Причем, сказал Е.Е. с тяжелой интонацией в голосе, «ни одна блядь жопу из дежурки так и не показала».
Ивану Ивановичу крыть было нечем, потому что это был уже довольно увесистый камушек в его огород. Наорав в качестве моральной компенсации на Михаила Борисовича, Ваня пришел в дежурку. Он уселся за столом, набузовал себе кофе в поллитровую артельную кружку, и насупился как половозрелый бобер на ондатровую шапку. Его никак не покидало ощущение несправедливости и тенденциозности предъявленных ему обвинений.
– Ты понимаешь, Фил, – жаловался он мне в сердцах, шумно хлебая кофе, – меня же вообще в Третьковке не было!
– А где ты был, Ваня? – спросил я сочувственно.
– Так это… В магазине я был. За сардэлками икекчупом ходил. Вечером на «восьмерке» надо же что-то покушать! – простодушно сознался Иван Иванович.
Ну конечно. Чист, как стеклышко. Сардэлки и кекчуп он прикупал. А Третьяковка, посты, безопасность – это все пустое. Это так, херня…
– Ты уж Евгению-то не рассказывай. Он не поймет, – посоветовал я.
Ваня протяжно вздохнул. Смутно и тягостно было у Вани на душе. А в это самое время к нему поспешал Гена Горбунов, воображая уже, чего бы такого асоциального учинить на нежданно свалившиеся полтыщи.
Когда, сияя от восторга, он предстал перед ничего не подозревающим Иваном Ивановичем, тот озадачился этим фактом – ведь в соответствии с «графиком постов» Гена должен был появиться в дежурке не ранее чем часа через два с половиной.
– Тебе чего? – довольно грубо спросил Ваня, нахмурив брови.
– Ну как…Это… – начал Гена. – Я пришел.
– Я вижу! – саркастически фыркнул Ваня в ответ. – Я вижу, что ты пришел. Мне тебя за это в луковку поцеловать, что ли?
На черноголовском сленге луковкой, считаю уместным сообщить, обозначался пенис взрослого мужчины. Или пенис вообще – признаться, позабыл…
Стеснительный Гена смутился было холодному приему. Но потом он, должно быть, решил, что это Ваня так шутит, изображая недоумение и раздражение одновременно. В «Куранте» действительно любили пошутить над Геной. Это вернуло ему отчасти присутствие духа, и он с идиотскими ужимками, улыбочками и подмигиваниями продолжил испрашивание несуществующей именинной премии.
– Ну ладно тебе, Ваня… Ну, давай… Мне на пост пора… – замямлил Гена, все еще пребывающий в заблуждении, что Иван Иванович его разыгрывает.
– Чего тебе давать, Гена? – начал уже не на шутку раздражаться старший сотрудник. – Ты почему не на посту, а?
Геннадий же, почувствовав запах легких денег, был к прискорбию настойчив. И он совсем не кстати надумал вдруг разразиться бурной критической тирадой:
– Как чего, Вань?! Я за деньгами пришел, за премией! И хватит из меня уже дурачка делать! Совсем уже тут, понимаешь… Обнаглели уже! Я Побегалову жаловаться буду!
Очевидцы рассказывали, что еще немножко, и рассвирепевший Иван Иваныч и впрямьзлобно отодрал бы Геннадия прямо там, на «Журнале постов»! Всклокоченный Гена в паническом ужасе ретировался крупной рысью, и потом две недели вообще не заходил в дежурку, даже в законные свои подмены – от греха подальше.
Я вот тут недавно посмотрел по МТV передачу «Подстава». Что сказать? Мило конечно, забавно, не без выдумки. Но драйв не тот, совсем не тот. Как-то мягковато, общечеловечно, сиропно-карамельно. Подставляемый ведь по моему мнению должен активно выделять адреналин и жидкий стул, искриться желтым огнем. А иначе – зачем?
Но я вижу, нетерпеливый мой читатель, тебе не терпится узнать чем кончилась история с Горобцом и диваном.
«Вот же, блять, драма, в самом деле!» – должно быть, думаешь ты. Действительно, на что только приходится растрачиваться… И не говори. Тоже мне, оптимистическая трагедия: диван и какой-то там, понимаешь, Горобец! Высосанный из пальца, мелко мещанский, дрищевенький сюжетец…
«Аффтар, сукабля, где драматургический размах?» – совершенно справедливо возмущаешься ты сейчас. – «Где столкновение характеров?! Где внутреннее напряжение и звенящий нерв? Что это вообще за херня и беспомощная самодеятельность?! Позовите милицию!».
Дык, нету у товарища Сталина для тебя других писателей, не взыщи, братец…
Ладно, слушай. Напоминаю вкратце диспозицию. Просто, чтобы не забыть. Итак: я (изящно облокотившийся на мраморную балюстраду), 15-й пост, и Горобец, идущий на обед. Кстати, если заглянуть за угол налево, то можно полюбоваться на классическую кустодиевскюю красавицу – девоньку весом где-то под, а, скорее всего, и далеко за центнер.
Красавица сидит на кованном сундуке, застеленном семью лоскутными одеялами, и, мило смущаясь, правой рученькой мнет левую сисеньку. При этом ничто из одежды ее не сковывает. В этом обстоятельстве и заключена драматическая составляющая произведения. Все-таки, ребята, мастер есть мастер! Пробирает до костей. Особенно выразительными получились у Кустодиева бедра. Это такие бедра… Втроем можно браться – было бы желание.
Добавлю, что у кого как, а у меня воображение прямо-таки невольно дорисовывало еще и не вошедшего в кадр толстопузого распаренного купчину, от лица которого собственно и происходит созерцание сей дивной замоскворецкой нимфы. У купчины, разумеется, в полрожи борода-лопата, огрызок соленого огурца в одной руке и стопка горькой в другой. Одет негоциант запросто – в нательный крест и бязевые исподние подштанники с такими, знаете ли, трогательными завязочками. А под подштанниками эдак, простите за прямоту, оттопыривается.
Помню, как-то подвел я одну свою знакомую девушку к этой картине и сказал: «Вот не будешь меня слушаться – такая же вырастешь!». Тьфу, блин, опять! Но нет худа без добра – не зря мне вспомнились бабы и мебель.
Итак, подманив хитростью Горобца, говорю ему самым небрежным тоном:
– Слышь, Вован, тебе кожаный диван не нужен?
Горобец немного растерялся.
– Чего? – спросил он опасливо.
– Да ничего… Диван, говорю, не требуется?
– Какой диван, Фил? – Горобец по-прежнему ничего не понимал. Что и не удивительно. Я еще и сам не знал всех подробностей. Экспромт, друзья мои. Вдохновение подскажет нужные слова.
– Вован, друг мой, ты диван себе представить не можешь? – тут уже в свою очередь удивился я. – Диван. Ну как тебе… Кожаный. Раскладной. Это… Еврокнижка, да-а-а! Вот такой примерно, – я развел руками как можно шире.
По миловидному лицу Горобца пробежала тень напряженного размышления. Свеж еще был пример Геннадия, скрывающегося нынче от Ивана Ивановича по подвалам, служебным входам и прочим барсучьим норам.
– Фил, скажи, ты вот меня сейчас разводишь, да? – наконец, недоверчиво спросил он.
– Иди на хер! – отрезал я, и с досады яростно накинулся на какую-то случайную тетку с фотоаппаратом: – Па-а-а-прашу великодушно предъявить разрешение на фотосъемку!
Я отродясь не интересовался такими глупостями, как разрешения всякие, но вот подишь ты, довел меня Горби! «Теряю форму. Неужто старость?» – еще подумал я с горечью.
Тетка испугано заморгала:
– А я не знала… Какое разрешение?
– Такое разрешение! – я откровенно и некрасиво злорадствовал. – На фотосъемку требуется специальный билет, который вы обязаны были приобрести в кассах Галереи! Хотите, чтобы вам пленку засветили?
Женщина прижала мыльницу к груди:
– Нет, нет! Там еще со свадьбы племянника кадры! Не хочу!
– А у меня инструкция! Я за это деньги получаю! Причем здесь какой-то племянник?! Давайте его сюда! – орал я как полоумный.
Да, хорошо тетя в Третьяковку сходила, будет что вспомнить долгими зимними вечерами. Куинджи там, передвижники – чернокнижники, Врубель-бубель…
– Ну пожалуйста!!! – молила она в отчаянье, пытаясь укрыть фотоаппарат под кофтой. – Не надо! Я куплю билет!
Я сделал вид, что переживаю сложную внутреннюю борьбу: на одной чаше весов – живой человек, на другой – должностная инструкция. Человек перевесил.
Откровенно говоря, на хрен мне, так сказать, не уперлось ни это разрешение, ни эти фотоаппараты. Напридумают всякой хренотни про спецбилеты и прочее, а ты прыгай тут, изображай пантомиму в лицах: «Народный комиссар Ежов разоблачает японско-английского шпиона Радека. И сурово требует расстрела для кровавых собак». Название, допустим, длинное, но хорошее.
– Ладно… Возвращайтесь назад, и купите, – разрешил я, весь как бы окутанный мягким сиянием.
В конце концов, все мы люди, у всех дети и племянники.
– Спасибо вам огромное! – вскрикнула тетка и, подобрав юбки, бегом припустила вниз по лестнице.
Когда буря улеглась и солнца луч несмелый пробился сквозь свинцовые тучи, Горобец подхошел ко мне и тихо сказал:
– Ты чего, Фил, упал? Эти билеты уже полгода как отменили. Даже я знаю.
Все время пока я бушевал, он помалкивал. И вот подал голос, зараза.
«Да? – подумал я, – Какая неприятность…».
– Ну ты даешь! Ты что, всегда такой? – спросил Горобец с сыновним почтением.
– Бывает и круче, Вова. Бывает еще ментам сдаю, – соврал я и отвернулся.
– Прямо Малюта Скуратов! – как-то очень по-хорошему позавидовал Горобец.
Его любимым местом службы был пост в подвальном ресторане с вполне себе лапидарным названием «Третий Рим». Внутри этого «Рима» все было, разумеется, в хохломе и палехе, а зализанных на прямой пробор официантов там наряжали в атласные поддевки с вышивкой. В ресторан существовал вход из подвала Галереи и еще имелась отдельная лесенка с улицы. Кстати, из-за этой лестницы Павлик Короткевич и получил свое длинное, необычное прозвище «Святой Пафнутий – покровитель подводников». Когда Павлик выбирался из «Третьего Рима» покурить, то напоминал комендора немецкой субмарины, поднявшегося на мостик полюбоваться зрелищем пущенного им ко дну британского сухогруза. Ресторан был его исконным постом, то есть, он там служил всегда. Когда Павлик уволился, в «Третий Рим» сел Горобец.
Руководство к действию для курантовца там было ясное как день: людей в харчевню снаружи запускать можно, а в Галерею их выпускать нельзя. Ежели некто, вошедший напрямую с улицы, после стерлядки, расстегайчиков и графинчика анисовой желал поближе познакомиться с образчиками русской живописи, то ему надлежало подняться обратно по лестнице и пройти через металлодетектор Главного входа.
Причины таких на первый взгляд странностей имели свои корни в сфере безопасности. Отчего-то считалось, что шахид не может подорвать себя в ресторане среди груздей, блинков и паюсной икры. Не принимает душа его такой простоты. Ему непременно подавай культурный объект, ему гораздо интереснее подрываться на фоне «Ивана Грозного и сына его Ивана». К тому же праздную публику, харчующуюся в ресторане, будет жаль гораздо меньше, чем любителей искусства – людей духовных и положительных.
Ладно, допустим, пусть так. Приходилось объяснять гражданам, почему из Галереи в ресторан пройти можно, с улицы пройти можно, а из ресторана в Галерею – только через Михаила Борисовича. Да вот беда, после анисовой некоторые граждане плохо воспринимают даже самые простые логические построения. Они не врубаются в суть проблемы, и отказываются понимать, какая нужда возвращаться на мороз и промозглый ветер, когда Третьяковка вот она – в пяти шагах по теплому коридорчику.
И начинается кадриль вприсядку: «Да ладно, брателла, я только картинки посмотрю!», «Ну, чё ты, ну на тебе сотенку!», и все такое. Один раз в результате таких вот переговоров ко лбу сотрудника Зеленкина в качества последнего и самого убедительного довода был приставлен паленый китайский ТТ.
Нет, рубаха-парень, простой колымский старатель потом горько сожалел о своей несдержанности (так как отчуячили его тогда просто первосортно), но взволнованному Зеленкину от этих сожалений было не легче. Сами понимаете, нервы они все равно дороже. У Зеленкина от пережитого стресса даже начались видения и ему стали слышаться голоса: «Отпиши, – говорят, – Зеленкин все имущество в пользу секты преподобного Сиклентия! Покайся, ирод!».
В общем, если в «Третьем Риме» тебе вдруг попадался какой-нибудь поддатый баран, охочий до искусства, то на препирательства с ним уходило довольно много времени и душевных сил. Все это утомляет. А мы – опытные, матерые охранные волчары не любили утомляться. И Горобец, будучи одним из самых матерых и охранных не был исключением.
Я, наблюдая иной раз, как Вован там работает, просто восхищался его холодной рассудочности. Всем без разбора, и идущим в ресторан с улицы, и из Галереи он однообразно сообщал: «Закрыто». Администрация «Третьего Рима» недоумевала на циклически падающую выручку и отток посетителей, Горобец без помех и ненужного беспокойства изучал толстенные подшивки желтой прессы вроде «Спид-Инфо» и «Мира Новостей», а пост в «Третьем Риме» считался самым спокойным, так как в нашу смену там ничего никогда не случалось.
Пока я опять отвлекался на лирические воспоминания, никаких событий не произошло. Все осталось без изменений. Горобец по-прежнему нерешительно топтался рядом со мной, и взволнованно шуршал своим красочным пакетом. Он вроде как позабыл уже и про обед, и про объект «восьмерка», и про свои благородные намерения децел окислиться. Я мрачно оглядывал пятачок 15-го поста, нарочито не обращая на него никакого внимания. Словно и нет его здесь. Все, не существует для меня Горобца!
Тут, понимаете, самое главное не передавить на копчик контрагенту, не вспугнуть его излишним напором. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей» – вот такое будет наше руководство. Да… Двое нас было – я, да Пушкин.
– Так это, Фил… Ты чего-то там про диван говорил… – робко напомнил Горби.
«Заглотил, голубчик, – мрачно усмехнулся я про себя. – Щас я тебя… Через дымоход. Дуплетом».
– Иди-ка, ты на обед, Вова, – с нескрываемой обидой сказал я. – Буду я еще тут всяких… уговаривать. Да только свистни – тридцать человек сбежится. Вова, это ж не диван – это ж чистый мед! Такой диван отдавать – как от себя кусок отрезать. Я ему, блять, как другу, а он: «разво-о-одишь»! Иди, обедай, иуда!
Горобец поставил пакет на пол, выхватил из кармана белоснежный платок с монограммой и промокнул вспотевший лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50