Неплохо сказано, а? Кроме того, Грейвс сказал, что если машинным программированием занимаются, вообще говоря, ординарные люди, то для решения программных шахматных композиций можно привлечь гениев — лучших шахматистов мира. В общем, Грейвс увлек меня своими идеями и уговорил заняться решением программных композиций — особым образом составленных задач и этюдов. — Серлин было замялся, но потом, глядя прямо в глаза Рене, твердо закончил: — Сыграло свою роль и то обстоятельство, что он предложил определенную и немалую плату за мои услуги. Я тогда нуждался в деньгах.
— Только тогда? — спросил Хойл. — А я вот нуждаюсь в них всю жизнь!
Серлин рассмеялся, согласился с тем, что понятие денежного достатка в атомный век очень относительно, и продолжил свой рассказ.
Их деловые взаимоотношения Грейвс обставил весьма таинственно и доверительно. Соглашение было чисто джентльменским, Грейвс назвал его мораторием, — никаких договоров или письменных обязательств, ни йоты юридического формализма. Важнейшим условием моратория, нарушение которого немедленно приводило к его расторжению, была полная конфиденциальность сотрудничества. Никаких почтовых сношений или телефонных переговоров! Задание Серлину доставлял доверенный человек, он же забирал готовые решения. Когда эта система обговаривалась, Бенгт не удержался и заметил, что организация дела очень напоминает ту, которая применяется в шпионаже. По-видимому, это не было новостью для Грейвса. Он нисколько не удивился, лишь заметил:
— Это не более как конвергентное сходство. — И добавил в раздумье: Постарайтесь быть добросовестным даже в тех случаях, когда задача будет выглядеть необычной. Когда, скажем, на доске будет не два, а три короля. Или когда короля два, но одному из них нужно поставить мат, а другому пат. Или если мат нужно поставить не королю, а слону, ферзю, другой фигуре.
— Боюсь, что без предварительных и подробных консультаций мне будет трудно справиться с такими необычными шахматами, — откровенно признался Серлин.
— Не беспокойтесь, — успокоил Грейвс, — все отклонения от классических правил шахматной игры будут детально оговариваться в условиях задачи.
Их сотрудничество продолжалось более двух лет, до самого исчезновения Грейвса. За это время Серлин перерешал сотни задач — от самых элементарных до самых причудливых и невероятных. Поначалу Серлину нелегко было ориентироваться в этом буреломе необычных правил и оговорок, но постепенно он вошел во вкус и даже обнаружил своеобразную эстетику в предлагаемых композициях. Ему представлялось, что их составлял одаренный человек, неуемный фантазер и выдумщик, отчаянно балансирующий на самой грани, отделяющей разум от безумия. Бенгт признался Рене, что некоторое снижение уровня его игры определяется влиянием этого необычного, все время трансформирующегося шахматного мира.
— Зато у меня есть хороший дом, счет в банке и нет долгов, — с некоторой грустью закончил свой рассказ Серлин.
— А что все это значит? Вы не пробовали выяснить? — с нескрываемым любопытством спросил Хойл.
Серлин усмехнулся:
— Как не пробовал, я ведь живой человек. Но нарочный, который привозил задания и деньги и увозил готовые решения, был похож на человека, которому отрезали язык. А других источников информации у меня не было.
— Вы могли поговорить об этом с друзьями.
Серлин покачал головой:
— Я слишком хорошо помнил о главном условии Грейвса — полная конфиденциальность.
— Но Грейвс исчез, — возразил Рене.
— Известие об этом мне привез все тот же молчаливый нарочный. Он вручил мне приличную сумму, потребовал, чтобы я хранил дело в строгой тайне, сказал, что могу еще понадобиться, и на всякий случай оставил парижский адрес — до востребования. И все-таки история Грейвса каким-то образом стала известной. Правда, в прессе об этом Не было ни слова, но тем не менее меня стали беспокоить всякие личности, и темные, и светлые. — Серлин поморщился, словно ему припомнилось что-то неаппетитное. — Мне сулили всяческие блага, угрожали, пытались подсунуть любовницу. Терпение мое в конце концов лопнуло, я написал письмо по известному мне адресу и потребовал или защиты, или свободы действий. Через неделю после того, как я отправил письмо, нарочный снова посетил меня. Только теперь он оказался куда более разговорчивым. После обстоятельной беседы, очевидно убедившись, что я понятия не имею о сущности изысканий Грейвса, он дал мне желанную свободу действий. Предупредил только, чтобы я не вздумал давать никаких официальных интервью для прессы. После этого мне стало легче. Тем любопытным, которые прорывались ко мне через все заслоны, я теперь говорил правду — что я решал для Грейвса шахматные задачи не совсем обычного содержания. У меня, как и у многих играющих шахматистов, хорошая память. Поэтому особенно настырным просителям, которые к тому же швырялись деньгами, я сообщал и содержание этих задач. — Серлин улыбнулся. Разумеется, я не стал давать особенно диких задач со всякой чертовщиной. Скажем, таких, где резко нарушались общепринятые правила шахматной игры, например у белых и у черных по два короля, причем одного из них разрешается бить, или когда мат нужно поставить не королю, а ферзю, причем король не матуется, а играет роль обычной фигуры. И все-таки от меня не отстали до сих пор. Почему-то надеются, что я храню Бог весть какие тайны. Вот и вы туда же.
— Я объяснил, Бенгт, — мягко заметил Рене, — что мной движет не праздное любопытство и не голая жажда наживы.
— Да, — согласился гроссмейстер, — вы не похожи на прежних визитеров по делу Грейвса. Они сразу же пытались купить меня. Меня!
Серлин выпятил подбородок и, хмуря свои белесые брови, сурово взглянул на журналиста.
— Я люблю пройдох не больше, Бенгт.
— Возможно, — Серлин вздохнул, и взгляд его несколько оттаял. — Ядерная война — ужасная вещь. Я разделяю ваше благородное беспокойство. Однако же не представляю, чем могу помочь.
— Вы не могли бы свести меня с этим молчаливым нарочным?
— Не думаю, что это даст результат. К тому же я связан словом, а мое слово — слово твердое. — Серлин проговорил это и добавил после паузы с хитринкой: — Но я могу свести вас с другим человеком, который, по-моему, может оказаться вам очень полезным.
Глава 6
К Парижу незаметно подкрадывалась зима: дожди становились все холоднее, ветер — злее, а в солнечные дни воздух обретал непривычную прозрачность, насыщая краски и растворяя полутона. Прошедшей ночью ветер и дождь похозяйничали вволю и основательно пощипали деревья. Вялые, размоченные дождем, терпковато пахнущие листья были рассыпаны по асфальту, зримо олицетворяя собой печаль неизбежного увядания всего живого. Полуоголенные кроны деревьев обессиленно плавали во влажном, затуманенном дымкой воздухе. Тяжелые облака с трудом тащились над самыми крышами, смазывая временами верхушки высоких зданий. Иногда они не выдерживали тяжести несомой влаги и сыпали на город мелкий и неожиданно теплый дождь. Дождь дремотно-лениво стучал по листьям и все-таки ухитрялся сбивать некоторые из них. Чаще всего это были не пожухлые, а тяжелые спелые листья, украшенные индейским загаром. Они обламывались у самого основания черешка и не плавали в воздухе, как это полагается уважающим себя осенним листьям, а беспорядочно валились вниз, и дождь равнодушно и деловито принимался вколачивать их в промытый асфальт.
Уже шестой день Рене Хойл болтался в Париже, ведя жизнь бездельника-туриста. Дело неожиданно застопорилось, хотя начало было весьма удачным. Воспользовавшись телефоном, который ему дал Бенгт Серлин, Рене без труда связался с Марселем Шербье и договорился с ним о встрече. Шербье был пышущим здоровьем сорокалетним холостяком. Квартира у него была совсем не по-холостяцки ухоженной, обставлена не крикливо, но с комфортом и большим вкусом. Шербье, типичный пикник — низкорослый, плотный, розовощекий, с большой сияющей лысиной во всю голову, — не переставая ни на секунду болтать, сноровисто сварил крепкий кофе и подал его к столу вместе с холодной водой.
С Бенгтом Серлином Шербье познакомился совершенно случайно, они оказались соседями в авиалайнере, летевшем в Нью-Йорк. Бенгт летел в Штаты на шахматный турнир, а Шербье — по делам, связанным с компьютерной техникой и машинным программированием. Конечно же, Марсель, утомленный однообразием трансокеанского перелета, не выдержал и быстро втянул Серлина в оживленный разговор. Он очень удивился и обрадовался, узнав, что летит вместе с известным гроссмейстером, пожелал ему блистательных успехов в турнире, расспрашивал о заработках, о турнирной обстановке и вообще о шахматном житье-бытье. Бенгт рассказал ему несколько анекдотов и совершенно правдивых историй о чудачествах известных шахматистов. Шербье хохотал и в ответ угостил Серлина анекдотами из сферы кибернетики и ученого мира.
В общем, они легко сошлись и весело и незаметно провели утомительные часы перелета. Но Серлин заметил, что Марсель нет-нет да и посматривал на него с каким-то странным, хитроватым выражением. Датчанину это в конце концов надоело, и со свойственной ему прямотой он поинтересовался — с какой стати его разглядывают, точно манекенщицу или музейный экспонат.
— Боже мой! Да я музеи терпеть не могу, а на манекенщиц, вы уж мне поверьте, смотрю совсем другими глазами. — Шербье обезоруживающе рассмеялся и покачал головой. — До чего же обидчивы шахматисты! Дело в том, что я тоже некоторое время занимался шахматами.
Серлин привык к такого рода признаниям и последующим просьбам сыграть хоть одну-единственную партию, поэтому без всякого интереса, лишь из вежливости спросил:
— И как? Успешно?
Шербье махнул короткой полной рукой:
— Вы знаете, что такое фортран, Бенгт?
— Вино?
Марсель затрясся от смеха.
— Минеральная вода?
Шербье замотал головой.
— Не гадайте, — сказал он, преодолевая смех. — Это либо знают, либо уж не знают. Фортран — это один из наиболее перспективных машинных языков, дорогой гроссмейстер. Тех языков, на которых ученые всего мира независимо от их национальности и специализации беседуют с компьютерами. Понимаете?
— Понимаю, — несколько суховато ответил Серлин (он не любил, когда над ним смеялись). — Но какое отношение к шахматам имеет этот ваш фортран?
— Самое прямое, — с удовольствием и оттенком таинственности сообщил Шербье. — Вместе с одним одаренным ученым, богатым человеком и, мягко говоря, большим оригиналом, я переводил содержание некоторых формальных операций с фортрана на язык шахматных задач. Получались какие-то идиотские композиции! Три, а то и четыре короля на нормальной шахматной доске, представляете?
Серлина так поразили слова Марселя, что он сначала спросил, а потом уже подумал:
— Этот оригинал-ученый — Вильям Грейвс?
Шербье широко открыл свои маленькие глазки:
— Он самый. А вы…
Серлин кивнул:
— Совершенно верно. Я тот самый шахматист, который потом решал эти идиотские композиции.
Они некоторое время ошарашенно разглядывали друг друга, а потом дружно расхохотались, заставив обернуться соседей по салону. Первый, случайный шаг и некоторая взаимная симпатия помогли им стать откровенными до конца. Выяснилось, что ни тот, ни другой ничего толком не знают о сущности изысканий Грейвса: один из них имел дело с необычными шахматными композициями, а другой — с формализованными задачами, действующими лицами которых являлись не реальные предметы и явления, а совершенно абстрактные символы. Правда, Шербье знал о делах Грейвса несколько больше: он работал на него не только в области шахмат, но и по ряду других направлений. Марсель знал, что главные усилия Вильяма Грейвса сосредоточены в области каких-то новейших ядерных исследований. Математическая логика, теория игр, шахматы и атомное ядро! Серлин и Шербье немало толковали об этом, но так и не пришли к каким-либо определенным выводам. Оба они в свое время обязались хранить в тайне свое участие в исследованиях Грейвса, об этом им напомнили, и весьма жестко, еще раз, когда Грейвс вдруг исчез и сотрудничество с ним прекратилось. Но тайна Грейвса занимала их, оказывается, гораздо больше, чем это им самим представлялось. Во всяком случае, они обменялись адресами, телефонами и пообещали информировать друг друга обо всем, что удастся узнать об этом странном ученом. Как известно, ум хорошо, а два лучше. Кто знает, может быть, сообща удастся набрести на что-нибудь любопытное? И если интерес Серлина был совершенно бескорыстным, то нетрудно было догадаться, что Марсель Шербье не терял надежды получить и материальные выгоды. Это обстоятельство, мимоходом упомянутое Бенгтом, Рене постарался крепко запомнить.
Разливая кофе, Шербье продолжал оживленно болтать обо всем и ни о чем и как-то вдруг, словно между прочим, очень деловито спросил:
— Вы ко мне по делу Грейвса?
— Верно, — не сразу ответил Рене, так был неожидан этот переход, — как вы догадались?
Марсель сделал неопределенный, довольно изящный жест.
— Мне намекнул гроссмейстер, я не в восторге от его неожиданной болтливости. Так вот, чтобы зря не тратить времени — я пас. — И, словно сдаваясь, Шербье поднял руки.
— Почему? — вырвалось у Хойла.
Шербье усмехнулся.
— Потому что я люблю жизнь. Люблю хорошую кухню, выдержанное вино, красивых женщин и комфорт. И очень не люблю кладбище: могилы, склепы и надгробные памятники. — Он залпом допил чашечку кофе, энергично, но вовсе не грубо поставил ее на стол и понизил голос: — Вчера меня еще раз предупредили, что если я не буду держать язык за зубами, то мне будет плохо. А я уж так устроен, что терпеть не могу, когда мне бывает плохо.
— Вчера, — пробормотал Рене, припоминая рыжего парня, который приклеился к нему в Копенгагене и таскался следом. Хойл сообщил об этом Смиту. Детектив ничего не знал о слежке, советовал быть настороже, но не очень волноваться: очень может быть, что этот хвост по указанию Аттенборо прицепил к нему Чарльз Митчел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29