Ты, конечно, готов слушать, но у меня нет
настроения рассказывать. Очень давно, еще перед операцией, мне сказали,
что мой тренажер - значит, я сам - в определенных обстоятельствах не будет
испытывать волнения. Но сегодня я думаю, что это было ошибочное мнение.
Если бы я мог, то задержал бы его, но пока я приходил в себя от
удивления, он уже выкатился из спальни. Очень долго, может быть, час или
больше, я прислушивался к шуму дождя, думал о Пхаедрии и о том, что
говорил мистер Миллион. Все это перемешалось у меня с вопросами, которые
отец задавал мне прошлой ночью. Я чувствовал себя так, словно они украли у
меня все ответы, оставив одну пустоту. Я вспомнил, как в эту ночь мне
снилось, что я стою на мощеном подворье, так тесно окруженном высокими
колоннами, что между ними нельзя пролезть, стою так много лет, ищу проход
и замечаю, что на каждой из колонн выбиты какие-то слова. Еще я вижу, что
подворье вымощено надгробными плитами, какие можно встретить в старинных
французских костелах, и на каждой выбито мое имя, но с разными датами
рождения и смерти.
Этот сон преследовал меня даже тогда, когда я старался думать о
Пхаедрии.
Когда служанка принесла теплую воду - в то время я брился уже дважды
в день, - оказалось, что я уже держу в руках бритву, даже успел порезаться
ею и кровь капает на пижаму и постель.

Через пять дней, ранним утром, когда я вновь увидел Пхаедрию, она
была захвачена планом, в который втянула меня и Дэвида.
Речь шла, ни больше, ни меньше, как о театральной труппе. В ее состав
входили, главным образом, девочки возраста Пхаедрии. Они намеревались все
лето давать спектакли в парке. Поскольку, как я уже говорил, в труппу
входили преимущественно девушки, наше участие было как нельзя кстати.
Прошло немного времени, и мы с братом были втянуты в эту историю.
Пьеса была написана избранным среди актеров комитетом, темой служила
утрата политической власти французскими колонистами. Пхаедрия, которая во
время спектакля была еще в гипсе, получила роль калеки - дочки
французского губернатора. Дэвид играл роль ее любовника, галантного
капитана кавалерии, а я самого губернатора. Я согласился на эту роль с
охотой, поскольку она была лучше роли Дэвида, а кроме того, давала
возможность оказывать Пхаедрии отцовское внимание.
Представление, которое было в начале июня, я помню хорошо по двум
причинам.
Тетка, которую я не видел с тех пор, как она захлопнула дверь за
доктором Маршхом, сообщила мне в последнюю минуту, что хотела бы
присутствовать на спектакле. Кроме того, мы, актеры, так опасались пустоты
в зале, что я попросил отца прислать шесть девушек. Я очень удивился,
когда он согласился.
Думаю, он сделал это ради рекламы. Он только предупредил, что если
вышлет за ними гонца, что они нужны в доме, я должен буду немедленно
вернуть их, даже если спектакль только начнется.
Поскольку я должен был прийти, по крайней мере, за час до начала,
чтобы войти в роль, после полудня я зашел к тетке. Она сама открыла дверь
и тотчас же попросила помочь служанке, которая стаскивала что-то тяжелое с
верхней полки шкафа.
Это оказалось складной инвалидной коляской, которую мы разложили в
соответствии с указаниями тетки. Когда дело было закончено, она сказала:
- А теперь помогите мне.
Она оперлась на наши плечи и села в коляску. Черная юбка покоилась на
подставке для ног, точно палатка.
Из-под нее выглядывали ноги, которые в кости были не толще моих рук.
Ниже бедер выдавалось что-то странное, немного напоминающее седло. Когда
она заметила, как я присматриваюсь к ней, то пробурчала:
- Это мне не понадобится. Приподними меня немного. Встань сзади и
подними за подмышки.
Я сделал так, как она велела, а служанка бесцеремонно залезла ей под
юбку и вытащила оттуда небольшой, обтянутый кожей предмет, на котором
тетка сидела.
- Едем? - спросила тетка. - А то опоздаем.
Я выкатил коляску в коридор. Служанка придержала дверь. Открытие
того, что тетя теряла теряла способность передвигаться физически и могла
делать это лишь при помощи механизмов, наполнило меня беспокойством еще
большим, чем то, которое я ощущал, когда не знал об этом. Она спросила,
почему я такой хмурый, а и я, не таясь, рассказал ей обо всем, а также
добавил, что, насколько мне известно, еще никому из людей не удалось
овладеть антигравитацией.
- Ты думаешь, почему я не воспользовалась этим, чтобы пойти на твой
спектакль?
- Может быть, ты не хочешь, чтобы люди это увидели?
- Вздор! Это обычный протез. Его можно купить в любой аптеке.
Она повернулась в коляске, чтобы посмотреть на меня. Ее лицо было
очень похоже на лицо отца. Безжизненные ноги свисали, как два тонких
прутика, похожие на палочки, которые мы с Дэвидом, когда были маленькие,
применяли для того, чтобы обмануть мистера Миллиона.
Мы делали кукол и клали в постель, заставляя учителя думать, что это
мы лежим там, а на самом деле сидели под кроватями и играли в разные игры.
- Понимаешь, индукционное поле, возникающее в проводниках,
проложенных под полом, способствует моему передвижению в доме. Ток
индуцируется в протезе и, таким образом, возникают два поля с
противоположными зарядами, в результате чего я и приподнимаюсь над полом.
А наклоняясь вперед, начинаю скользить туда, куда мне нужно. Понятно?
- Да. Значит, антигравитация мне пригрезилась?
- Когда я схожу по лестнице, то использую железные перила.

Спектакль прошел довольно хорошо. Как и можно было ожидать, шум и
крики издавали, главным образом, зрители из старой французской
аристократии или их потомки. Действительность превзошла все наши ожидания.
На спектакль пришло около пятисот человек и, как обычно, среди них
карманники, полиция и бродяги. Случай, который я хорошо запомнил,
произошел под конец второго акта. Около десяти минут я сидел за столом,
готовя несколько вопросов для обсуждения и внимательно слушая, что говорят
мои подчиненные. Сцена была повернута на запад. Последние лучи солнца
окрашивали небо в удивительные цвета: пурпур, багрянец, киноварь и чернь.
На таком жутком фоне, которые могли создать только дьявольские хоругви,
поодиночке и попарно, как удлиненные тени, выскальзывающие из зубов
каких-то фантастических драконов, начали показываться головы, смуглые шеи
и широкие плечи людей из батальона охраны моего отца.
Опоздавшие занимали последние места в верхней части амфитеатра,
окружая собравшихся, словно солдаты на службе какого-то владыки окружают
взбунтовавшуюся толпу.
Когда они уселись, подошла моя очередь давать реплики. Я совсем забыл
о них. Больше ничего, собственно, я и не запомнил из нашего первого
выступления, кроме того, что какое-то мое движение вызвало смех у публики,
причем в самом неподходящем месте пьесы. Кроме того, в начале второго акта
взошла Святая Анна, заливая место действия зеленым светом. Были хорошо
видны ее лениво текущие реки и поросшие зеленью огромные болота.
Под конец третьего акта я увидел, как маленький горбатый слуга
забегал между последними рядами и девушки одна за другой двинулись
шеренгой черных, обрамленных зеленью теней к выходу.
В то лето мы дали три спектакля. Они имели огромный успех, а Дэвида,
Пхаедрию и меня начали считать самыми талантливыми актерами. Пхаедрия
справедливо делила между нами свои чувства. Я не знал, руководствовалась
она своим сердцем или наказами родственников. Когда ее нога срослась, она
стала партнершей Дэвида по теннису и во всех других играх была лучшей из
всех девушек, приходивших в парк. Часто бывало, что она бросала все и
садилась рядом со мной. Она симпатизировала моим увлечениям ботаникой и
биологией, хотя не занималась этим сама. Очень часто она сплетничала со
мной и подружках, а перед ними хвасталась моим умением каламбурить и
острить экспромтом.
Когда оказалось, что выручки от проданных билетов на первый спектакль
не хватает для изготовления костюмов и декораций для следующего, Пхаедрия
решила, чтобы мы после окончания спектакля собрали деньги со зрителей.
Толкотня в парке использовалась карманниками для своих воровских целей, и
зрители, в большинстве своем наученные горьким опытом, не приносили денег
больше, чем требовалось на один билет и стакан вина во время антракта.
Поэтому наша прибыль была весьма незначительной. Вскоре Дэвид и
Пхаедрия начали говорить о более опасных, но и более доходных
приключениях.
Приблизительно в то же время у меня все чаще стали появляться провалы
в сознании. Это произошло, как предполагали врачи, в результате
продолжительных, все более интенсивных вторжений в сферу моего
подсознания, которые приобрели форму грубых, почти зверских исследований с
неизвестными мне целями. Так как я уже привык к ним, то перестал задавать
вопросы. Дэвид и мистер Миллион рассказывали мне, что я вел себя почти
нормально, только был более тихим, чем обычно, разумно, хотя и с небольшой
запинкой, отвечал на вопросы, в себя приходил внезапно, выпучивая глаза на
знакомую комнату и знакомые лица, среди которых часто оказывался после
полудня, не помня, как встал, оделся, побрился, позавтракал и пошел
гулять.
Несмотря на это, я также любил мистера Миллиона, как и в детстве.
После того, как узнал, что означают хорошо знакомые мне буквы на его
коробке, отношения между нами не изменились. Я не мог и, видимо, никогда
не смогу избавиться от сознания того, что человек, которого я любил, погиб
за много лет до моего рождения и я обращаюсь к его подобию, работающему по
математическим формулам, которое, имитируя свой оригинал, реагирует на
раздражения, создаваемые человеческими словами и поступками. Я никогда не
смогу понять, давало ли сознание, которое было у мистера Миллиона, ему
право говорить "мыслю" или "ощущаю", что он всегда делал. Когда я спросил
его об этом, он сказал, что сам никогда не мог ответить на этот вопрос.
Не зная точки начала, он не мог быть уверенным, что процессы его
мышления отражают действительное сознание. Я, в свою очередь, не мог
оценить, был ли ответ глубоким рефлексом души, которая жила на самом деле
среди утонченных абстракций тренажера, или же являлся фонографической
реакцией, вызванной моим вопросом.
Как я говорил, наш театр работал все лето. Во время последнего
представления листья кружили в воздухе, как чьи-то забытые письма, и
медленно падали на сцену.
Когда опустился занавес, мы, те, кто писал и играл все спектакли
этого сезона, были так расстроены, что не могли ничего делать. Мы молча
сняли костюмы и смыли грим. Затем безвольные, как трепещущие на ветру
листья, побрели по тропинкам парка, ведущим прямо к домам. Я знал, что
меня ждут обязанности возле двери, но в холле меня встретил слуга и
сказал, что я должен сейчас же отправиться в библиотеку. Отец объяснил
мне, что вечером будет занят делами, поэтому хотел бы поговорить со мной
сейчас. Он выглядел больным и усталым, и мне впервые пришло в голову, что
он может умереть, и тогда я стану богатым и свободным.
Я не помню, что говорил под влиянием наркотика. Однако, я запомнил
сон, который приснился потом. Я запомнил его очень точно, словно он
приснился мне только сегодня ночью.
Я находился на белом корабле, таком, как те, что плыли по зеленой
воде канала вокруг парка. Корабль плыл так тихо и легко, что острый нос
его совсем не оставлял на воде следа. Я был единственным членом экипажа,
по крайней мере, единственным человеком, находившимся на палубе. За
штурвалом стоял труп высокого худого мужчины. Огромный штурвал он держал
так, что создавалось впечатление, будто штурвал вращал руки этого
человека, помогая ему стоять на ногах, удерживая в равновесии и не
позволяя упасть. Когда мертвец повернул ко мне голову, я узнал его лицо.
Оно походило на лицо моего отца, но это был не отец, в этом я был твердо
уверен.
Прошло много времени. Мы вышли в открытое море. Сильный ветер дул
слева, под несколько градусов к нашему курсу. Когда нос корабля поднимался
кверху, мачты, блоки и ванты свистели под напором ветра. Паруса
поднимались вверх и внезапно падали вниз. Паруса как будто жили своей,
особенной жизнью. мачты вырастали впереди меня и за спиной.
Днем, когда я работал на палубе, брызги мочили мне рубаху, а на
досках оставались пятна в виде слез, которые быстро высыхали на жарком
солнце.
Не помню, чтобы когда-нибудь в действительности я плыл на таком
корабле.
Однако, возможно, это и случалось, когда я был очень маленьким, но
все звуки - скрип мачты, свист ветра в такелаже, разбивавшиеся о корпус
волны - были такими ясными, что не оставалось сомнений в их реальности.
Они были реальными, как тот смех, который я часто слышал в детстве, или
звук трубы из крепости, который всегда будил меня рано утром.
Я что-то делал на палубе этого судна, но точно не помню, что именно.
Помню, что мне очень часто приходилось носить воду в брезентовых ведрах и
смывать с палубы засохшую кровь. Иногда я держался за веревки, ни к чему
не привязанные, а сцепленные с чем-то высоко в такелаже. Я вглядывался в
морскую даль с носа корабля, с его мачт, с крыши большой каюты,
расположенной посреди судна. Когда я заметил, как далеко в море
приводнился звездолет с ослепительным выхлопом последнего пламени, то
никому об этом не сказал.
Все это время человек у руля что-то говорил мне. Его голова безвольно
свисала на грудь, словно у него была сломана шея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10