Теряя последнюю надежду, Миллер спросил:
– А он не сказал, куда именно поедет?
– Нет. Только пробормотал что-то об Австрийских Альпах.
– Значит, адреса он не оставил и связаться с ним нельзя?
– В том-то и загвоздка, что не оставил. Как же без него печатня будет работать? Я туда только что звонила, и там очень озабочены его поспешным отъездом.
Миллер быстро прикинул в уме. Винцер отбыл полчаса назад. За это время можно проехать километров сорок. Значит, раньше чем через два часа его даже на «ягуаре» не догнать. А за два часа Винцер может уехать куда угодно. К тому же Миллер совершенно не был уверен, что Клаус двинулся на юг, в Австрию.
– Тогда нельзя ли поговорить с фрау Винцер? – спросил Петер.
– Ее нет и никогда не было, – усмехнулась Барбара и лукаво посмотрела на журналиста. – Вы что, совсем господина Клауса не знаете?
– Нет, мы с ним никогда не встречались.
– Он холостяк. Очень хороший человек, но женщинами не интересуется.
– Значит, он живет один?
– Да, если не считать меня. Я тоже здесь живу. И совершенно спокойна. В известном смысле, конечно. – Она хихикнула.
– Понятно. Спасибо, – сказал Миллер и пошел.
– Пожалуйста, – ответила горничная, глядя, как он сел в «ягуар» – машину, которая уже привлекает внимание. «Может быть, – подумала Барбара, – сейчас, когда хозяина нет, стоило пригласить этого приятного молодого мужчину на чашку кофе, а после...» Она посмотрела, как «ягуар», зарычав, рванулся с места, вздохнула о том, что могло быть «после», и закрыла дверь.
Миллер чувствовал, как на него наваливается усталость, усиленная последним и, видимо, окончательным разочарованием. Очевидно, думал Петер, Байер освободился и позвонил Винцеру прямо из гостиницы. А он, Миллер, был почти у цели...
Петер миновал старую крепостную стену, проехал, следуя купленной на бензозаправке карте, до Теодор Гойсс-плац, оставил машину у вокзала и зашел в отель «Гогенцоллерн» на другой стороне площади. Ему повезло – свободный номер нашелся сразу. Петер тут же прошел к себе, разделся и лег. В голове свербила какая-то мысль, пустяк, им не учтенный, вопрос, им незаданный. Так и не додумав ее до, конца, журналист в половине девятого уснул.
В половине первого до Оснабрюка добрался Маккензен. Проехал мимо дома Винцера, но «ягуара» не заметил. Потом решил позвонить Вервольфу, узнать, нет ли новостей.
А почтамт в Оснабрюке выходит как раз на Теодор Гойсс-плац. Вторую сторону площади занимает вокзал, а третью – отель «Гогенцоллерн». Когда Маккензен остановился у почтамта, его губы расплылись в улыбке – у вокзала стоял черный «ягуар» с желтой полосой.
Настроение поднялось и у Вервольфа.
– Все в порядке, – сказал он убийце. – Нам повезло. Я успел предупредить печатника, и он убрался из города. Только что я звонил ему еще раз. Горничная сказала, что через двадцать минут после отъезда хозяина приезжал молодой мужчина на черной спортивной машине.
– У меня тоже хорошие новости, – заявил Маккензен. – «Ягуар» стоит на площади, совсем рядом. Миллер, видимо, отсыпается в отеле. Можно ликвидировать его прямо в номере. Застрелить из пистолета с глушителем.
– Не торопитесь, – осадил его Вервольф. – Вот что я подумал. Лучше убрать Миллера за городом. Ведь его и «ягуар» видела горничная, и при случае она может заявить в полицию. Это привлечет внимание к нашему печатнику, а он из тех, кто легко паникует. Не стоит впутывать его в это дело. Показания горничной могут бросить на него подозрения. Посудите сами: сначала ему звонят, и он исчезает, потом к нему приезжает молодой человек, которого вскоре убивают. Это чересчур.
Маккензен нахмурился.
– Вы правы. Я возьму его, когда он будет уезжать.
– Думаю, Миллер пошатается по городу еще несколько часов в поисках следов печатника. Но ничего не обнаружит. И еще одно. Есть ли у Миллера чемоданчик с документами?
– Да, – ответил Маккензен. – Вчера, когда он выходил из кабаре, был. Миллер даже брал его с собой в гостиницу.
– А почему он не оставил его в багажнике? Или в номере отеля? Потому что он для него очень важен. Понимаете?
– Да.
– Дело в том, что Миллер видел меня, знает мое имя и адрес. Кроме того, ему известно о связи Байера с печатником. А журналисты имеют обыкновение все записывать. Словом, если Миллер погибнет, чемоданчик не должен попасть в полицию. Нужно выкрасть его или уничтожить вместе с журналистом.
Маккензен призадумался.
– Тогда, – сказал он наконец, – лучше всего заложить в «ягуар» бомбу. Соединить ее с подвеской, чтобы она взорвалась, когда машина на большой скорости попадет в колдобину на шоссе.
– Превосходно, – согласился Вервольф. – А чемоданчик?
– Я сделаю такую бомбу, взрыв которой уничтожит и Миллера, и машину, и чемодан. Кроме того, на шоссе это будет выглядеть как несчастный случай. Свидетели покажут, что у «ягуара» взорвался бензобак.
– А вы сможете это организовать?
Маккензен усмехнулся. В багажнике его «мерседеса» лежал саквояж, о котором профессиональный убийца может только мечтать. В нем было около полукилограмма пластиковой взрывчатки и два детонатора.
– Конечно. Без труда. Но придется подождать до темноты.
Маккензен вдруг замолк, выглянул из окна почтамта, буркнул: «Я перезвоню» – и бросил трубку. Объявился он уже через пять минут: «Извините, но я увидел, как Миллер с „дипломатом“ в руках садится в машину. Он уехал, но из гостиницы не выписался – я проверил у дежурного. Да и чемоданы он не взял, так что вернется. Словом, не беспокойтесь, бомбу я подложу сегодня же вечером».
Миллер проснулся около часа посвежевшим и несколько взбудораженным. Во сне он понял, что за мысль его мучила. Петер оделся и поехал обратно к Винцеру.
Горничная ему явно обрадовалась.
– Привет, – радостно улыбнулась она. – Это опять вы?
– Я просто мимо проезжал, – объяснил Миллер, – и решил зайти узнать, давно ли вы здесь служите?
– Около года. А что?
– Раз герр Винцер закоренелый холостяк, а вы так молоды, я подумал – кто же ухаживал за ним раньше?
– Ах, вот вы о чем! За ним ухаживала его домоправительница, фройляйн Вендель.
– Где она теперь?
– В больнице, – вздохнула Барбара, – и, наверное, скоро умрет. У нее, знаете, рак груди. Какой ужас! Тем более странно, что герр Винцер уехал в такой спешке. Он во фройляйн Вендель души не чаял, навещал ее каждый день. Не то чтобы между ними – ну, знаете, – что-то такое было, просто она служила у него, по-моему, с пятидесятого года, и он ее очень уважает. Не раз он поучал меня словами: «А вот фройляйн Вендель делала это не так».
– В какую больницу ее положили? – спросил Миллер.
– Забыла. Хотя погодите. Ее название записано в блокноте у телефона. Я сейчас.
Через две минуты Барбара назвала Петеру больницу, где лежала бывшая домоправительница Клауса. Это оказалась дорогая частная клиника на окраине города.
Разобравшись по карте, как туда проехать, Миллер добрался до больницы в четвертом часу дня.

Глава 15

Врач оглядел посетителя неодобрительно. Миллер презирал людей в костюмах и галстуках, сам так не одевался никогда, в больницу приехал в черном пуловере, из-под которого выглядывала белая нейлоновая водолазка.
– Племянник? – удивленно повторил врач. – А я и не знал, что у фройляйн Вендель есть племянник.
– По-моему, я ее единственный родственник, – «пояснил» Миллер. – Я бы, конечно, приехал раньше, если бы знал о состоянии, тети, но герр Винцер позвонил мне лишь сегодня, попросил навестить ее.
– Насколько я знаю, он в это время приходит к ней сам, – заметил врач.
– Увы, ему пришлось срочно уехать, – вежливо проговорил Петер. – По крайней мере так он сам сообщил мне сегодня утром по телефону. Сказал, что несколько дней его не будет, и просил побыть с фройляйн Вендель меня.
– Уехал? Невероятно. И как странно, – врач призадумался, потом сказал: – Простите, я на минутку, – и прошел из вестибюля, где беседовал с Миллером, в небольшой кабинет, дверь не прикрыл, потому Петер услышал, как он разговаривает по телефону, видимо, с Барбарой.
– Неужели и впрямь уехал?.. Сегодня утром?.. На несколько дней?.. Нет, нет, ничего, фройляйн. Я просто хотел узнать, почему он не был у нас сегодня.
Врач повесил трубку, вернулся в вестибюль и пробормотал:
– Странно. С тех пор как фройляйн Вендель положили к нам, герр Винцер приезжал сюда каждый день обязательно. Очевидно, он к ней очень привязан. Что ж, если он хочет застать ее в живых, ему с возвращением надо, знаете ли, поспешить.
– Это же он мне и по телефону сказал, – с грустью произнес Миллер. – Бедная тетушка!
– На правах родственника вы, конечно, можете побыть с ней немного. Но предупреждаю, она очень слаба, так что не утомляйте ее. Пойдемте.
Доктор провел Миллера по коридорам здания, которое когда-то давно было жилым домом, и остановился, по-видимому, у бывшей спальни.
– Она здесь. – Он ввел Петера в палату и ушел, притворив дверь. Миллер услышал, как затихают в коридоре его шаги.
В палате царил полумрак. Наконец глаза Петера освоились с тусклым светом пасмурного зимнего дня: струившимся между неплотно задернутыми шторами, и журналист различил иссохшую женщину. Она полусидела в кровати на подушках. Ее белый халат и бледное лицо почти сливались с постельным бельем. Глаза женщины были закрыты. Миллер понял – она вряд ли сможет рассказать, куда исчез печатник.
– Фройляйн Вендель, – прошептал Петер.
Веки больной затрепетали и разомкнулись. Она взглянула на посетителя столь бесстрастно, что Миллер засомневался, видит ли она его вообще. Тут женщина вновь закрыла глаза и забормотала. Миллер склонился к ней, пытаясь расслышать слова, что срывались с ее посеревших губ.
Смысла в них почти не было. Фройляйн Вендель пробормотала что-то о Розенхайме – деревушке в Баварии («Возможно, – подумал Миллер, – она там родилась»), еще о ком-то «в белых одеждах, красивых, очень красивых». Потом ее речь стала совсем бессвязной.
Миллер склонился над умирающей еще ниже, спросил:
– Фройляйн Вендель, вы меня слышите?
Та, не обращая внимания, пробормотала: «...у каждой в руках был молитвенник и цветы, все в белом, такие еще невинные».
Наконец Миллер понял. В бреду женщина вспомнила свое первое причастие. Очевидно, умирающая, как и сам Миллер, была католичкой.
– Вы слышите меня, фройляйн Вендель? – спросил Миллер вновь уже без всякой надежды. Она вдруг открыла глаза и уставилась на его белую водолазку под черным пуловером. А потом, к изумлению Миллера, закрыла их опять и вся как-то вздрогнула. Петер забеспокоился. Он уже хотел позвать врача, как две слезы – по одной из каждого глаза – скатились на увядшие щеки фройляйн Вендель. Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и ухватилась за него с силой отчаяния. Петер хотел освободиться и уйти, уверенный, что больная ему ничего о Клаусе Винцере не расскажет, как вдруг она вполне внятно произнесла: «Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила».
Поначалу Миллер не понял, в чем дело, но, взглянув на собственную одежду, сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он решал, то ли бросить все и вернуться в Гамбург, то ли, рискуя своей бессмертной душой, в последний раз попытаться через печатника разыскать Эдуарда Рошманна.
Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: «Я готов выслушать твою исповедь, дитя мое».
И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом рассказала о своей жизни. Родилась она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди полей и лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец ушел на войну, а через три с лишним года, в восемнадцатом, вернулся, затаив злобу на тех, кто довел Германию до поражения.
Помнила она и политическую кутерьму начала двадцатых, попытку фашистского путча в соседнем Мюнхене, когда толпа, возглавляемая тамошним возмутителем спокойствия Адольфом Гитлером, попыталась свергнуть правительство. Впоследствии отец присоединился к его партии, а когда дочери исполнилось двадцать три, эта партия во главе с «возмутителем спокойствия» стала управлять Германией. Юная фройляйн Вендель вступила в Союз молодых немок, стала секретаршей гауляйтера Баварии, часто ходила на танцы, где бывали молодцеватые блондины в черной военной форме.
Но увы, фройляйн Вендель была очень некрасивой – крупной, неуклюжей и костлявой, с волосами на верхней губе, – а потому к тридцати годам поняла, что замуж ее никто не возьмет. В тридцать девятом она, переполняемая ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.
И вот теперь она со слезами на глазах рассказывала Миллеру о людях, которых избивала; говорила, сжимая его руку изо всех сил – она, видимо, боялась, что «святой отец» не сможет справиться с отвращением и уйдет, не дослушав.
– А после войны? – тихо спросил Петер.
После войны начались скитания. Брошенная эсэсовцами, разыскиваемая союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии спасения. А в пятидесятом году, будучи официанткой в оснабрюкской гостинице, встретила Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом городе. Наконец он его купил, а ей предложил место домоправительницы.
– И все? – осведомился Петер, когда она смолкла.
– Да, святой отец.
– Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех грехах.
– Мне нечего больше сказать, святой отец.
– А как же поддельные паспорта? Те, что ваш хозяин фабриковал для разыскиваемых эсэсовцев.
Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств. Но вдруг она спросила:
– Вам известно и о них, святой отец?
– Известно.
– Я к этим паспортам и не прикасалась.
Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.
– Да, – едва слышно прошептала она.
– Его в городе нет. Он уехал, – сказал Миллер.
– Уехал? – простонала умирающая. – Не может быть. Только не Клаус. Он меня не бросит. Он вернется.
– Вы знаете, куда он уехал?
– Нет, святой отец.
– Вы уверены? Подумайте, дитя мое. Его вынудили уехать. Куда он мог податься?
Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35