. А после рекламы появился по-докторски напыщенный дядя Эрфоно (Онофрэ, если читать задом наперед), неугасимый светоч перуанской мысли.
Вот такая была Ниночка, необъятная, как заснеженные степи, шептавшие ее имя, недоступная, как звезда Большого, молниеносная, как царская почта. Ниночка, словно какой-то персонаж Греты Гарбо «Ниночка» – фильм режиссера Эрнста Любича (США, 1939) с Гретой Гарбо (1905 – 1990) в главной роли.

, хотя судьбой она была более согрета, чем Гарбо. «Ты говоришь, Грета Гарбо? – с улыбкой корила она меня. – Ты думаешь, что меня назвали так по какому-то фильму?» Хрусталь ее голоса смягчал соборную тишину, эхом откликаясь во всех комнатах ее дома.
Она рассказала мне то, о чем знали очень немногие. Она была внучатой племянницей графини Эммануэлы Потоцкой, музы Мопассана и королевы парижских салонов начала XX века. Из банки с полузатертой геральдикой она извлекла газетные вырезки, окрашенные временем в сепию, и показала мне портрет прекрасной женщины, которая была похожа на Ниночку, только чуть более красивая, чем она. «Она превосходна», – немного взволнованно пробормотал я.
– Не будь ослом, – ответила она. – Смотри не на фото, а на то, кто подписал статью.
Графиня была неистовой красоты, и чепчик и драгоценности не могли затмить ее земную природу. И тогда я увидел, что это вырезка из «Pastiches et Melanges» 1904 года, светскую хронику в которой вел Марсель Пруст. Взяв статью благоговейно дрожащими руками, я разобрал, что Пруст считал мадам Потоцкую бальзаковской героиней и «Belle Dame sans merci» «Безжалостная красавица» (фр.), так называется старинная французская баллада, сюжет которой неоднократно использовался европейскими писателями. .

– фраза, которую я не совсем понял, но истолковал как комплимент.
– Она была взбалмошной сумасшедшей, – услышал я шепот Ниночки. – Пол-Европы сохло по ней, а она, такая-сякая, никогда не обращала ни на кого внимания. Моя бабушка была ее племянницей и дамой ее окружения. Когда я была ребенком, она рассказывала мне, как они гуляли в Булонском лесу, окруженные туманом и русскими борзыми.
– Пруст был в нее влюблен? – спросил я, понимая, куда мы выедем такими путями.
– Ну ты и темнота, – снова осадила она меня. – Пруст был педиком, но суперпривлекательным мужчиной. Моя бабушка всегда говорила, что с ним до ужаса было весело. Пруст и Потоцкая, оба были взбалмошными сумасшедшими. Посмотри на открытку, которую Пруст прислал бабушке, когда она уехала жить в Перу.
И, покопавшись в своей банке, она вытащила почтовую открытку, датированную 1910 годом, на которой бисерным почерком было написано:

Temps perdu по se retrouve point. Marcel

– Что это значит?
– Это значит: «Утраченное время не возвращается». Ты что, до сих пор не читал «В поисках утраченного времени»? – спросила она, прелестно хмуря брови.
– Еще нет, – ответил я едва слышно, вспоминая о семи томах, не купленных по вине роликов. – Честно сказать, я думал прочитать этот роман через пару лет. Когда немного подрасту для него.
Ниночка и понятия не имела, сколько мне лет, и сильно развеселилась, узнав, что она на девять лет старше меня.
– Ты ребенок прямо, – повторяла она. – А я-то тут с тобой говорю на манер развратительницы, моей пратетки.
В Лиме никто никогда не говорил о родственниках Ниночки по материнской линии, потому что родственников по отцовской хватало с лишком, чтобы весь мир молчал. Однако в тот вечер ее русская красота сверкала как никогда, переливаясь всеми цветами литературы. Я подумал о глазах Лары из «Доктора Живаго» и русых благоухающих косах крестьянок Чехова, о той трагической игрушке, в которую превратилась Катюша у Толстого Катюша – Катюша Маслова, героиня романа Л.Толстого «Воскресение».

, и о бледной обходительности Машеньки Набокова. Обо всем этом я подумал, когда разглядел в ее изящной фигуре нежную кость русских красавиц.
– Хочу попросить тебя об одном одолжении, – попросила она меня, качнув фру-фру своих ресниц.
Молчание, восторг, опасения.
– Мне хотелось бы, чтобы ты написал обо мне, – продолжила она. – Чтобы ты рассказал, какая я на самом деле. Чтобы ты сделал со мной то, что сделал Пруст с графиней Потоцкой.
– И почему для этого ты выбрала меня? – ответил, заикаясь, я.
– Потому что меня окружает столько людей, которым важно лишь, что я представляю собой снаружи, а не изнутри, – ответила она, перемежая каждое слово паузой длиною в вечность, с сознательно преднамеренной заторможенностью женщин, что-то пробующих на вкус. – И потому что тебя не угораздило влюбиться в меня, не так ли?
– Нет, ни в коем случае, Ниночка. Несомненно нет.
– А можно узнать почему? – вдруг набросилась она на меня. – Я тебе не нравлюсь? Кажусь слишком старой?
– Потому что это было бы потерей времени, а потерянное время нельзя вернуть, – отвечал я, стертый в порошок.
Ниночка оценила мой ответ, и хотя она сказала, что он остроумен, я понял, что она уже знала, что я знаю, что она его знает. Она пообещала мне копию заметки Пруста, биографию Мэрилин Монро, написанную Труменом Капоте Капоте Трумен (1924 – 1984) – американский писатель.

, и забытый роман Толстого, который ей всегда читали, пока она была Маленькой, потому что ее бабушка была знакома с Марией Александровной Мария Александровна (1824 – 1880) – русская императрица, супруга Александра II.

.
Прощаясь со мной у двери, она снова попросила написать о ней и дала понять, что ей было бы все равно, если б я написал, как сильно я любил ее. «Если тебе надо любить меня, чтобы писать, – сказала она, лаская каждое слово, – люби, и труд твой будет не напрасен». И я отправился на набережную Барранко в поисках названия, чтобы писать у моря о потерянном времени.

итцель

Когда хоть каким инструментом ты малость владеешь,
а паче того если голос приятный имеешь,
то, выбрав обдуманно время и место, сумеешь
растрогать возлюбленную и в любви преуспеешь.
Книга благой любви, 515


В середине 1984 года декан моего факультета сказал, что мне выпало счастье отправиться учиться стипендиатом за границу и что я могу сам выбрать между Библиотекой Конгресса в Вашингтоне или Архивом Индий в Севилье. Я, думавший, что владею английским, ответил, что поеду в Вашингтон, но декан, который был человеком бывалым, предупредил меня, заметив, что только тот владеет языком, кто способен на этом языке ухаживать за женщиной. Поэтому я решил ехать в Севилью – совершенствовать свой испанский.
Иногда, стоит только жениться или выиграть в лотерею, как сразу открываются доселе зарытые в землю таланты и мгновенно становишься чересчур привлекательным. Моя грядущая учеба за границей оказалась чем-то подобным, ведь ее основательность и престижность одарили меня докторской степенью еще до того, как я написал хоть единую строчку, и покрыли меня патиной космополитизма. Материнское воображение моих учениц в «Трене» и сокурсниц по университету рисовало меня беззащитным парнем, обреченным жить в одиночестве в чужой стране. «Кто тебе будет готовить?» – спрашивали меня. «Как ты со всем управишься, когда кругом никого?» – хотели они знать. «И в свои именины ты будешь один-одинешенек?» – сочувствовали мне. Ореол богемной жизни и романтизма увенчал мою голову на несколько месяцев, предшествующих отъезду, хотя пользы для меня от этого не было никакой, поскольку мое внезапно свалившееся обаяние состояло в том, что я уезжал. Наконец-то и меня стали желать девчонки, но желали они меня, уже уехавшего из страны.
В день отъезда вся моя семья в полном составе приехала в аэропорт. Их интересовали три жизненно важных вопроса: маму беспокоило мое здоровье («Дорогуша, хоть бы ты нашел все продукты для рецептов, которые я тебе дала»); папу волновали деньги («Засунь доллары в трусы!»), а тете Нати не давал покоя любовный вопрос («Крестник, будь осторожней, испанки – хуже некуда»). Тетя Нати даже не догадывалась, что хуже перуанок не может быть уже никого.
На многотысячной высоте меня охватило нетерпение – хотелось поскорей добраться до Севильи. Возможно, в Лиме я никому не нравился, потому что у всех девчонок там были одни и те же вкусы, но в Севилье я ожидал повстречать женщин со всего света, причем менее капризных: южноамериканских стипендиаток и европейских преподавательниц, японских танцовщиц и германских туристок, английских воспитательниц и американских путешественниц. Всех в одной Севилье, и это не считая испанок, которые, по словам тети Нати, «хуже некуда». И это чрезвычайно меня вдохновляло, потому что для девчонок в Лиме это я был «хуже уж некуда».
Опускаю промозглые дни в Мадриде, попойку в то утро, когда я приехал в Севилью, и всю следующую неделю, потраченную мной на поиски жилья, которое я хотел снять на пару с кем-нибудь из университетских. Так что в середине января я поселился в квартире в Лос-Ремедиос Лос-Ремедиос – район Севильи.

с одним американцем ливанского происхождения, который, когда распробовал творения маминой кулинарии, снизошел до помывки посуды. А поскольку я был сама справедливость, то, как только познакомился с его подружками, снизошел до помывки полов.
В Севилье была, должно быть, очень высокая плотность хорошеньких женщин на квадратный метр, ведь меньше чем за пять дней я успел влюбиться в пианистку из Памплоны, американскую студентку, соседку по дому и аптекаршу из нашего квартала, не считая всяких там служащих, прохожих и пассажирок автобусов. Поскольку я привык к платоническим и неспешно развивающимся Увлечениям, то после подобной фантастической сверхдозы на меня обрушились фантастические угрызения совести, и я почувствовал себя бессовестным ловеласом, сатиром и Синей Бородой. Однако все снова стало на свои места, когда я познакомился с Итцель.
Мне нравилось приходить в читальный зал архива без четверти восемь утра, когда на лицах еще мерцал свет фонарей, а Севилья искрилась словно черная bibelot Безделушка (фр.)

. Аккуратные научные сотрудники следили за тем, чтобы выглядеть серьезно, по-докторски, но только не американцы, о которых никогда нельзя было сказать, встали они только что или же еще не ложились. Большинство латиноамериканских стипендиатов приходило к полдесятому, но только не Итцель, та заставляла себя ждать аж до десяти. Когда она, вся такая лучезарная, врывалась в читальный зал, все, как мне казалось, становилось более чудесным, легким и ясным. Даже тексты XVII века.
Итцель носила имя индейцев майа, ее родители – испанские республиканцы, оказавшиеся в изгнании в Мексике, – не нашли иного, лучшего способа смягчить ту несправедливость, которую принесло испанское владычество стране, давшей им убежище. Называть Итцель по имени было словно произносить волшебное слово, а любить Итцель было следствием этого волшебства. В тот самый день, когда мы познакомились с ней в баре «Винсент», я решил завоевать ее, ведь горький опыт моих долголетних неудач заставил меня постичь одну весьма полезную истину, терять мне нечего, «нет» я уже имел в своем распоряжении заранее.
Но Итцель была не только красивой – красивейшей! – женщиной, но и выдающейся личностью, интеллект который соблазнял. Будучи дочерью интеллектуалов в изгнании, она часто рассказывала о дружбе своих родителей с другими знаменитыми изгнанниками, такими как Хуан Рамон Хуан Рамон – Хуан Рамон Хименес (1881 – 1958), испанский поэт, уехавший в 1936 году в Америку, лауреат Нобелевской премии (1956)

, Сернуда Луис Сернуда – см. прим. 2.

и Салинас Салинас Педро (1891 – 1951) – испанский поэт, умер в эмиграции.

, не говоря уже о мексиканцах Диего Ривере Ривера Диего (1886 – 1957) – мексиканский художник.

, Октавио Пасе Пас Октавио (1914 – 1998) – мексиканский поэт, лауреат Нобелевской премии (1990).

и Альфонсо Рейесе Рейес Альфонсо (1889 – 1959) – мексиканский поэт и прозаик.

. Всякий раз меня очаровывали ее рассказы об еженедельных обедах с Гильеном Гильен Хорхе (1893 – 1984) – испанский поэт, долгие годы жил в эмиграции, в том числе и в Мексике.

и Максом Аубом Макс Ауб (1903 – 1972) – испанский прозаик и драматург, жил и умер в эмиграции.

, но самое удивительное событие, пережитое ею, случилось два года назад: похороны Бунюэля Бунюэль Луис (1900 – 1983) – испанский кинорежиссер, долгое время работал в Мексике.

. «Этих выкидышей, которых присылало испанское правительство, – говорила она, глядя мне прямо в глаза, – мы держали подальше от Луиса, потому что Бунюэль – наш». Несомненно, словом «наш» она хотела подчеркнуть: не мексиканский, а принадлежащий этой, другой Испании sui generis В своем роде (лат.).

, которой была Испания изгнанных. Ах, Итцель! О ней я мог бы сказать, что она соблазнила меня своим интеллектуальным профилем! Что за профиль у нее был, что за интеллект.
Впервые в жизни огромное количество бессонных, по вине книг, ночей обернулись для меня романтической выгодой, и на столах многочисленных севильских баров я аккуратно развернул любовную картографию моих читальных штудий. Итцель, словно тольтекская богиня, бесстрастно наблюдала за мной, и ее приговоры были громогласны и безапелляционны:
– Ты не читал Харнеса Харнес Бендхамин (1888 – 1949) – испанский писатель.

, недоумок.
– Кого?
– Бендхамина Харнеса, писателя в изгнании. Он был другом папы.
– А-а-а…
– Ты должен прочитать его, идиот.
– Конечно.
Впечатлить Итцель было невозможно. Если меня восхищал Борхес, то она предпочитала Кальвино Кальвино Итало (1923 – 1985) – итальянский писатель.

. Если я проходился по Кортасару, то она советовала мне Арреолу Арреола Хуан Хосе (1918 – 2001) – мексиканский писатель.

. Если я читал стихотворение Вальехо Вальехо Сесар (1892 – 1938) – перуанский поэт.

, она отвечала мне стихами Неруды. Если я пил кофе с Варгасом Льосой Варгас Льоса Марио (р. 1936) – перуанский писатель.

, то она ужинала с Карлосом Фуэнтесом Фуэнтес Карлос (р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19