшаяся в верхние слои воды из пучины.
Сначала Джейк почувствовал его приближение, затем увидел медвежьи очертания фигуры. Свет упал на свободную рубаху и хакаму. Только потом, когда он остановился перед Джейком, черты его лица возникли из ночи.
Лицо его было закупоренным, если воспользоваться японским идиоматическим выражением, которое Джейк вспомнил, глядя на него. Хара - его внутренняя сила - ощущалась в нем буквально осязаемо. Все прочее было излишне.
Он протянул руки. На ладонях лежала стрела, выпущенная Джейком.
- Я полагаю, она твоя.
Как во сне, Джейк взял стрелу из рук оябуна. Он уже довольно давно не полностью осознавал совершаемые им действия. И только теперь до него начало доходить, что он все-таки преуспел в том, ради чего все это затеял.
Эта стрела была частью личного оружия самурая - именно этого самурая. В полном смысле слова она была частью наследия его предков. И конечно же, просто так ее не отдают, только как признание исключительных достоинств другого человека. Джейк вспомнил, что в феодальные времена сэнсеи определенного вида боевого искусства, встречаясь впервые, обменивались дарами из своего личного боевого арсенала, чтобы скрепить свой союз, заключаемый их даймио, то есть их господами.
Джейк поклонился.
- Домо аригато. Комото-сан.
Он заметил, что рядом с ними уже нет Тоси. Они с Микио Комото были одни. Черные кроны деревьев смыкались у них над головой. Вместе с сидящими на них присмиревшими птицами и стрекочущими цикадами черные ветви раскачивались в ночном бризе, придавая саду движение, будто это был не сад, а залитое лунным светом безбрежное море.
- Пора бы и выпить, - сказал оябун. Они выпили виски "Сунтори". Сидя на татами перед низким самшитовым столиком, они беседовали о разных материях, как будто всю жизнь были задушевными друзьями. Трудно было бы поверить, что всего час назад они были врагами.
- Кеи Кизан, соединился с предками, - сказал Комото. - Он был агрессивными задиристым, но, без сомнения, самым славным представителем своего клана.
- Он причинял вам неприятности.
- Я думаю, - рассудительно сказал Комото, - что было бы правильнее говорить, что не он, а его дружок Ничирен причинял нам неприятности. Тосима-ку стала яблоком раздора между моим кланом и кланом Кизана из-за Ничирена.
- Как это случилось? - спросил Джейк, наливая им обоим еще виски. - Что такого ценного в Тосима-ку, чтобы ради него проливать кровь?
- Ничего, если не считать, что эта территория исконно принадлежала клану Комото.
- Тогда я сомневаюсь, что Ничирен имеет какое-либо отношение к этим спорам. У него не было никаких причин, чтобы ссорить вас с Кизаном, и целый букет причин, чтобы поддерживать мир в квартале, который он избрал своим домом.
- Это не так, - возразил Комото. - Мы располагаем информацией, что Ничирен является глубоко законспирированным агентом КГБ.
Джейк удивленно взглянул на него. Он изо всех сил старался унять стук внезапно забившегося сердца.
- По моим сведениям он - террорист-одиночка, - сказал Джейк.
- В таком случае, ты немного отстал от событий.
Джейк задумался. Наконец спросил:
- Как давно Советы направляют его руку?
Комото пожал плечами.
- Я покажу тебе его досье. Года три-четыре. В этом вопросе у нас нет абсолютно точных данных. Но мы наверняка знаем, кто его хозяин. Даниэла Воркута.
Внешняя разведка! - подумал Джейк. - О, Будда! Не удивительно, что они сшивались у Меча. Мелькнула мысль, почему эта информация прошла мимо Куорри?
Оябун заглянул Джейку в лицо.
- Скажу одно: либо ты уже здорово пьян, либо моя информация тебя очень удивила.
- Если бы я был попьянее, - ответил Джейк, - я бы, к счастью для меня, не понял, что ты мне сообщил.
Микио Комото засмеялся.
- Это все варварский виски! - воскликнул он. - Сейчас мы переходим к настоящему питию. Тоси-сан! Принеси-ка нам сакэ!
Ничирен отмечал день смерти, мейничи. Одетый в кимоно цвета морской волны с белым орнаментом в виде двойного колеса, он с торжественной медлительностью подымался по извивающейся тропинке вверх по крутому склону. Мимо сосен и кедров, чьи вершины, как Фудзияма, терялись в сером тумане. Он пришел сюда пешком от маленькой железнодорожной станции с черепичной крышей на северо-западной окраине Токио. За его спиной огромный метрополис тонул в серо-бурой мгле, казавшейся безжизненной по сравнению с полупрозрачной дымкой, окутывавшей ветви над его головой.
Кое-где мальчики в монашеских одеяниях подметали пыль столетий вениками, связанными из веток бамбука. Это их первое послушание в храме: учиться смирению. Только этим путем можно придти к ощущению своего единства с миром природы.
Не доходя до малиновых с черным храмовых сооружений на вершине холма, он свернул влево. Здесь тропа заканчивалась у каменных ворот, за которыми было кладбище.
Хотя было раннее утро, повсюду можно было видеть сквозь туманную дымку фигуры людей, склонившихся в молитве перед каменными плитами, отмечающими место успокоения их предков. Распевные звуки молитв подымались к небу сквозь туман, пока еще непроницаемый для лучей солнца.
Он позволил святым словам наполнить его душу, идя по узкой тропинке к знакомой каменной плите. Приблизившись, он опустился на колени и воткнул у камня сандаловые палочки, которые принес с собой из города. С молитвой на устах он зажег их одну за другой, и скоро их благовонный дымок смешался с утренним туманом.
Низко склонив голову, он унесся мыслями к матери. Камень хранил две строчки иероглифов, но Ничирену не было нужды и смотреть на них: знаки эти навечно врезались в его сердце.
Слово мейничи, "день смерти", состоит из двух иероглифов, означающих такие понятия, как "жизнь" и "день". Это кажущееся противоречие легко объяснить, вспомнив, что в день годовщины смерти предка паломничество на его могилу и мысли о нем его родственников фактически возвращают его из мира мертвых хотя бы на короткий период в этот единственный день в году.
В этот день семья собирается вместе, укрепляя узы, возможно, несколько ослабевшие в результате того, что жизнь часто раскидывает членов семьи по всему свету. Ничирен чувствовал великую печаль, потому что никого рядом с ним не было. Семья, значащая так много для каждого японца, в его случае сводилась к нему одному.
Горькие слезы катились из-под его опущенных ресниц, замирая на мгновение на щеке, прежде чем упасть на кимоно.
Юмико умерла уже давно, но чудо мейничи сохраняло ее живой для Ничирена. Он отчетливо помнил ее лицо, не потерявшее за эти годы ни грана своей красы. Скорее наоборот, молодые, изысканно прекрасные черты смягчились, кожа слегка потемнела, как на лицах фарфоровых куколок, нингио, которых он любил разглядывать в витринах магазинов, когда был ребенком. Часами он, бывало, простаивал, прилипнув носом к стеклу витрины, пока глаза не начинали косить. Еще он помнил куколок из рисовой бумаги, которые висели на стенах его комнаты в те годы, когда он часто болел. Потом он узнал, что этими куколками Юмико пыталась оградить его от сил зла, которые, как она считала, овладели ее сыном. Долгими днями и ночами, когда он метался в горячечном бреду в своей кроватке, ее руки беспрестанно трудились, делая все новых и новых куколок, которые должны были прогнать болезнь.
Потом, когда он понемногу выкарабкался из затяжных приступов болезни, она поставила своей целью укрепить его дух и тело так, чтобы он навсегда забыл про всяческую немощь.
Юмико была ему и матерью, и отцом. Она так и не вышла снова замуж. Не помнил он, чтобы она когда-либо приводила домой любовников. Но он хорошо помнил, как она часами просиживала над таинственными манускриптами, которые привозила из далеких уголков Японии.
Помнил он, как, бывало, засыпал в своей кровати под гипнотические звуки заклинаний, которые она над ним читала и которые смешивались с пением цикад и ночных птиц.
Такая маленькая и хрупкая на вид, она обладала несгибаемой волей и тем, что японцы называют тецу но кокоро, "железным духом". Только изредка проскальзывала в ней женская слабость. Хотя она и очень его любила, но никогда не позволяла себе ни тискать его, ни целовать. Даже сквозь золотую дымку воспоминаний он не мог вспомнить случая, чтобы она вообще прикоснулась к нему.
Только один эпизод такого рода запечатлелся в его памяти. Тогда он пришел домой, неся на руках собаку, которую нечаянно убил, пнув ногой. Напряжение, вызванное остракизмом, которому его подвергали в школе, требовало выхода. А тут подвернулась эта псина, и он сорвал на ней зло. Он тогда уже обучался у Мицунобиэ и, не соразмерив силы удара, перебил бедному животному позвоночник.
Юмико только взглянула на собаку и велела выбросить ее где-нибудь подальше от дома. А потом она поколотила его. Она не была достаточно сильна физически, чтобы сделать ему больно, но случайно оцарапала его чем-то острым, возможно, ногтем или камешком на кольце.
Увидев кровь на его лице, она страшно вскрикнула. Ужас исказил ее черты, и она прижала его к груди и стала укачивать, как маленького.
Немного погодя он почувствовал на своих губах горький привкус ее горючих слез. Ее крик все еще звенел в его ушах, и он весь содрогнулся. Никогда в жизни не слыхал он, чтобы подобный звук исторгался из человеческих уст. В нем было столько отчаяния и отвращения к самой себе, сколько просто физически не могло уместиться в груди одного человека.
Этот момент оказался знаменательным для них обоих, о чем они тогда еще и сами не знали. Он связал их души каким-то непостижимым образом. До этого он лишь исполнял то, что она велела ему сделать. Но с этого момента он стал верить в то, во что верила она. И это пришло к нему совершенно независимо от его воли. Для него она стала олицетворением самой жизни. Он готов был сделать что угодно, только бы она больше так не кричала.
Мать осталась в его памяти как прекраснейшая из женщин. Время не ослабило этого впечатления. Он помнил Юмико с такой отчетливостью, какой другому не добиться, даже просматривая старые фотографии.
Вплоть до самой ее смерти, когда мать надо было готовить к погребению, не видел Ничирен ее наготы. Единственное воспоминание о ней, которое он бы хотел вытравить из памяти, связано с эпизодом, когда он приподнял ее саван и увидел ее лицо, которое даже смерть была не в силах испортить, и ее обезображенное маленькое тельце.
Мейничи. В этот день, пока ее сын стоял на коленях у ее могилы, Юмико снова была живой. Он чувствовал ее любящую душу, окутывающую его подобно мантии.
Проснувшись в бледном свете этого утра, Ничирен ощутил безысходную тоску. Она не оставляла его, пока он облачался по случаю мейничи в торжественные одежды. Во сне он видел Марианну Мэрок. Она целовала его и шептала ему на ухо что-то с такой нежностью, что он не смог удержать слез.
И проснулся, изо всех сил напрягая слух, чтобы услышать ее слова. Что она ему шептала? Он этого не помнил, но ему надо было это узнать. Слова плавали где-то в подсознании, будто дразня. Он скорее чувствовал их, а не слышал.
Но теперь, ощущая, как душа Юмико обнимает его плечи, он забыл свою тоску. Не отдавая себе отчета, он даже вздохнул, как в детстве. Он вспомнил тот день, когда она закричала, увидев его кровь. Потом она попросила его объяснить свое поведение.
- Почему ты забил собаку насмерть? - спросила она.
Прошло некоторое время, прежде чем он ответил, понимая, что сейчас произойдет важный разговор.
- Я был зол, - ответил он наконец.
- Зол на кого? - глаза Юмико, кажется, заглядывали ему в самую душу.
- На мальчишек в школе. Они меня дразнят, потому что я чужак. Они говорят, что я вовсе не японец. Они все против меня.
Юмико не спускала с него глаз.
- И ты давал им возможность увидеть, что ты страдаешь?
- Да, и не раз. Но ведь они высмеивают меня, обзываются. Даже иногда бросают в меня камни.
- Но почему ты не обратишь свою злость против них? Почему ты выместил ее на невинной твари? Он повесил голову, чувствуя глубокий стыд.
- Я их боюсь.
- Страх здесь не при чем, - решительно возразила Юмико. - Это сугубо дело чести. Спроси своего сэнсея, и он скажет тебе то же самое.
В глазах Юмико уже не было слез, и она отстранилась от него. Тецу но кокоро, ее железный дух, вернулся в Юмико, и слова, что она сейчас произносила, разили, как пули, в самое его сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89