Тогда она заговорила по-английски, причем ее произношение не оставляло сомнения, что языки знала она в совершенстве. В этом убедился, когда она заговорила по-немецки.
Она держала в руке зажженную свечу, а старик что-то хлебал из грязной кастрюли. Я налил во взятый с собой стакан водки и подал старику. При свете свечи рассмотрел его получше: седая взлохмаченная борода, седые густые брови, лысый, на носу большущие пучки, словно кустарник, волос, глаза бесцветные.
– Почему вы живете в этом доме? – спросил я старуху. Старик водку выпил, но на мои вопросы не отвечал.
– Да вот он никуда не хочет, – ответила она. – Я-то здесь не живу, – объяснила она. – Я в другом месте живу. Поесть принесу и ухожу. С ним собаки… были.
Точно в подтверждение ее слов, вернулась черная тень, весьма стервозная на вид черная собака, очевидно, старая, с ней другая, поменьше. Они устроились у старика в ногах.
– А конуры во дворе? – спросил я.
– Мы щенят выводили для продажи… Теперь всех собак забрали…
Старуха была явно подавлена этим фактом.
– А соседи? – задал я вопрос, имея в виду жильцов белого дома по соседству. – Они разве не знают, в каких условиях прозябает старик? А милиция? Забрали собак – что же, они не видели, в какой обстановке живет старик в ожиданий смерти – в темноте, холоде, одиночестве?
– Хотели устроить в Дом престарелых. Ни за что не идет. Он здесь прожил пятьдесят лет. А соседи… там его сестра живет. Они хотят наш дом сломать, а участок под огород приспособить. Деда – в Дом престарелых, но он против… Хочет здесь быть. Раньше и белый дом ему принадлежал… Старый, упрямый дед!..
Мне начинало казаться, что я понял суть дела: старик, видно, из тех упрямцев, которые намертво вросли корнями в седую собственность. Это была только догадка, но кем бы он ни был, теперь-то он действительно старый, беспомощный и заслуживает снисхождения и помощи.
Я сказал старушке, что, раз рядом родственники деда, пойду, пожалуй, поговорю с ними обо всем. Старушка почему-то озлобилась, стала меня ругать и упрашивать к соседям не ходить. Мелькнула мысль: не преднамеренно ли они тут старика морят, чтоб он скорее отправился на тот свет и освободил участок. Ведь участок – это тюльпаны, а тюльпаны – рубли…
Подойдя к красивой калитке, увидел около нее черную обшарпанную «Волгу». Открыв калитку, подвергся нападению со стороны небольшой лохматой дворняжки. Видя, что я ее нисколько не боюсь, она решила меня не трогать. Постучал в дверь, открыла неопределенного возраста женщина. Кого надо? Хозяев. Пропустила, и я оказался в просторном помещении, в котором вокруг большого круглого стола сидела подвыпившая компания, – пили водку, играли в карты. Несколько мужчин и женщин – целая карточная колода! Все были сравнительно молоды, не старше тридцати, за исключением старой женщины, похожей на сову, она-то и была сестрой старика.
Игра прекратилась. Я видел настороженные, враждебные лица. И сразу понял, кто в этой колоде «туз», – упитанный брюнет. На него и были обращены вопросительные взгляды, а меня вопрошал его взгляд. Рядом с «тузом» сидела девушка. Ее глаза предостерегали, призывали, умоляли, кажется, и меня и всех присутствующих одновременно. Чего она так боялась? «Шестерки», за счет которых «туз» мог ощутить собственную значительность, даже если не был козырным, смотрели на него выжидаючи. Я спросил, кто здесь хозяева, и сказал, что пришел поговорить насчет старика, погибающего от холода по соседству. Вдруг одна кругленькая особа сказала:
– А я его знаю. Он книжки сочиняет. Он однажды в Риге выступал в клубах, агитировал за лучшую жизнь…
Очевидно, у всех здесь к слову «агитация», а также к литературной деятельности имелось свое устойчивое отношение.
– Значит, пишешь? – спросил «туз» безразличным тоном. – За правду стараешься? Стало быть, у тебя жизнь чудесная? А наша – чем плохая?
Я пытался было объяснить, что понятия не имею о том, какая у них жизнь, но не успел. Наверное, «шестеркой» был принят сигнал телепатически. Один из них налил вина в стакан и, пока я обдумывал, как найти общий язык с этими типами, выплеснул вино мне в лицо.
– Вот так, папаша… – сказал он с издевкой.
После того как я ударил Келлера по голове, я поклялся никогда не поднимать бутылки, чтобы ударить ею еще по чьей-нибудь голове. Конечно, силы здесь были неравные. К тому же в случае шумной драки могла прийти милиция, а это было мне более чем ни к чему.
– Подонки!
Что я мог сказать еще?
На меня тут же набросились…
Сколько это продолжалось? Наверное, несколько минут. Я помню лишь, как оторвали янтарные запонки, подаренные Астрой. Потом меня куда-то поволокли, в лицо ударил свежий воздух, и я оказался лежащим ничком в снегу, а дворняга под издевательский смех грызла подошвы моих ботинок. Сквозь красный туман виделось лицо той девушки, которая пыталась предостеречь меня взглядом. Собаку, наконец, отозвали, захлопнулась дверь, все ушли. Я с трудом поднялся…
А потом я видел стену, очень близко, в пяти сантиметрах от моего лица. Стена была в желтых квадратиках. То были обои в доме на Диклю. Вдруг один из маленьких квадратиков шевельнулся, отодвинулся, и прямо в глаза мне посмотрел чей-то горевший ненавистью глаз. Отпрянув резко назад, я свалился с постели на пол, пришел в сознание и, обнаружив себя в своей комнате, обрадовался. Была глубокая ночь. Но Астры не было.
Глава 24
На утро следующего дня первое, что осознал, – Астры нет. Посмотрев в зеркало, не слишком обрадовался: глаз неплохо подбит… Косточки болели. Ждал Астру. О своем самочувствии лучше помолчу… Стало понятно, с чем соглашалась Астра, говоря с доктором… Вместо Астры пришел Харли. Этот благовоспитанный человек время от времени меня посещал. Он долго молча рассматривал мой синяк (хорошо, что не видел скрытого одеждой).
– Как же так?! – недоумевал возмущенно. – Как ты мог такое допустить?! Меня еще ни разу не били.
Глядя на его добродушную физиономию и могучие плечи, я подумал, что и Поддубного, наверное, не били.
– Меня лупили, – открыл я ему невеселую истину, – с детства. Было время, давал сдачи. Но теперь… развалина. Всякая сволочь может безнаказанно расправляться со мной, мстя обессилевшему за собственную ничтожность. Видно, дело к закату идет…
Он ушел, Астра не приходила и в последующие три дня. Что было делать?
Молчать. Какое у меня право осуждать Астру?! Кто я для нее? К тому же… Кабак мне ее дал – кабак и взял. Кабачное знакомство редко вырастает в прочную дружбу. Знакомство, начатое за стаканом водки, нередко кончается раньше, чем протрезвеешь.
Я привел себя в порядок, собрал вещи, взял из имеющихся в наличии денег на билет, надел темные очки и покинул зеленый дом на улице Диклю. Будь я проклят, если мне этот шаг дался просто… С билетом повезло. И вот я уже в поезде Рига – Москва. Слава аллаху, в купе две старушки, которые не обращают внимания на мои темные очки.
Прибыв в Москву, прямо с вокзала решил позвонить Стасю. Мне нужен был его совет. Разыскивая свободный телефон-автомат, вдруг встретился с Королевой. Я увидел ее в тот момент, когда она, обняв низкорослого юношу, крепко к нему прижалась. И я видел ее лицо – оно меня поразило: такого выражения отчаяния, искреннего, неподдельного отчаяния на этом холеном, красивом лице я не видел никогда. Молодой человек резко от нее отстранился и ушел, не оглядываясь. Марго осталась на месте, хотя сперва было ринулась за ним. Затем остановилась и ничего не видящими глазами смотрела ему вслед. Я подошел и поздоровался, выразил удивление, что встретил ее на Рижском вокзале в Москве.
– Ты видел? – спросила она тихо, и я понял: она знала, что я видел. – Ты ошибаешься, – сказала Марго. – Неправильно понимаешь… Это был мой сын.
– Такой взрослый? – не поверил я.
– У тебя спуталось понятие о времени, – ответила Марго. – Это потому, что ты спутал своих героев с настоящими людьми. Я ведь знаю, ты и моего сына описал. Ты не мог не написать о Феликсе… Так вот это он и был…
Я редко его вижу, – продолжала Королева, обращаясь как будто даже не ко мне, а куда-то в пространство. – Он скрывается от меня. Ведь я его бросила ребенком, отдала тетке на воспитание… ради Ландыша, чтобы сделать из Ландыша человека для себя… Теперь нет ни того, ни другого… О господи! Даже у Изабеллы есть дети… У меня – никого.
«Бедный мой Кент! – подумал я, растерявшись. – Бедный-бедный Кент, тебе не везло, оказывается, с самого рождения… А я оставил тебя в неведении об этом, потому что сам не знал…»
– Представляю, – проговорила Королева, – что там приписало моему сыну твое воображение… Тебе бы научиться управлять им.
Я молчал – что я мог сказать?
– Ладно. Прости. И до свидания, у меня много дел…
– Марго… Извини. Но ведь и у Ландыша был, кажется, сын?…
– Я не знаю, где он, – ответила Королева равнодушно – я его отдала в интернат… давно уже.
Она подала вялую, безвольную руку и скрылась в толпе.
Наконец дозвонился Стасю, но к телефону подошла Наташа, я положил трубку – с ней говорить не хотелось. Позвонил в интернат. Он оказался там. Через сорок минут я уже был в раздевалке его группы, которая в это время смотрела кино в общем зале. Здесь было много всего: вещи, которые он, как жаловалась когда-то Наташка, перетаскал сюда из дома, и другие – казенные: с десяток пар ботинок, одежда, книги, магнитофонные ленты, фотоаппараты, пишущая машинка, склянки, бутылки, инструменты. На стене плакат: «Мы протестуем!» (сделанный, видимо, руками ребят). На плакате рисунки и фото, изображающие зверства американских войск во Вьетнаме.
Скоро кино кончилось, и ребята Станислава шумно ворвались в раздевалку. Их было двенадцать, невероятно симпатичных мордашек: умных, хитрых, коварных и все-таки очень милых. Пришел с ними и Станислав. Он тут же устроил на скорую руку совещание по текущим неотложным делам, затем, пожав всем по-взрослому руки, мы отправились к нему домой обедать (или ужинать).
– Они не идиоты вовсе! – Я имел в виду детей его группы. – И, кажется, они тебя любят.
– В основном – дети воров, алкоголиков. Родители или в колониях, или лишены родительских прав. А любят… Скорее уважают, хотя воспитатель должен быть прежде всего любимым, а уже потом умным. По-настоящему умный учитель этого и должен добиваться – чтобы его любили!
Мы пустились рысцой к трамвайной остановке.
– Что же случилось? – спросил Станислав, когда мы приехали к нему: он явно имел в виду мое решение навсегда уехать из Москвы.
Я рассказывал о жизни в Садах, обо всем, умолчав только об Астре.
– Зайцу врать надобности нет, – сказал Станислав. – Но у нее была цель – помогать другу. Теперь ты эту цель хочешь отобрать, а взамен ее дашь беспокойство другого рода: жив ли ты, здоров? Решение совсем уйти, – продолжал он, – оправданно, если водка действительно сильнее тебя. В таком случае ты для Зайца пожизненный источник страха и причина тяжелейших переживаний, из-за которых ее раньше времени зароют в землю. Тогда, конечно, лучше расстаться, хотя… и другим ты не будешь в радость. Решай сам. В таком деле трудно давать советы… По-моему, ты совершаешь ничем не оправданную ошибку, считая, что, работая над романом об алкоголизме, должен сам на себе его испытать. Вот и получилось, что работать над книгой ты не можешь и для тебя лично стало проблемой избавление от алкоголизма… Нелепо же! Чтобы писать, скажем, о нравах и жизни крокодилов, не обязательно самому быть крокодилом.
– Не обязательно, но желательно, – не сдавался я. – Держась в стороне, непросто вникнуть в проблемы, скажем, педагогики. Мне, например, никогда не написать «Педагогической поэмы». А ты, ты можешь, потому что тебе твоя педагогика даже ближе, чем мне проклятие алкоголизма!
– Ты неправильно меня понимаешь: мне близки все проблемы, касающиеся человеческой жизни, в том числе и твой алкоголизм. Мне жалко его жертв, тебя прежде всего. И, если хочешь знать, мне лучше известны причины его возникновения, чем даже тебе: ведь мне каждый день приходится иметь дело с невиннейшими его жертвами – детьми алкоголиков. Вот если бы ты сумел написать об этом страшном зле так, чтоб за душу брало, я бы первый сказал тебе «спасибо»!
Мы сидели на кухне, Станислав подогрел какой-то суп, который мы дружно хлебали. Наташи, к счастью, не было, зато Ленка, эта чертовка, Вождь краснокожих, всячески напоминала о своем существовании: то она щипала меня под столом, то лезла мне на спину, то в меня летели картофельные очистки.
– Правильно воспитанные с детства люди, – продолжал Стась, – не так легко окажутся в лапах этого Зеленого дракона. И, конечно же, в нашем деле, я говорю о педагогике, не оберешься проблем. Вот одна из них. Ежегодно, начиная с июля и до первого сентября, сотни тысяч учащихся, закончив школы, стремятся раскрыть для себя стены вузов. Удается это из поступающих немногим, остальные считают себя неудачниками, начинают искать выгодное место в жизни: в материальных сферах – производства или обслуживания; какой-то процент вообще плюет в потолок.
Педагогическая общественность бьет тревогу: плохо учили. Знания – любой ценой! Родители стремятся ублажать педагогов, платят бешеные деньги, начинается натаскивание подростков, и все это перерастает в гипертрофию, которая сводится к культу знаний и обучения. Культ знаний!.. Ведь и у фашистов были знающие, высокообразованные и по-своему даже культурные люди, но мы-то знаем – какие. Я же стремлюсь к самому, казалось бы, нужному: сделать, чтобы человек был человеком. Не обязательно быть ему гением, просто хорошим человеком.
– Школа, конечно, несовершенна, – признался Стась, – но ведь и ты не сразу научился ходить, а хотя и давно уже научился, все еще сильно спотыкаешься. Школа преобразуется, может, не быстро, но что поделаешь – новое всегда вымаливает у старого право на жизнь, порой с боем его приобретает, а старое лишь постольку признает его и уступает, поскольку оно в состоянии преодолевать противоречия в старом и разрешать их. Мастерство педагога в сущности не столько в том, чтобы давать образование, сколько в том, чтобы показать его необходимость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27